— И-игорёш, можно тебя поцеловать? — непонятно для Игоря робея, спрашивает Инженер.
— Да какой вопрос, ты меня постоянно целуешь.
— Я про другое, мы так не целовались с тобой… Понимаешь, не целовались. Я, может, не про поцелуи вообще. Ну, не про одни лишь.
Игорь озадаченно смотрит на него.
— Кех, объяснись.
— Хм, ну знаешь, — Кеша аккуратно, считай, невесомо, проводит рукой по резинке его штанов, — как-то так… Ну знаешь, хочу обласкать тебя… Ну… Ртом, губами… Там.
— А… Ты только там и остановшься? А то знаешь… Я бы и прдолжил… —Игорь продвигает пальцы Инженера дальше за резинку белья, лукаво улыбаясь, недостаточно далеко, чтобы он отстранился, но достаточно, чтобы засмущать его в край.
— Я бы и… Дальше…
— Сильно дальш?
— Полн — целиком. — Лапушкин отводит взгляд и, кажется, сквозь землю провалиться хочет с такой собственной внезапной смелости.
— О-ох, Кеш, я б так хотел, давно уж… У меня от тя такой жар, аж дышать тяжко иногда, так жарко.
— Игорёш, я тебе такого сделаю, у тебя аж сердце забьё — заёкает.
— А в сердце жарче всего от тя, сахрный мой.
— Я тебе такое сделаю… Поза — позабочусь о тебе хорошенько.
Катамаранов сам смущается в предвкушении.
— О, я не сомневась, ты сделаешь… Мхм… В лучшем виде… К-качестнно.
Иннокентий опрокидывает своего бешеного на постель аккуратно, стягивая с него майку, не забыв завязать себе волосы в хвост «на случай, для удобства».
— Дай я хоть очечи с тя сниму, водолаз, — мурчит Игорь, снимая с Кеши очки и притягивая к себе за подбородок. В робких глазах учёного горит самая человечная нежность, какую только тот видел, — но к ней сразу примешивается вожделение, и вот уже учёный засасывает его, страстно целуя. Игорь прерывает поцелуй первым.
— Хроший, как ж ты мя удивляешь, — шепчет он, немного поднимаясь на локтях.
— Удиви меня тоже, Игорёш, — проговаривает Кеша. — Я ведь тоже жду не дождусь…
Игорь проводит языком по шее мужчины всего один раз, но этого достаточно, чтобы Кеша вжался в него и ощутил первую конвульсию желания, зародившуюся в паху и поползшую вверх, отзвучавшую тихим всхлипом.
— Ты в порядке? — тревожно спрашивает Игорь. — Как ты хочшь?
— Я тебя хочу, Игорёш. Взять немножко, ну, инициативы. Как я тебе говорил. Ртом… — его щёки пылают как закат за окном.
— Намёк понят, — строитель ухмыляется и снимает брюки. — Дальше раздетьс?
— Нет-нет, это всё потом… Если дойдёт.
— Хрошо, — Игорь гладит Кешины волосы. — Не спеши.
Инженер целует его руки нежно, не забывая и о едва влажных горячих ладонях, и о запястьях, сквозь которые просвечиваются синие пульсирующие вены; осмеливается начать лизать и посасывать его пальцы, тем не менее смущаясь игоревских постанываний и взглядов исподлобья.
— Ты и так хочешь, попугайч? Этго?
— Х-хочу. Если ты, конечно, хочешь.
— Ты бы знав как. — Игорь целует его пальцы в ответ.
— Можно я…
— М?
Инженер очерчивает пальцем круги по его животу.
— Можно, хроший мой.
Он проводит языком, чертя сокровенные круги и овалы, в ответ на которые Игорь тихонько стонет.
— Ниже, милы мой… Я уже… Готов.
— И правда… Готов, — тихо произносит Иннокентий, смотря между ног Игоря на натянувшуюся ткань. Стягивает с него бельё под бешеный барабанный стук собственного сердца.
— Ты… К-красивый очень. Весь. Даже — особенно вот… Здесь.
Целует созвездия родинок на его бёдрах, игнорируя пыл посередине, но почти ощущая его на своём лице.
Катамаранов изнывает от этой неторопливой нежности, не спешащей пока обласкать и довести его там, где до сладкой му́ки жарко.
— А-ах, Кеша, ты мя прям замучил…
— Подождёшь ещё, ну, чуть-чуть?
— Чуть я смогу… Но я тя, о-ох, — Игорь вздыхает безбожно чувственно и громко, гудя при этом электричеством и словно под его действием изгибаясь, — п-подожду. — Голос с каждым слогом затихает.
Вместо этого «подожду» с таким же успехом он мог бы сказать «жажду».
— Игорёш, ты прям, ну, опе — симфония… Я таких звуков никогда раньше не слышал.
— Услышь… А-ах, — очередной грешный спазм пронзает его насквозь, когда Кеша касается языком родинки и соединяет с соседней, — и не такие.
С каждой лаской Игорь оказывается на новом пределе, которым, как он думает, не будет конца.
— И-инюш, хроший мой… Я-я так тя… Хочу…
— И я тебя, — отвечает Лапушкин и после недолгих колебаний и сомнений прикладывается к горячей плоти.
Впервые целует место, до предела возбуждённое и напряжённое; ощущает, как пламя лижет рот вкусом имбиря; целует нежно, разгоняя с каждым поцелуем нежность до жадности; отрывается от пламенеющей кожи на миллиметры, чтобы шепнуть:
— Ты такой п-приятный, Горюшка. Даже — особенно на вкус. На запах.
Когда Иннокентий берёт слишком глубоко и ненасытно, по неопытности прикусывая, Игорь мягко останавливает:
— А-ай, Кеш, а-ах, сахарны мой, не торопись.
