Он не мог попасть ключом в замочную скважину с первой попытки — руки не слушались и еще чуть и Осаму бы явно психанул, однако замок щелкает изнутри. Из освещенного коридора квартиры льется свет на лестничную площадку, ослепляя Дадзая. Он недовольно щурится, но глаза упрямо не закрывает. Федор перед ним невероятно красив: темные локоны контрастируют с бледной кожей лица, тонкий нос и такие же тонкие губы уж больно изящны для парня, но Осаму они нравятся. Он невольно улыбается и не только мысленно.

Черт, он слишком много выпил.

Достоевский хмурится, замечая глуповатую улыбку, но молчит, лишь складывая руки на груди. Осаму делает шаг вперед, спотыкаясь о порог, и Федор даже дергается, чтобы поймать того, но Дадзай удерживает равновесие.

— Что с тобой? — Достоевский кривится, когда Осаму опаляет его своим пьяным дыханием, буквально навалившись на Федора. — Ты пьян?

Достоевский ненавидел пьяных людей. Это не было связано ни с чем травматичным — просто ему были противны выпившие люди и, тем более, явно перепившие.

— Трезв, будто стеклышко на морозе, — спокойно и четко говорит Осаму, резко выравниваясь перед Федором. Он закатывает глаза, отходя на пару шагов от парня, чуть ли не ежась.

— Как ты дошел вообще? — это был скорее риторический вопрос, поэтому Дадзай и не спешит отвечать, лишь думает о том, что он и не помнит. Дорога сюда в его воспоминаниях мутная и неразборчивая, поэтому Осаму лишь неопределенно ведет плечами.

— Я только чай заварил, пошли пить.

Он разворачивается, уходя на кухню. Дадзай — все еще пьяный Дадзай — улыбается, скидывает с себя пальто и обувь кое-как, направляясь следом. Федор стоит у стола, наливая из заварника по чашкам горячий чай. Пар еще видно — действительно только-только заварил.

Осаму подходит к Федору со спины, обвивая его руками и поглаживая по животу и груди через тонкую рубашку. Дадзай немного выше Достоевского, поэтому через плечо видит, как замирают тонкие руки с чайником в руках над чашкой и как замирает все тело под легкими касаниями. Судорожный вдох и Федор поворачивает голову к Осаму, наблюдая за ним. Тот легкими движениями заставляет Федора повернутся к нему лицом, что он и делает, опуская заварник куда-нибудь — лишь бы не мешал. Осаму проводит пальцами по подбородку, несильно сжимая его и направляя к себе ближе лицо Федора. Касается к его губам почти невесомо, будто на пробу, вспоминая. А после, не встречая сопротивления — как и содействия впрочем — целует уже более напористо. Контраст между напористым поцелуем и все теми же нежными поглаживаниями усиливается, ровно как и площадь поражения — руки Осаму блуждают от спины выше, попеременно переходя к груди и шее. Федор охотно отвечает на все прикосновения, в том числе и губ. Однако уже скоро отстраняется, хоть и с явным нежеланием этого. Дадзай лишь удивленно смотрит на него.

— Ты пьян, — произносит Достоевский явно недовольный таким положением дел. В глазах Осаму искра.

— Когда тебя это останавливало?

Но Федор не ведется: — Не тогда, когда ты эмоционально нестабилен абсолютно.

Он успевает отойти, захватывая с собой две чашки, и уносит их в гостиную. Дадзай идет за ним. Федор уже сидит в кресле, когда заходит Осаму, убрав чашки на журнальный столик. Тянется к стопке с книгами, которая стоит на полу прямо возле его кресла, Дадзай прерывает его, усаживаясь к нему на колени. До книг Федор не дотягивается.

— Осаму, — устало произносит он. — Не делай того, о чём будешь жалеть.

— Какой ты нудный, — тянет Осаму, запуская руки в волосы на затылок Достоевского. — А если я не пожалею, Федя?

Достоевский стонет, когда Дадзай больно оттягивает волосы назад, заставляя того запрокинуть голову, давая Осаму доступ к длинной шее. Он целует, покусывает, не прекращая массировать голову. Отстраняется, но лишь для того, чтобы вновь прикасаться: Осаму залезает руками под рубашку, касаясь уже напрямую бархатистой кожи. У него руки не теплые — еще двадцать минут назад он был на улице, а там уж не так тепло. Видимая кожа покрывается мурашками, а Федор лишь стонет под настойчивыми руками.

Достоевский уже сам притягивает к себе Осаму для поцелуя. Сухие губы Федора податливо распахиваются ему навстречу. Руки же Осаму в этот момент тянутся к брюкам Федора, расстегивая ремень. Оторвавшись от поцелуя, Достоевский шумно сглатывает, тихо постанывая, когда он оголяет его бедра. Они так долго хотели этого, так долго представляли, что они снова вместе, что они снова рядом. И вот сейчас все вновь на своем месте.

