Он был Мораксом, он был Рексом Ляписом, он был Гео Архонтом, но теперь он Чжун Ли и отправляет людей в последний путь вместе с маслами и цветами. Время обтесало его как скульптор кусок камня, отсекло всё лишнее, убрало отмершее, оставило не так много снаружи, но достаточно внутри.
Ему нравится его новая жизнь, работа: он провожает умерших, помогает их родным проститься с теми, кто уже в прошлом, оставляет хорошие воспоминания о последних днях. Не вершит судьбы, не обрезает линии жизней, не придает неугодное злостному року – лишь помогает на равных, протягивая руку, но не беря под крыло. Чжун Ли верит: он находится на своём месте.
И совсем не удивляется, когда южные ветра приносят с собой вести о том, что Тарталья снова почтил Ли Юэ своим присутствием. Он ждал, что тот вернётся, вернётся как корабли возвращаются в торговую гавань Ли Юэ: что бы ни случилось, как бы ни содрогался мир, торговля должна идти, а мора - переходить из рук в руки.
И, пожалуй, скучал.
***
Чжун Ли рад увидеть Тарталью вновь и зарыть неприятные воспоминания о прошлом, и между ними снова мир. Но ему не даёт покоя то, как теперь Тарталья смотрит на него, упрямо пытаясь разглядеть Моракса: спускается взглядом от макушки до пят, словно пытаясь найти что-то сверхъестественное, что-то, за что можно будет зацепиться и сказать себе «вот как я мог этого не заметить».
— У меня нет рогов, — не выдерживает и говорит Чжун Ли в один день. — И хвоста тоже нет.
Тарталья смеётся, но всё же посматривает на его голову, будто проверяя. Чжун Ли не похож на человека – обычного горожанина, но и на Моракса не похож тоже.
Либо слишком хорошо прячется.
Они снова проводят вместе дни, ходят на рынок и гуляют по городу. Чжун Ли продолжает бесконечно рассказывать о старых временах, но хмурится и смолкает, когда Тарталья просит рассказать о Мораксе.
— Каким ты был тогда?
И показать:
— Я всё ещё хочу сразиться с тобой.
Чжун Ли вздыхает: для него это дело прошлое, уже даже не его собственное; это дело бога войны, того существа, о ком он спорит с местными историками. Его память не померкла: течение лет может размыть воспоминания лишь смертным – он же лишен такого дара как забытье, но прожитые годы неминуемо прорастают горным хребтом между древностью, прошлым и настоящим, Мораксом, Богом Контрактов и Чжун Ли.
***
Однажды Тарталья берёт лицо Чжун Ли в свои ладони и целует его: не полноценная, осознанная ласка, а лишь попытка провести черту между теми недомолвками, что они оба ощущали во время их дружбы до Осиала, разъединением после, и тем, что сейчас. Слабо скользит языком по сомкнутым губам Чжун Ли – тот послушно приоткрывает рот, не противясь, но Тарталья отчего-то медлит, сомневается.
И мирно отстраняется уже через пару секунд, выждав совсем немного, будто только для того, чтобы укрепить границу их нового начала, и перемещает руки ему на плечи, мягко оглаживая их пальцами. Смотрит на Чжун Ли – тот выглядит таким же, как и всегда, но Тарталья провёл с ним достаточно времени, чтобы научиться считывать его эмоции по тому, как переплавляется золото в глазах и чуть искривляются брови.
Он знает, чувствует это в его плечах под своими ладонями сквозь слои костюма: Чжун Ли не хочет его оттолкнуть.
А требовать большего Тарталья не смеет.
***
Чжун Ли смотрит на Тарталью и думает о том, что как же странно, что тот родился не в Ли Юэ.
Тарталья слишком яростный и яркий, он совсем не похож на жителя Снежной, того, кто сливается с холодным отсветом сугробов и тьмой хвои да загрубевшей коры. Его волосы – листва и закат осеннего Ли Юэ, глаза - небеса, что вознеслись куполом над этой землей, вода, что обрамляет её. Словно художник забыл промыть кисть, промахнулся, мазнул, поставил кляксу.