— Я всего тебя, ну, хочу.
— Знаю, но ты не спеши.
— Можно тогда… Языком?
Игорь кивает, и его возлюбленный не оставляет необласканным ни одного сантиметра и ощущает себя заражённым прекрасными похотливыми бесами, и его рука тянется вниз, где желание отзывается пульсацией и жаром, уже таким рьяным, что терпеть не хватает сил, но, едва коснувшись себя там, он передумывает, что не ускользает от внимания Игоря.
— Я… Прости, — начинает стыдливо извиняться Инженер, отрываясь от него. Когда он собирается продолжить, Катамаранов мягко поднимает его лицо за подбородок.
— Пересядьм, те так неудобно будет.
— Всё х-хорошо, Игорёш, — отвечает, отнекиваясь от собственных желаний, которые даже в этой спальне кажутся ему «неприличными как невесть что».
Игорь это видит, читает его насквозь: и то, что щёки возлюбленного порозовели не от одного лишь чувства, что его, как маленького, за руку поймали; и как пальцы нервно мнут простыню, и как он смотрит то на него, то куда-то вдаль.
Гладит его кудри, которые, кажется, могли бы до корней покраснеть вместе с его лицом, приспускает его бельё, смотря прямо в глаза, и, получая в ответ застенчивый полукивок, раздевает полностью и усаживается на край кровати.
— Так сойдёт?
— Да. Спасибо… За всё. Ты очень заботливый, — всё ещё смущаясь от игоревской нежности, проговаривает Кеша.
— Не стесняйсь, хроший мой.
— Я начну, ну, когда будет прям совсем-совсем невтерпёж.
— Начинай, когда хочшь.
— А с-сейчас… Можно?
— Нужно, попугайч. Нужно.
Иннокентий встаёт перед ним на колени, одной рукой придерживая Игоря за поясницу и придвигая к себе и кладя другую туда, где уже полыхает огонь. Его собственный огонь. Держит руку там, решив всё-таки терпеть до невмоготы.
Целует игоревские коленки в непонятных синяках, поднимаясь всё выше и выше и снова останавливаясь на россыпи звёзд на бёдрах, добирается до возбуждённого места и неглубоко берёт, пробует Игоря языком и ртом, ощущает, как тот начинает ритмично двигать бёдрами и направляет его голову, зарывая пальцы в его кудри.
— Кх-х… Кх — хорошо… — слышит Иннокентий сквозь гул глубоких, идущих прямо из души, стонов, когда строитель переносит его свободную руку с поясницы к пламени между ног, вымаливая ещё ласок; видит и слышит не только глазами и слухом, но какой-то неведомой доселе частью разума, как Игорь приближается к последней сладкой судороге, и сам готов и хочет ей отдаться, и начинает нетерпеливо, потеряв всякую совесть, двигать другой рукой, трогать себя бесстыдно, входя в раж; отрывается от Игоря, выгибаясь и зачем-то (хотя он, конечно, знает, почему так) сквозь вздохи шепча: «Прости».
Игорь его чувствует насквозь, электричеством по венам, мыслями, пришедшими из тайных фантазий, даже разъединённым, и знает, что тому не стоит извиняться.
— О-ох, Кеш… Я… Т-тебя… Л-люб…
— И я… Тебя…
Иннокентий впервые трогает себя при Игоре, и его беззастенчивость — такая, словно все тормоза отказали — приближает их взаимное, почти общее исступление.
— Хроший, я уж, а-ах… Не могу… Сейчас… А-ах…
— Игорёш, я сам сейчас… К… Кончу…
Последнее слово, сказанное его мышиным учёным, столь несвойственное его речи, распаляет до невозможности, и, ощущая в себе ту же щемящую, прекрасную сладострастную пропасть, что и его Инженер, Игорь впивается пальцами в его плечи; они оба чувствуют, как на смену почти одновременному возвышающему и возвышенному экстазу, наполненному искрами, тайным знанием, чем-то, что до этого не один смертный не видел, и языческими ритуалами, приходит простое и понятное успокаивающее тепло, влекущее за собой волны приятной усталости, пронзающие собой всё тело. В разуме у обоих приятная, всеобъемлющая пустота.
— Ты мя… Ах… Так хорошо измаял… Я прям разомлел. Я чувств лишился, так их много было… Вот вишь, мой сахарны, что бывает, когда о себе не забываешь, — шумно дыша и гладя своего учёного по голове, шепчет Игорь, когда Кеша кладёт ему голову на грудь.
— Ты сам мой… О-окситоциновый.
— Какой я твой?
— Ну, этого, хм, оргазмичный... Оргазменный. По-простому. — Учёный целует его в щёку. —Люблю тебя, вот.
— Лицо у тя такое было, Иннокентий…
— Какое такое?
— Неземное, как у ангела.
— П-падшего?
— Нет. Хрошего. Блаженное такое лицо.
— У меня от тебя, Горь, такие экзальта — экзамены, ну просто космические.
— Сдал? — спрашивает Игорь, ухмыляясь.
— Ну, я тебе, того, сдаюсь.
— Ставлю отличн по всем предметам.
— Даже… Даже по русскому?
— Особно по русскому.
Когда они ложатся, Кеша кладёт руку на катамарановское сердце, едва заметно светящееся сквозь кожу.
— Вот тут у тебя целая вселенная… И здесь тоже, — продолжает он, перемещая руку на низ до сих пор горячего живота.
— Вот тут, — Игорь касается его груди в ответ, — и тут, — обводит пальцем инженеровы покрасневшие губы, — тоже.
Солнце уже село. Двое возлюбленных, раскалённых и разморённых, засыпают в голых объятьях.