***

Погода к декабрю значительно портилась. Утром, когда Осаму шел в агентство, было гораздо прохладнее обычного. Он кутался в легкий плащ, обнимая себя руками, будто пытаясь защитится от порывов холодного ветра. Руки давно замерзли — он терпеть не мог надевать перчатки, да и терял их постоянно.

Дадзай поднял глаза выше, чтобы мочь посмотреть на небо. Серые тучи иногда расходились, давая жителям Йокогамы немного теплых солнечных лучей, однако ненадолго, и вновь небо затягивалось, а ветер, казалось, завывал пуще прежнего.

Осаму зашагал быстрее, ведь до начала работы оставалось не так уж много времени, а опаздывать без причины не хотелось. Опять Куникида будет кричать, что он сбивает его график дня и отдаляет его от идеала.

В душе Дадзай всегда закатывал глаза, слыша про эти самые идеалы, потому что он не верил в них. Не то, что он не верил в самого Куникиду — вовсе нет. Он не выражал доверия именно этим идеалам. Осаму жил каждый день, как последний, потому что кто знает, что будет завтра? Даже не так. Кто знает, что будет сегодня вечером? Вдруг на голову свалится кирпич, и никакого завтра не наступит? Как вообще размышлять о будущем, не зная наверняка, что проснешься завтра утром? Этого Дадзай не понимал.

Внезапно завибрировал телефон в кармане. Дадзай, не чувствующей ничего рукой, достал из кармана не менее холодный телефон. Глянув на дисплей, он обнаружил, что, во-первых, еще две минуты и он будет опаздывать. А во-вторых, опять-таки из информации на дисплее телефона, стало известно, что написал ему Достоевский, что было весьма странным, так как так рано утром он не писал. Чаще всего он писал Осаму уже после полудня. С чем именно это было связано Дадзай не знал, ведь просыпался Федор достаточно рано.

Да, Осаму и Достоевский последние недели общались не только один на один, — а иногда один на два, если Гоголь приходил в одно время с Осаму, — но еще и вели переписку. Это началось после того, как Дадзай стал реже приходить к Федору по той причине, что сильно много работал и часто задерживался из-за большого объема работы. Куникида нещадно гонял своего напарника, будто тот отрабатывал все свои прогулы за пару лет.

«Утро доброе, ты придешь сегодня?» — мерцало на экране телефона.Осаму поглубже вдохнул, пряча устройство в карман и вновь ускоряя шаг. Он не знал на самом то деле. Но стоило написать отрицательный ответ, чтобы лишний раз не обнадеживать. В конце концов, ведь будет лучше написать, что не придет, но все же смочь прийти, чем наоборот?

В целом, каков был статус их с Федором отношений сейчас было не понятно. Они вели себя очень похоже на то, как было раньше, кучу лет назад. Когда Осаму был в Портовой мафии, общался Чуей, дружил с Анго и Одой. Но они не говорили о их отношениях в принципе, хоть и продолжали вести себя, как пара. Дадзай сделал пометку у себя в мыслях, что стоило бы им поговорить-таки и о них, как только увидятся в следующий раз.

***

Вышло-таки так, как думал Дадзай. Куникида его отпустил вовремя с агентства, а это значило, что он мог пойти к Федору.

По пути ему удалось купить кокосового печенья — его когда-то любил Федор, быть может, оно ему до сих пор нравится? Во всяком случае, Осаму его уже взял, так что, даже если оно не понравится, девать его уже некуда.

Насторожился Дадзай еще тогда, когда проворачивал ключ в замке. Обычно и он, и Федор закрывали их всего на один оборот, а теперь, чтобы войти, Осаму потребовалось провернуть и второй раз. Но причину этому он понял немногим позже, когда вошел в квартиру. Там было пусто. Быстро пройдя по всем комнатам, он окончательно убедился в том, что кроме него в квартире не было ни души. Абсолютно все выглядело так, будто тут и не было никого вовсе. Никаких следов пребывания Достоевского и Гоголя здесь, ни записки. Ни вещей.

Лицо Дадзая перекашивается — не то от боли, не то от злости. Пакет с печеньем валится на пол, рассыпаясь. Он с силой сжимает кулаки и зажмуривает глаза. Это больно. Чертовски больно, и он не знает, что делать. Осаму обидно, хоть он этого не признает. Он сам усыпил свою бдительность и не предугадал действий Федора. Сам виноват во всем.

В том, что это было спланированный побег, Дадзай уверен. Все чисто, спокойно, и дверь закрыта на замок. Да и некому было красть Достоевского — сам кого хочешь украдет.