А, может, это и к лучшему.
Он любит каждого из жителей Ли Юэ, они все его дети, от мала до велика, от низов до вершин: каждый торговец – сын Моракса, каждый убийца – сын Рекса Ляписа, и каждый горожанин – сын Чжун Ли. Чжун Ли не рассуждает человеческими категориями хорошего и плохого и не судит, его земля выстоит под ногами любого, чьи корни прорастают из неё и кто ступил на неё без злого умысла.
Ему нравятся спектакли и театральные постановки людей, ему нравится смотреть на то, какие миры они придумывают, слушать, какие сказки читают ему, своему родителю, сами того не ведая. Однако со своими детьми ему утомительно скучно. Должно быть, это его проклятие прародителя: знать наизусть до разговора и видеть насквозь до встречи, будто каждый из них – один из миллиарда осколков его памяти.
Тарталья иной, и не то что бы Чжун Ли просто никогда не видел чужеземцев. Видел, конечно, как и других драчливых юнцов, на плечи которых взвалилась слишком тяжелая для их лет ноша. История Тартальи не уникальна и не сотворена впервые на этом веку; это истоптанная дорога не-героя, и Чжун Ли за всю свою жизнь видел уже достаточно тех, чей путь лежал по ней.
Но ему все равно до странного волнительно общаться с ним, делить трапезы, взгляды и дни. Может, в Тарталье и правда было что-то новое, то, что не сумел в себе создать, сохранить любой из его предшественников. А, может, Чжун Ли слишком вошел в образ консультанта похоронного бюро и увлекся забавным иностранцем, как бы им увлекся любой другой житель Ли Юэ, если б маска Фатуи не отблескивала предупреждающим светом.
***
Тарталья молодой и пылкий, он горит битвами, и его голова идёт кругом от осознания того, что Чжун Ли – один из страшнейших воинов всех времён, и он – его; однако Чжун Ли будто хочет позлить, поиграться, призывно спрятать себя настоящего за двадцатью замками. Тот не против: в прошлый раз головоломка не поддалась, но сейчас, когда она у него в руках, на губах, Тарталья уверен – он её разгадает.
Ему невдомёк, что Чжун Ли нечего скрывать.
Чжун Ли иногда задумывается, сколько в чувствах Тартальи любви, а сколько - неудержимого желания прикоснуться к великой силе, овладеть ею. Впрочем, его это не тревожит так, как тревожило бы обычного человека, боящегося попасться в ловушку чужой придуманной любви.
Он прожил шесть тысяч лет и несколько жизней: ему не грозит разбитое сердце, истрёпанные нервы и несбывшиеся надежды, поэтому он просто получает удовольствие от общения с Тартальей, оставляя вопрос чистоты его чувств на его совести.
***
Тарталья трогает себя, представляя, как бы это делал Моракс.
Чжун Ли не интересен секс и телесные удовольствия – он не отторгает Тарталью, позволяет себя целовать и обнимать, прикасается к нему и тянется в ответ, но не более. Он лишен стремления брать и отдавать, разделять – его глаза не блестят в предвкушении, руки не подрагивают и во рту не пересыхает.
Стало быть, за все те шесть тысяч лет жизни Чжун Ли испытал слишком много наслаждений, чтобы не пресытиться ими – либо был выше всего человеческого с самого начала своего бесконечного пути. Тарталья не может его в этом упрекнуть: кто ж виноват, что он опоздал на какую-то пару тысяч лет, и явился пред ним не равным богом, а мальчишкой, пришедшим с чужой земли и говорящим на ином языке.
Ему не обидно. Тарталье хватает того, что он хотя бы просто интересен бессмертному существу, и не требует от Чжун Ли того, что тот не может дать. Ему лишь любопытно узнать – прочувствовать – каким бы был Моракс.
Тарталья представляет, как бы Моракс целовал его – жадно, оттягивая и покусывая губы, как черные пряди бы скользили между пальцами. Их можно было бы распустить, накрутить на руку – заставить откинуть голову назад, обнажая шею.
