Встречать праздники непонятно где Лихт ненавидел. На краю света, где каждый второй узнаёт тебя из-за целой кучи афиш, расклеенных по городу, а ты не знаешь никого и ничего, даже хорошую кофейню выбрать не можешь, просто потому что понятия не имеешь, где находится хотя бы ближайшая. И как назло — именно по праздникам гастроли всегда самые успешные: у людей много свободного времени, которое все хотят провести как-то особенно, чтобы этот день запомнился надолго. Вот и теперь — рождественский тур показался отличной идеей. Да, провести это время дома было бы, конечно, гораздо приятнее. Но отказаться от возможности поделиться своей музыкой со столькими людьми на Рождество Лихт просто не смог.

Но всё-таки два концерта за день было слишком даже для него. И пусть сами выступления его не утомляли, но всё, что было до и после — холодные заснеженные улицы, толпы людей у служебного входа, ожидающие возможности сфотографироваться со знаменитостью вне зависимости от того, слышали они о нём раньше или нет, суета перед выходом на сцену, споры с осветителями, мечтающими добавить «драматизма» с помощью совершенно ненужных эффектов, хотя музыка прекрасно справлялась со всем сама — это просто не могло не нервировать. И когда за день такой концерт один, это ещё можно пережить на силе привычки, но если их два, голова неизбежно начнёт тяжелеть, а зубы — скрипеть от раздражения.

Но, кажется, полностью забитый Сочельник скоро войдёт у него в привычку.

Рождественские концерты он давал всегда, с самого начала своей карьеры. И Сочельник, и Рождество, и декабрьские воскресенья Адвента — всё это было временем, когда люди охотно шли слушать его музыку, а ему нравилось им её дарить. Но в последние годы, когда к нему пришла по-настоящему мировая известность, к традиционному концерту в Сочельник прибавилось ещё и выступление в честь другого праздника — дня его рождения. Обычно такие концерты были утомительнее — как правило, выступал на них не только он, но и его знакомые, коллеги, словом, все те, кто считал честью сыграть с ним на одной сцене и поздравить в этот день. А значит у него не получалось с головой погрузиться в музыку, и приходилось оставаться «на поверхности», принимать поздравления и подарки, благодарить, исполнять импровизированные дуэты. А теперь, в туре, это и вовсе выглядело довольно странно — со всеми артистами он знаком был лишь понаслышке, и, хоть и был одинаково приветлив ко всем и уважал их талант и мастерство, чувствовал себя всё-таки не в своей тарелке.

Хайд прекрасно это видел. Сначала из зала, потом — тайком пробравшись в гримёрную и подслушав недовольный разговор с Кранцем, уверенный, что заметили его хотя бы не сразу. Лихту нужно было отдохнуть, это он видел ясно. Да ещё и в такой день — как никак, и день рождения, и Сочельник были для Лихта настоящими праздниками, а праздники не отмечают на работе.

Отель, в котором их поселили, находился буквально через дорогу — площадь в центре города предоставляла туристам всё самое лучшее в одном месте, огромный концертный зал в том числе, — так что Хайд совершенно спокойно смог ненадолго отлучиться за полчаса до окончания концерта и похозяйничать в номере Лихта. В отеле его знали хорошо — в этот раз он жил здесь не в качестве домашнего животного, а вполне официально, в соседнем с Тодороки номере. И, конечно, достать из оставленных в гримёрке вещей чужую ключ-карту не составляло для него совершенно никакого труда.

— Ты как посмел просто исчезнуть? — стоило Лихту войти в номер и понять, что он там не один, на Хайда тут же посыпались обвинения. — Предупреждать, прежде чем уходить куда-то, ты не собирался?

— А что, скучал по мне? — Хайд, не дожидаясь ответа, ушёл в одну из комнат и уселся там на кровать, зная, что как только Лихт снимет с себя тысячу слоёв тёплой одежды, то неизбежно последует за ним. Его номер был просто отличным — почти что полноценный люкс, — но всё-таки не полноценная квартира. Его составляла одна главная комната — спальня и зал одновременно, — подобие кухни с чайником, микроволновкой, обеденным столом и мини-баром в холодильнике, и туалет с душевой.