Дадзай все еще сжатым кулаком бьёт в стену. Костяшки краснеют, но особой боли он не слышит. Все еще слишком зол. Как оказывается в гостиной не помнит. Помнит лишь как летели книжки со столика в противоположную стену, как в другую сторону со злости полетел подсвечник с почти догоревшими свечами, помнит тупую боль в ноге, когда не особо удачно пнул кресло со всей силы, отчего то перевернулось.

Когда он уходил из квартиры — так и не подобрав печенье, и уж тем более не убирая все разрушения, которые начинил — Дадзай мог не закрыть на ключ дверь, но об этом он подумает позже. Сейчас он уже был в баре, заказывая очередной бокал виски.

Это место людным не было. Полумрак, людей от силы больше полутора десятка. Кончено же Осаму здесь никого не знал, кроме бармена, но и то лишь из-за того, что тот всегда был здесь, когда приходил Осаму.

Почему Дадзай не пошел сразу домой, он не знал. Точнее знал, но это признание било по его самолюбию — он был разбит уже не в первый раз одним и тем же человеком, и, если бы он сейчас пошел в свою пустую квартиру, он бы только усугубил свое шаткое состояние. Осаму был зол и разочарован в первую очередь собой — он был тем человеком, которого можно было назвать самодостаточным, осознанным и благоразумным — то есть он мог учится на своих ошибках. Что же случилось сейчас он не знал. Он не мог объяснить, почему доверился Достоевскому вновь — не простил, доверился, это разное, но все также причиняет дикую боль при предательстве.

Осаму опрокидывает бокал, с характерным стуком опуская его обратно на столешницу. Пустую емкость двигает в сторону бармена, который сразу же подхватывает его и после кивка Дадзая наливает еще, мастерски бросая туда кубики льда. Осаму хмурится. Ему завтра на работу в агентство, но скорее всего он туда не явится. Мало у кого возникнут вопросы — Дадзай не раз пропускал рабочие дни просто так, без причины — точнее именно так все думали. Поэтому ничего страшного не произойдет, если в очередную среду его не будет на рабочем месте.

— Кто тут сидит, — протягивает знакомый голос где-то сзади.

Рядом на барную стойку опускается знакомая шляпа, а мгновением позже на стул сбоку от Осаму, бухается Накахара. Дадзай молчит, лишь делая очередной глоток напитка. Алкоголь обжигает горло, Осаму немного морщится — то ли от уже привычного ощущения, то ли от самого Чуи.

— Так тебе все же хватает денег, чтобы нормально жить? — подкалывает его Чуя, но Осаму опять молчит, лишь кидает на него какой-то взгляд, который Чуя не успевает идентифицировать — Осаму вновь отворачивается.

Он не обращает своего внимания на вынужденного собеседника. Чуя зовет бармена, что-то заказывает у него и через некоторое время ему подают какой-то напиток. Осаму не заинтересовывается какой — ему плевать.

Единственное, на что ему не плевать, сейчас уже возможно на пути к своей родине, в Россию.

— Чего такой кислый? — спрашивает Накахара, попивая свой напиток.

— Жизнь бессмысленна, а смерть все ближе, — грубо отсекает Дадзай.

— Ууу, — мычит Чуя, понимая, что тот уже неплохо так выпил, судя по произношению. Дадзай говорил слегкапротягивая гласные, что уже выглядело смешно.

— Согласен, — не отстает от него Накахара. — Но жизнь чертовски значима на самом деле и не стоит ею пренебрегать. Хотя кому я это говорю, — Накахра косится на бинты Осаму и молчит.

Дадзай ловит этот взгляд и закатывает глаза.

— Я снова настпупил на одни и те же грабли, — пожимает плечами Осаму. — Вновь кому-то доверился, а таперь жалею.

Чуя удивляется — он не рассчитывал на откровенности со стороны Дадзая. Скорее потому, что после его ухода из мафии они очень сильно отдалились, а не потому, что он не был на это способен.

— Ты про Достоевского?

Историю про Осаму и Достоевского Накахара знал. Не в полном объеме конечно, но они с Дадзаем и правда не плохо общались.

— Да.

После простого ответа Осаму молчит, а Чуя его и не торопит. Захочет — сам все скажет. И он не ошибается.

— Я ушел из мафии, потому что умер Ода, — говорит довольно очевидную вещь Дадзай, и Чуя уже хочет сказать что-нибудь саркастичное, мол это любой знает, но не успевает. — но это не первая причина. Я давно подумывал о том, что мне там не место — я вообще не знал где оно мое место, но не уходил, потому что меня все устраивало.