И Моракс был бы покорён, но не сокрушен; вился бы под руками змеем, рассыпался бы в ладонях золотыми монетами, прикасался в ответ: то ли осторожно и недоверчиво, словно зверьё, не знавшее до этого охотника, то ли пытливо, умело, выверено сотней прошлых тел.
Тарталья не знает, как бы это было, но ему хочется верить, что они бы совпали, сложились гранями, соединились кусочками паззла – поэтому он ласкает себя рукой так, как нравится ему, почти ощущая под ней ладонь Моракса.
***
Чжун Ли тренируется использовать Глаз бога, но отказывается сражаться с Тартальей – тому остается лишь наблюдать, любоваться. Когда-то он пробовал просто напасть: тогда Чжун Ли ушел в глухую оборону, потом и вовсе сбросив копьё на землю, обезоружив себя – Тарталья хочет сразить его, а не навредить. Чжун Ли знает это и нагло пользуется.
Использовать Глаз бога непривычно, но не так тяжело, как было бы смертному. Его тело крепче любого человеческого, поэтому он быстро смиряется: нужно всего-то привыкнуть к тому, что магия теперь исходит не из самого нутра, и научиться не созидать, а контролировать её.
— У тебя хорошо получается. — Чжун Ли усмехается, когда слышит похвалу от своего верного зрителя, однако Тарталья выглядит не восхищенным: скорее скучающим, будто обманутым. — Ну и долго вы, товарищ Моракс, будете играться в несчастного слабого горожанина Ли Юэ?
На самом деле он понимает: тренировки Чжун Ли и вправду нужны, это не вопрос силы большей или меньшей; владеть в прошлом сердцем стихии – не значит суметь удержать её в узде в настоящем, когда она исходит из посредника.
Но Чжун Ли мог хотя бы перестать делать вид, что он просто верный солдат-защитник Ли Юэ, а не тот, кто удобрил эту землю и выкормил её жителей кровью врагов.
Тарталья до сих пор считает, что Моракс прячется где-то внутри, как демон в шкатулке, и если подобрать правильный ключ, то крышка распахнётся, выпустив его наружу. Чжун Ли уже не раз объяснял ему: нет никакого демона, Моракс мёртв уже пару тысяч лет, иначе мир до сих пор был бы таким же простым и жестоким, как раньше. Шкатулка пуста, там только воспоминания и сказки.
***
Тарталья юн и глуп, и не понимает: будь Чжун Ли до сих пор Богом Войны, то он бы не унёс от него ног. Моракс жаден и властен, и не потерпел бы рядом с собой лжеверующего, того, кто служил иному богу. Властелин Камня дал этой земле жизнь, скалы и богатство, и ни один еретик не сможет стоять перед ним и остаться в живых.
— Если бы я был, — он не произносит «всё ещё», но Тарталья понимает, и поднимает на него свой взгляд. Чжун Ли видит в его глазах восторженное предвкушение, и от этого становится почти неприятно, поэтому он завершает грубее, чем планировал. — Мораксом, я бы убил тебя.
Тарталья, кажется, не смущен такой резкой формулировкой: в его взгляде не мелькают ни страх, ни разочарование. Лишь брови чуть изогнулись в недоверии, вот только он, самонадеянный мальчишка, сомневается не в том, что у Чжун Ли на него поднимется рука, а в том, что исход их битвы так уж точно предрешен.
— Ты служишь Царице, — поясняет Чжун Ли. — Моракс бы не смог с этим смириться. Он бы ненавидел тебя, и его ненависть бы тебя прикончила.
Тарталья неожиданно улыбается, игриво и удовлетворённо:
— Так тебя это тревожит?
Какая банальная провокация. Чжун Ли знал, что тот это спросит. У Тартальи за плечами нет багажа прежних имён, разговоров и людей; для него всё впервые: привязанности и признания, и Чжун Ли не хочется отбирать у него всё это своим безразличием к театру юности. Поэтому он подыгрывает и продолжает:
— Меня это не тревожит. Моракса, впрочем, тоже. Он бы не тревожился, а просто смёл тебя с лица земли, — на секунду ему кажется, что он чуть переборщил, поэтому он добавляет: — Он бы скинул на тебя с небес камень, выпущенный из ладони, а спустя несколько веков люди бы прозвали тот камень самой величественной горой в Ли Юэ и слагали легенды о великом побоище, которое там произошло.