Тодороки был нагружен букетами, хотя никогда не забирал всё, что ему дарили. Вот и теперь часть он оставил в гримёрке — всё равно вернётся туда же завтра, — часть попросил доставить в отель позже. А с собой, как обычно, забрал только несколько самых, по его мнению, красивых. И не очень громоздких.

— Мог бы и предупредить.

— Ну да, пробраться в разгар концерта на сцену, залезть тебе на подставку для нот, и ты бы не послал меня куда подальше! — на лице Хайда сияла довольная улыбка. Войдя в комнату, Лихт положил цветы на комод, по дороге бросил что-то на столик у кровати, а сам вышел за вазой, чтобы поставить в неё букеты.

— Ну вот и пошёл бы, тебе же это нужно было.

Подобрав брошенную вещь, Хайд увидел, что это Рождественский венок. Очень красивый, украшенный лентами, шишками, ёлочыми шарами. Видимо, ещё один подарок поклонников. Даже оригинально — в Сочельник подарить венок, зная, что Рождество человек будет встречать на чужбине, и своим венком вряд ли успел обзавестись.

— Это ещё что?! — крик Лихта с кухни прервал подступивший было вопрос о том, куда девать праздничное украшение. Уже через пару секунд он стоял в дверном проёме с тортом в руках. Вполне обычным, правда, маленьким. На площади, где они жили, было всё, что душе угодно, кроме нормальных магазинов, где к позднему вечеру не раскупили бы весь товар, а уходить дальше в поисках приличного торта Хайд не рискнул. Так что теперь на ладони Лихта стояло нечто маленькое, но по всем правилам утыканное пока ещё не зажжёнными тонкими розовыми свечами — по количеству исполнившихся лет. Из-за масштабов изделия казалось, что свечей здесь больше, чем самого торта.

— С днём рождения! — Хайда это, конечно, нисколько не смущало.

— Я и так старше почти всех своих друзей, ты решил, что напоминать мне об этом — отличная идея? — Торт опустился на столик рядом с венком. И тут в голову Хайда пришла гениальная, как ему показалось, идея.

Он поднялся с кровати и начал одну за другой вытаскивать свечки, складывая их прямо на столешницу. Девять, восемь, семь… свечей в торте становилось всё меньше.

— Ты не посмеешь.

— Столько тебя устроит? — торжественный жест указывал на торт, в котором осталось всего четыре свечи. Все они гордо возвышались в центре, а вокруг них красовалась изрытая, словно трактором, кремовая поверхность, из которой повыдёргивали всё лишнее.

По лицу Лихта было понятно, что он готов, скорее, сожрать Хайда. Насладившись этим эффектом, тот наконец рассмеялся:

— Значит, будем отмечать другой праздник! — с этими словами он взял торт и опустил его прямо в центр Рождественского венка. Вошёл он идеально — искуственная хвоя красиво обрамляла края, и ни одна игрушка не задевала сладкий крем.

Несколько секунд Лихт недоверчиво смотрел на эту конструкцию, а затем перевёл взгляд на её гениального архитектора.

— Ну вот, пожалуйста, завтра Рождество, в прошлом году, когда концерты были в Вене, ты зажигал эти свечки, так давай! — Хайд и сам не знал, почему вообще запомнил эту традицию. Особой религиозности он за Лихтом не замечал — за исключением, конечно, того, что он считал себя Ангелом, но это, во-первых, детали, а во-вторых, как будто даже похоже на правду, — но Рождественские традиции в их семье свято чтили. И Хайд почувствовал себя очень умным, когда так ловко придумал всё объединить.

Лихт, похоже, его восторгов не разделял.

— Ну же, кажется, сегодня как раз вспоминают твоих сородичей. Мир, покой, ангельское пение и всё такое. Удачный ты выбрал день, чтобы родиться!