Дадзай водит по краю полупустого стакана пальцем, упустив подбородок на свободную руку, покоящуюся на столе. Он смотрел пустым взглядом сквозь стекло, даже не пытаясь смотреть на Чую.

— А потом смерть Сакуноске, его дурацкое наставление, которое в итоге ни черта не помогло, и измена Федора.

Накахара округляет глаза. Он был знаком с Федором, когда он был в отношениях с Осаму. Они выглядели так, будто… будто всегда были вместе. Они были влюблены в друг друга, но не как сумасшедшие подростки, а как… как взрослые разумные люди. Они слышали и чувствовали друг друга. Поэтому слышать сейчас Накахаре, что они вообще расстались так, было сложно. Точнее, он вообще ничего не знал о них, после ухода Дадзая.

— это все произошло в один день и… это было невероятным ударом. Если честно, никогда не думал, что вообще кому-то скажу об этом, — Осаму усмехается, смотря на Чую.

— Особенно мне?

— Именно.

Они молчат. Накахара переваривает информацию, Осаму думает о прошлом. Он сжимает стакан до побелевших костяшек. Чуя опускает свою ладонь ему на плечо, безмолвно поддерживая.

— А сейчас он просто уехал, — через время продолжил Дадзай. — Просто уехал, после того, как мы вновь переспали.

Осаму опускает голову на столешницу, утыкаясь носом в нее.

— Оу, — все что говорит Чуя.

— Именно.

— Слушай, я понимаю, что это все сложно, но я просто хочу напомнить тебе, что ты не один, — произносит Чуя абсолютно спокойно, будто они снова напарники, которым ничего не стоит сказать пару слов поддержки друг другу.

Дадзай смотрит на него немного ошеломленно. Скорее потому, что уже не отличает реальность от пьяного бреда. Накахара усмехается — он то не такой пьяный.

— Пойдем я отведу тебя до дома.

Осаму особо не сопротивляется. Они выходят на улицу, свежий воздух бьет в лицо. В голове становится немного яснее.

— Чуя, — зовет его Осаму, пока они идут по темным улицам, изредка освещенные фонарями. — Почему ты такой спокойный со мной? Я же поджог твою машину, бросил тебя одного в мафии.

Накахара не задумывается –он уже и так слишком много думал об этом.

— Потому что мне больше не пятнадцать, — просто отвечает он, — и даже не восемнадцать. Я перерос того резкого подростка, забил на обиды. Вот и все.

На самом деле Чуя лжет — не все. Есть кое-что, о чем Дадзай никогда не узнает.

— Но это не значит, что я не могу врезать тебе в твое смазливое лицо, если ты меня как-то заденешь, — тут же добавляет он.

Дадзай смеется — Чуе хорошо от этого. Так он выглядит более настоящим, более живым.

Они подходят к квартире Осаму быстро — та недалеко от бара находится. Удобно ведь. Где-то глубоко внутри Осаму понимает, что мог бы дойти и сам, но эта мысль где-то слишком далеко от него. На поверхности сознания — рыжая коротышка, который что-то еще рассказывает, поправляя шляпу. Дадзай пытается подобрать ключи к двери, Накахара рядом смеется. Он берет из его рук ключи, сам находя нужный, открывая дверь. Осаму спотыкается на ровном месте, Чуя удерживает его, не допуская его встречи с полом.

— Мой спаситель, — еле понятно произносит Осаму, кое-как облокачиваясь о стену, так и не зайдя внутрь.

Чуя молчит, наблюдая за ним, а после приближается к его лицу, плотнее прижимая своим телом Осаму к стене и целует его. Сначала легко касаясь к губам, после- с чуть большим нажимом. У Дадзая вместо сознания сейчас — каша, поэтому он почти не отвечает ему — просто приоткрывает губы ему навстречу.

Когда Чуя отстраняется, Осаму недоуменно смотрит на него, а Чуя горько смотрит куда-то мимо него, а после усмехается.

— Все равно ничего не вспомнишь, а я бы никогда бы не сделал этого, если бы не это, — говорит Накахара.

— Почему ты так уверен, что я ничего не вспомню? — протягивает Осаму, абсолютно не сексуально вытирая губы рукавом плаща. Чуя кривится.

— Потому что знаю тебя, дурак.

— В любом случае, ты же знаешь, что это не взаимно, — последние слова фразы Осаму говорит невнятно, но Чуя и так все понимает.

Он улыбается почти что радостно, не особо пытаясь скрыть боль в глазах. Кивает, мол, знаю.

Как только Осаму заваливается в квартиру, Чуя захлопывает дверь с другой стороны.

Дадзай на следующее утро не помнит ни Чую возле своей квартиры, ни то, как он добрался домой в целом. Так что Накахара как обычно оказался прав.