Тарталья смеётся.
— Он бы промахнулся.
***
Тарталья хочет узнать, каково это – держать Цербера на поводке, присвоить себе нечто дикое и вечное. Он смотрит с вызовом на Моракса, лежа под Чжун Ли, и тому становится почти жаль: он не может дать Тарталье ничего, совсем ничего.
Последняя настоящая битва этого мира была кончена вместе со смертью последнего из богов, готового обнажить меч.
Моракс мёртв тоже, но он не погибал победителем или проигравшим; он отмирал, сбрасываясь поблекшей чешуёй. А новая всё не нарастала, и крылья слабли, и клыками было некого рвать, и однажды он понял: дракона больше нет.
— Если бы я родился на пару тысяч лет пораньше, то мы могли бы сражаться рядом, — говорит Тарталья, и Чжун Ли не скрывает улыбки от этой наивной мечты родиться под созвездием божества, — плечом к плечу или меч против меча.
Чжун Ли в ответ оглаживает Тарталью по щеке, ласково проводит кончиками пальцев по шее и спускается рукой до груди, накрывая ладонью не-бессмертное сердце. В его прикосновениях нет подтекста влечения чувственного, плотского; в нём самом – нет почти ничего от человека, но он старается.
Ему нравится касаться Тартальи, смотреть на него: на чуть веснушчатое лицо, на не переставшие быть угловатыми со времен юности плечи, на кожу, покрытую следами выцветших шрамов – стало быть, он получил их давным-давно, когда ещё не выточил себя как того Предвестника, кто не позволит чужому орудию осквернить себя. А, может, они совсем новые: просто молодое тело быстро излечивается, а Одиннадцатого Предвестника – безукоризненного, смертоносного, совершенного, – не существует до сих пор.
Чжун Ли помнит, как всё стало ярче в тот день, когда он перестал быть архонтом: солнце начало слепить глаза, горячий чай – обжигать язык и десны, ветер – продувать до внутренностей. Тарталья похож на костёр, разожжённый посреди снегов, и когда Чжун Ли его трогает, то чувствует. Он помнит пылкие фразы, которыми бросались герои столь посещаемых им театров и пьес: холодна как лёд, вспыльчив точно пламя, тиха и чиста словно родниковый ручей.
Чжун Ли знал, что они значат, конечно, знал как факт, как ещё одну отмеченную закономерность, как правило жизни и речи смертных. Но прочувствовать не мог – раньше. А сейчас он сидит на бедрах Тартальи и касается его обнаженной груди, будто окуная руку в сердцевину огня. И ему кажется, что это ощущение ему на самом деле знакомо уже давно, и осталось только вспомнить.
Тарталья берёт его ладонь, отнимая его руку от своей груди и прислоняя к губам: легко касается ими пальцев, прикусывает самые кончики, совсем легонько – там, где лежит ногтевая пластина, и куда сильнее, ощутимее – кожу на запястье, оставляя побелевшие следы зубов. Чуть отстраняет от лица и разглядывает: отпечатки держатся, не исчезают в тот же миг. Всё в его теле человеческое, Чжун Ли сам – и вправду настоящий, не маска-костюм для высшего создания; коль распороть его кожу – то, что под ней, не блеснёт змеиной бронёй.
Он даже не сморщился от боли: не потому что он Моракс, а потому что он Чжун Ли – терпеливый к любым невзгодам, сдержанный воин – уже не бог – Ли Юэ. Он лишь убирает руку и нависает над Тартальей, который раскинулся под ним как поле боя, вот только битвы не интересуют Чжун Ли уже давно.
Зато в синих глазах он видит гладь моря, пену, волны – не склизких монстров со дна, и чувствует себя завороженным, почти влюблённым.