Возможно, Хайд шутил так и в прошлом году, он уже не помнил. Но если в Сочельник зажигается «Свеча Ангела», разве можно это игнорировать?

— Дава-ай, — протянул вампир, — когда ещё свечи Адвента можно будет задуть и загадать жела-

Договорить он уже не смог, потому что резко оказался притянут для поцелуя. Лихт наступал, оттесняя его всё дальше, пока ноги Хайда не уткнулись в кровать и он не упал прямо на неё, тут же будучи осёдланным сверху. Он открыл было рот, чтобы что-то сказать — нет, он планировал, конечно, какое-то такое завершение вечера, но прямо так, сразу же? — но почувствовал, как ловкие пальцы быстро расстёгивают его рубашку. В итоге сказать он так ничего и не смог и только приподнялся на локтях, чтобы дать стянуть с себя одежду. Оставленный галстук болтался на голой груди, и вскоре Хайд оказался притянут за него для нового поцелуя — так он думал, но губы Лихта коснулись его шеи прямо под челюстью, и секунду спустя он почувствовал резкую боль от укуса.

— Эй! — Хайд вскрикнул от неожиданности и возмущения. — Вообще-то я тут вампир!

— Вот именно, и совершенно бесполезный, — Лихт провёл языком по месту укуса, а затем поднял голову, чтобы посмотреть Хайду прямо в глаза. — Делаю за тебя твою работу. — Его ладонь сжала челюсть вампира, вынуждая открыть и так приоткрытый рот шире — как только Хайд последовал беззвучному приказу, Лихт потянулся было рукой к заострённым клыкам, но тут же осёкся — с ума сошёл, у него ведь завтра главный рождественский концерт, как он будет играть девятью пальцами?! — и вернул ладонь на галстук, оттягивая его немного в сторону, приникая при этом к чужому рту губами и решительно, с нажимом, проводя по клыкам языком.

Из груди Хайда вырвался короткий сдавленный стон — да кто вообще так делает?! Кровь Лихта хлынула в рот, и Хайду показалось, что её много, слишком много — видимо, порез на языке был очень глубоким. Глаза сервампа тут же расширились и как будто даже ярче загорелись красным —— кровь Евы в мгновение ока заставила все его силы напрячься, забурлить в теле, загореться. Текущая кровь казалась обжигающей, но в самых лучших смыслах, как огонь жизни, как пламя, ставшее источником новых сил. К свежей ране захотелось прильнуть теснее, получить ещё больше, но язык Лихта уже пропал из его рта — ничего подобного в его планы сейчас не входило. Только теперь Хайд заметил, что всплеск энергии, вызванный кровью Евы, призвал их цепь, которая стала вполне материальной, как и ошейник, к которому она крепилась.

Лихт нащупал ладони Хайда, которые лежали у него на талии, и резким движением поднял их вверх, удерживая над головой вампира. А затем — взялся за ближайший край светящейся жёлтым цепи и обвенул ею несколько кругов вокруг поднятых запястий.

Цепь чаще была эвфемерной, просто знаком их связи, проявляясь материально только в критические моменты, когда кровь Евы касалась его клыков и языка, и все силы напрягались и готовились к бою. И теперь, в полной безопасности, она грозила исчезнуть в любой момент, если не следить за потоком собственных сил и не удерживать её материальной совершенно осознанно.

— И не смей её потерять, понял? — Хайду хотелось самым позорным образом заскулить от этих слов. Он серьёзно хочет, чтобы его мысли были заняты этой цепью?

И снова готовые сорваться с губ возражения разбились об ощущения на собственной коже. Мешающий галстук оказался развязан и отброшен куда-то в сторону, Лихт опустился к телу сервампа и широким движением провёл окровавленным языком дугу от ямки на шее, прямо под ошейником, до правой косточки бедра, аккуратно огибая левый сосок и пересекая рёбра с левой стороны. Кровавый след, оставшийся от этого движения, холодил кожу. В нос бил запах крови. Второе движение было медленнее, чтобы и эта полоса оставалась чёткой — и вскоре рядом с первой линией появилась ещё одна, ей параллельная.

— Ты какого чёрта творишь? — голос Хайда был выше обычного, он был дезориентирован, незаметно для самого себя начиная паниковать. Уж он как никто знал, что от Лихта можно ждать чего угодно.

Он заёрзал, силясь рассмотреть, что происходит у него на коже, и сидящий на его бёдрах Лихт не мог этого не заметить — в ответ на это потянулся к соску, заключённому между двумя кровавыми линиями, и сжал его пальцами. Цепь натянулась, её сияние стало ярче — короткая вспышка жёлтого света, всего на мгновение — и вернулась к обычному состоянию, ровно мерцая вокруг поднятых запястий. Становилось интересно. Помимо прочего, Хайду было действительно интересно, что за всем этим последует. Он широко улыбнулся:

— У-у, наш ангелочек вошёл во вкус, — возможно, на эти слова ушёл весь его самоконтроль. По крайней мере, пока что он больше ничего добавлять не собирался.

— Заткнись, — кажется, их мнение по этому вопросу совпадало. Сказав это, Лихт снова приник к чужому телу. На этот раз это были короткие движения языком, перемежающиеся резкими, клюющими поцелуями. Ощущения от этого были странные — не самые приятные, по большей части влага и холод. Если бы не пальцы Лихта, то поглаживающие, то резко оттягивающие соски, он бы даже не назвал это нормальной прелюдией. Как будто он собирался спать с вылизывающим его котёнком.

Стоило ему только так подумать, как действия Лихта резко прекратились. К тому моменту он уже вновь поднялся к шее, и снова прикусил кожу — на этот раз над адамовым яблоком. И провёл указательным пальцем вдоль своего творения — рисунок, образованный кровавыми полосами, засиял фиолетовым. Хайд приподнял голову, стараясь рассмотреть, в какой орнамент складываются казавшиеся хаотичными линии, и тут же откинулся назад, осознав свою глупость: ну что это ещё может быть? Как будто он забыл, с кем имеет дело.

Конечно же, это были клавиши фортепиано.

Большие, размашисто выведенные кровью его Евы на его же собственном теле, горящие теперь фиолетовым огнём, который очерчивал их контур ещё яснее. Лихт коснулся одной из клавиш, расположенной где-то на его рёбрах, и Хайд прогнулся в спине, не в силах сдержаться от неожиданного и такого нового ощущения. Его тело будто пробил электрический разряд, ветвящийся под кожей, расходящийся по всему организму, заставляя дрожать кончики пальцев. Вибрация не прекращалась и после того, как зажимать клавишу перестали — его тело гудело горячей волной электрического отзвука. Он не знал, издала ли эта клавиша звук, не знал, как звучала его кожа, потому что уши сразу же заложило, стоило тонкому пальцу Лихта почти нежно к нему прикоснуться. Ещё касание — и снова сведённые над головой напряжённые руки ударились о стену, увлекая за собой цепь, которая тут же натянулась на ошейнике. Сдавленный звук, вырвавшийся из горла Хайда от пронзившей тело мелкой дрожи, снова перекрыл звучание ноты.

— Ну уж нет, — Лихт, всё ещё полностью одетый и даже не растрёпанный, склонился над вампиром, уперевшись ладонями по обе стороны от него. — Так не пойдёт. — И прижался к его губам поцелуем.

Он целовал напористо и долго, прикусывая губы, борясь с чужим языком своим, окутывая запахом крови из свежей раны и не давая вдохнуть. А затем, перенеся вес тела на левую руку, правой провёл по клавишам снизу вверх, перебирая пальцами каждую из нарисованных клавиш и останавливаясь у самой шеи. Рваная гамма вырвала из горла Хайда сдавленное мычание, цепь на руках вот-вот грозила исчезнуть из-за потери контроля, и держалась, казалось, только на контакте с кровью. Вскоре поцелуй был разорван. Хайд зажмурился.

— Ты смерти моей хочешь?

— Сейчас, — Лихт наклонился к самому уху, — меньше, чем когда-либо.