Тарталья вздыхает, расслабляя тело и отчего-то чувствуя себя смешным. Ему хватает Чжун Ли, но он не может так просто – отпустить Моракса даже не встретив, не думать: каким бы тот был, дал ли бы себя обуздать и усмирить, или подчинил бы его и правил, или…
вдруг Чжун Ли наклоняется и целует его в губы, мягко и спокойно, руками оглаживает бока талии, держа не словно трофей или хрусталь, но припадая телом к телу.
…Тарталье не хочется признавать это, но и отрицать он не может тоже – Моракс бы никогда не возлёг с ним как с равным.
***
Чжун Ли знает все истории, былины и легенды Ли Юэ, но лишь то, что родилось в пределах этих земель, так что Тарталья находит способ его удивить.
Он лежит головой на его коленях, пока Чжун Ли гладит ему волосы, и рассказывает истории родины: от летописей реальности до сказок. Он говорит не так плавно и безупречно как сам Чжун Ли, привыкший к долгим монологам, он иногда запинается, съедает концовки слов от усталости, но не встречает неудовольствия: Чжун Ли внимательно слушает, и, кажется, благодарен своему неопытному рассказчику за старания.
И смотрит так ласково, что Тарталья готов объехать весь белый свет лишь для того, чтобы собрать для него самые лучшие истории этого мира, и истесать весь язык, пока не расскажет их все до единой.
***
Тарталья вновь приходит посмотреть на его тренировку, и вновь предлагает драку: уже больше ради шутки, по традиции и привычке добавлять «а может подеремся?» спустя две минуты после «привет».
— Хорошо, — впервые соглашается Чжун Ли, и Тарталья даже как-то теряется на миг.
Но не отказывается.
Они скрещивают оружие, и Тарталья бьётся с ним: атакует, защищается, хвастается собой, меняет орудия, техники, стремясь не столько победить, сколько впечатлить – смотри, каким я стал сильным, ну и что, что не архонт ни в прошлом, ни в настоящем, всё равно тебе ровня. Чжун Ли его не жалеет, отвечает в полную силу, это не подачка или тренировочная разминка: это и правда бой, и каждый его удар, замах отзывается в Тарталье экзальтированной дрожью.
Всё в его движениях безупречно, возвышенно: шесть тысяч лет практики, первородная техника, не осквернённая людским наследием. Чжун Ли и правда дерётся не как смертный: в нём нет вязкости движений, полусекундных раздумий – он даже не думает, как вести бой, а знает, каким будет следующий выпад соперника, рассчитывая всё на несколько ходов вперёд. Тарталью это лишь раззадоривает: не стоит быть таким уверенным.
Тарталья пытается переиграть, застать врасплох, увидеть удивление в глазах Чжун Ли, но стоит ему увидеть его лицо через полотно брызг воды и злата от скрещивания кинжалов и копья, как вдруг он осознаёт: это не бог войны.
Во взгляде Чжун Ли нет ни наслаждения от битвы, ни надменного оценивания соперника, ни признания того равным: он сражается как Чжун Ли, лучший из воинов Ли Юэ, её самый верный хранитель. Как тот, кто хочет защищать, стоя плечом к плечу – не брать, не завоёвывать, не подчинять в одиночку.
И Тарталья останавливается, а вместе с ним и Чжун Ли, словно выжидавший этого весь их бой. Тот вздыхает, чуть переводя дыхание, смотря на потерявшегося Тарталью:
— Ты же уже видишь сам, — протягивает Чжун Ли таким тоном, будто извиняется, будто ему действительно жаль. — Я не Моракс, и не Рекс Ляпис, и не кто-то другой, кого бы ты хотел видеть.
Тарталья смотрит на него как на того, с кем познакомился впервые – или как на того, кого встретил после столь долгой разлуки только сейчас. И вправду не Моракс и никто из тех, кем тот когда-то был. Он Чжун Ли, всё тот же Чжун Ли, что говорил часами без запинок, учил пользоваться палочками, водил по закоулкам Ли Юэ и свершил свой план не для того, чтобы использовать и подкинуть проблем, а чтобы наконец сбросить ненужный никому крест со своих плеч.
Аякс улыбается ему – улыбается не как Чайльд или Тарталья, но как Аякс, и отвечает:
— Мне вполне достаточно того, кого я вижу перед собой сейчас.