Его рука, минуя сияние клавиатуры, легла на пах Хайда, несильно сжимая член через ткань штанов. Его измученное вибрацией клавиш тело тут же откликнулось, он запрокинул голову. Лихт в это время снова сел на его бёдра, теперь двумя руками работая над пряжкой ремня. Когда застёжка поддалась, брюки оказались стащены до колен вместе с бельём. Левая ладнь легла на член, давно уже сочащийся смазкой, правая принялась расстёгивать собственную рубашку, чтоб наконец и самому избавиться от одежды. Помочь ему с этим у Хайда не было никакой возможности, так что всё, что ему оставалось — созерцать открывающийся вид, цепляясь глазами за то тут, то там краснеющие отметины, оставшиеся с прошлого раза и прячущиеся во время концертов под застёгнутым на все пуговицы воротом рубашки.

Возбуждение ощущалось во всём теле, особенно когда прохладная ладонь вновь вернулась к клавиартуре. А затем замерла в воздухе — если они собирались продолжить, нужно было сделать паузу. Они оба посмотрели на столик в сторону торта.

— Нет! — выдавил Лихт, озвучив их общие мысли, и заёрзал, неловко сползая с чужих бёдер и ступая на пол немного затекшими за это время ногами. — Я принесу.

Пора бы им было начать хранить смазку в каком-то конкретном месте, желательно, рядом с кроватью, а не искать там, где они в последний раз её оставили.

— А чего так категорично? — крикнул Хайд вдогонку, наблюдая, как дергается их общая цепь. Какое зрелище он сейчас представлял? Растрёпанный, со спущенными до колен штанами и руками, удерживаемыми над головой цепью, которая крепилась к шее и растянулась теперь ровно настолько, чтобы Лихт смог отойти в другую комнату. Он дышал тяжело, всё тело горело от предвкушения. Пальцы на руках и ногах всё ещё подрагивали — эффект от клавиш не проходил даже теперь, вызванное их резонированием напряжение всё ещё чувствовалось под кожей. Во рту пересохло.

Когда его вновь оседлали и холодные пальцы проникли внутрь, не только растягивая, но и совершенно намеренно стимулируя чувствительную простату, от ощущений закружилась голова. Он готов был заскулить, когда пальцы сменились на член и к резким глубоким движениям присоединились эти чёртовы клавиши. Одиночные касания сменились теперь на аккорды — резкие, проникающие в каждую клеточку тела. Они звучали одновременно с движениями внутри. Каждое нажатие на несуществующие клавиши отдавались во всём теле, будто вместо вен были натянуты толстые металлические струны, чуткие к едва ощутимому касанию, и их вибрации заставляли дёргаться, извиваться под сидящим на его бёдрах Лихтом, мелодия рассыпалась, разбивалась на осколки, на резкие звуки отдельных аккордов, врезающихся в тело то тут, то там. Фиолетовое свечение, исходящее от его собственного тела, застилало, казалось, не только глаза, но и разум.

— Я думал, ты устал уже от игры, — нашёл силы с оборванным смешком произвнести он.

— От Шопена — может быть, — новый аккорд разлился по телу.

— А это… что-то конкретное? — водоворот звуков захватывал, сливаясь с гудением в ушах и собственным тяжёлым дыханием. Мелодия угадывалась смутно, зацепиться за неё никак не получалось.

— Ага, Stille Nacht, — Лихт ответил таким серьёзным тоном, что было совершенно непонятно, шутит он или нет. Хайд честно попытался прислушаться, чтобы уловить знакомые ноты — уж эту песню он узнал бы, слышал её всего несколько часов назад, на первом концерте, но все его попытки разбились о следующий аккорд: три ноты — две почти у шеи, ещё одна дальше, на груди — оказались зажаты одной рукой, пока пальцы другой порхали по клавишам внизу живота, лишь слегка касаясь и тут же исчезая, перескакивая с ноты на ноту и не давая привыкнуть к ощущениям. Вибрации растекались по позвоночнику, каждая зажатая клавиша резонировала с остальными, светящиеся волны накладывались одна на другую, и тело горело в месте их пересечения.

Руки Хайда шумно упали на кровать — цепь растворилась, перестав удерживать запястья над головой. Его ладони тут же вернулись на талию Лихта, прижимая того ближе. Ещё одно касание, ещё один низкий звук, извлечённый из клавиш почти на паху, ещё один глубокий толчёк внутри него — и Хайд прогнулся в пояснице, кончая даже без прикосновения к своему члену. Но движения Лихта не остановились, музыка сменилась гаммами — просто широкими жестами из одного края клавиатуры в другой. Тело Хайда дрожало.

— Да твою ж мать! — не выдержал он, полурыча, но срываясь почти на скулёж. В уголках его глаз скопились непроизвольные слёзы — реакция тела на слишком острые ощущения, всё никак не собирающиеся заканчиваться.

— Видел бы ты себя, — Лихт наклонился вперёд, почти вплотную к чужому лицу. — Я видел, как от моей игры плакали, но чтобы вот так…

Терпеть это издевательство и дальше Хайд не собирался, так что, не дав договорить, одним движением изменил их положение, подмяв Лихта под себя. Член при этом почти из него вышел, и он, оказавшись теперь сверху, насадился на него, не давая им обоим опомниться.

Резкое неожиданное движение заставило Лихта подавиться воздухом, теперь он дышал тяжело и неровно. И не знал, куда деть руки — понятно, что прикоснуться к клавишам ему больше не дадут, и по бегающим глазам было заметно, насколько он дезориентирован их новым положением. Хайд помогать не собирался — он лишь выпрямился, ровно усевшись на бёдрах, и начал задавать нужный ритм, всё ускоряясь, с удовольствием наблюдая, как приоткрывается рот хватающего воздух Лихта. Не прекращая движений, он наклонился к его губам, только лишь для того, чтобы проникнуть в рот и лизнуть свежую ранку на его языке, вновь почувствовав сладкий медный привкус. В этот момент пальцы Лихта железкой хваткой вцепились в его плечи, и это стало однозначным сигналом — двигаться резче, быстрее. Рука Лихта переместилась выше, он зарылся в светлые волосы, сжал их в ладони, сдавленно простонав и обмякая всем телом. Почувствовав растекающееся внутри горячее семя, Хайд сделал ещё несколько движений — не мог отказать себе в удовольствии отплатить за все мучения этого вечера — и соскользнул с опадающего члена, заваливаясь на бок и устраиваясь на кровати:

— Вот теперь, я полагаю, с днём рождения.

— У тебя есть свой номер, ты в курсе?

— Ага, — Хайд поскрёб ногтем засохшую кровь под своей ключицей и демонстративно облизал палец. Никуда уходить он, конечно же, не собирался. Лихт мог и не спрашивать — два разных номера никогда им на самом деле не пригождались.

А вот сам он нехотя поднялся с кровати под удивлённым взглядом Хайда.

— Надо помыться.

Надо ли? Хайд бы поспорил. Но останавливать, конечно, не стал — хочется ему побродить по номеру голышом, не ему его останавливать.

Однако встав, направился Лихт не в сторону душа. Он поднял свои брюки, порылся там в карманах — и вытащил зажигалку. А затем — подошёл к столику, на котором стояла эта странная композиция и, кажется, стояла очень осуждающе. Он повернул голову и взглянул на часы, висящие над кроватью. Было без пяти минут Рождество.

Но всё ещё не Рождество.

Украдкой Лихт бросил ещё один быстрый взгляд на лежащего на кровати Хайда, который усиленно делал вид, что вовсе не наблюдает с интересом за всеми этими действиями. А затем с коротким вздохом зажёг четыре маленькие тонкие свечки. Посмотрел на них несколько секунд. И тут же задул, кажется, почти не раздумывая.

Хайду было интересно, загадал ли он какое-то желание. И уж завтра он точно выяснит, что бы это ни было. А выяснив, конечно, попытается исполнить.