В этот год

Когда Тасянь-цзюнь пробуждается, его встречает тишина. Он прислушивается и жмурится, отгоняя остатки сна, но не улавливает ни лая Гоутоу, ни копошения травяных духов; лишь слышит, как ветер треплет ветви деревьев, а по окну тихо стучит дождь.

Он не слышит дыхания рядом с собой.

— Ваньнин?..

В груди что-то тянет, и Тасянь-цзюня медленно охватывает страх, когда он поворачивает голову и видит пустую постель. О том, что кто-то спал здесь, напоминают лишь смятые простыни и лёгкий, начинающий исчезать, аромат яблони.

— Ваньнин? Учитель? — зовёт он снова и снова, но не получает ответа.

Каждый раз, когда власть над телом переходит к нему, учитель оказывается рядом — ужинает вместе с ним, идёт подле, не вырывая ладонь из его собственной, или же горит в его руках, — и Тасянь-цзюнь, придя в сознание, смотрит долгим взглядом на него. Смотрит и пытается понять: Ваньнин рад ему? Или даже сейчас он предпочитает компанию того другого? Словно читая его мысли, Чу Ваньнин всегда вздыхает, как бы говоря: «Мо Жань, перестань», а после крепче сжимает его ладонь.

Это первый раз, когда после пробуждения Тасянь-цзюня Ваньнина нет рядом.

Он будто вновь оказывается в том далёком времени, когда единственное, что он чувствовал, — съедающая душу пустота и что-то непонятное, кажущееся таким неправильным и сжигающее сердце Императора. Когда перед глазами стоял образ человека, который почему-то не просыпался, а в ушах звучал собственный приказ: «Вставай».

Или после: когда был вынужден на протяжении восьми лет читать о его великих похождениях и ждать своего часа, пляша под дудку крысолова.

От водоворота мыслей начинает болеть голова, и он боится, что это позволит забрать у него контроль. Стиснув зубы, Тасянь-цзюнь поднимается и идёт вперёд, куда-то, где обязан найти Ваньнина.

И останавливается, услышав мягкий густой аромат.

Он замечает оставленную на столе миску с мясной кашей. Той, которую он не мог распробовать, будучи живым мертвецом, когда Чу Ваньнин, путая сон и реальность, приготовил ему. Он почти не вспоминал о ней — лишь иногда во время трапезы мелькала мысль, но она растворялась так же быстро, как дымка.

Это... для него?

От жидкой каши с большими кусочками мяса и аккуратно нарезанным перцем почти не исходит пар. Тасянь-цзюнь гипнотизирует миску взглядом, словно пытаясь разогнать иллюзию. Та стоит на месте, даже не думая исчезать, и когда он уже движется к ней, желая вкусить, скрипит дверь и раздаются тихие шаги.

Тасянь-цзюнь оборачивается так резко, что на мгновение ему кажется, что он слышит хруст собственной шеи. Чу Ваньнин хмурится, отставляя в сторону зонт, переводит взгляд с Тасянь-цзюня на миску каши и подходит к столу.

— Остыла, — говорит он безэмоционально, дотрагиваясь тонкими длинными пальцами до посуды.

Тасянь-цзюнь подрывается к нему и обхватывает руками, вжимая в стол и утыкаясь носом в шею. Его кожа прохладная и немного влажная; от неё пахнет хайтаном и дождём. Он кусает её, оставляя алеющий след, и рычит:

— Чу Ваньнин! Как ты посмел оставить Этого Достопочтенного?

Он не хотел говорить это так. В голове крутилось «Ваньнин, ты заставил Этого Достопочтенного волноваться», но с языка слетели совсем иные слова. Как всегда, когда дело доходит до выражения чувств, слова подпитываются грубостью от прошлого «я».

Может, по этой причине Ваньнин предпочитает не его.

Чу Ваньнин вздрагивает в его руках, но молчит. Поднимает руку, чтобы оттолкнуть, но вместо этого сжимает ворот ханьфу и тут же разглаживает его. Как не похоже на него.

— Я оставил записку, — говорит спустя некоторое время, понимая, что Тасянь-цзюнь и не думает отпускать.

— Её не было.

— Мм.

Они стоят так ещё какое-то время: Чу Ваньнин, прижатый к обеденному столу, и Тасянь-цзюнь, навалившийся на него. Вскоре его руки начинают блуждать: проходятся по столу, намеренно задевая ногтями поверхность, из-за чего раздаётся чиркающий звук, затем перемещаются на талию и, долго не задерживаясь, спускаются на ягодицы, подхватывая и сажая на стол. Губы возвращаются к шее, кусая и зализывая ранки, поднимаются выше, к острой линии подбородка, и ещё выше, задевая языком горячую мочку уха с... чем-то.

Тасянь-цзюнь внимательно смотрит и только сейчас замечает, что во внешности Чу Ваньнина кое-что изменилось. Там, где раньше была нежная молочная кожа, краснеющая от смущения и стыда, сейчас сверкает алая капля, похожая на ту, что учитель носит на шее.

— Ты...

— Ваньнин, это...

Они начинают говорить одновременно и так же одновременно замолкают. Мгновения спустя Чу Ваньнин всё же отталкивает его и отходит, потирая мочку левого уха. Она горит, и Тасянь-цзюнь не знает, из-за чего: от смущения или недавней боли от иглы.

После своего возвращения во время или после занятий любовью Тасянь-цзюнь иногда любил играться с чувствительной кожей ушка спящего Ваньнина. Он трогал мягкую мочку и вспоминал, как когда-то у его Чу-фэй здесь была серёжка, напоминающая киноварную точку и нёсшая в себе любовное проклятие. Каждый раз при виде неё в теле Императора зарождалось желание, и он поддавался ему, сминая под себя, унижая и заставляя кричать от ненависти и боли. Так было в прошлом. 

Видеть такое напоминание сейчас... слишком даже для Тасянь-цзюня. 

— Говори или не говори, — раздражённо произносит Чу Ваньнин, хмуря брови.

Во рту пересыхает, и тело охватывает жар. Он подходит ближе, тянет руку к украшению и легонько оттягивает капельку, вынуждая Чу Ваньнина зашипеть. Совсем как кот.

— Ваньнин, что это?

— Разве не видно?

Тасянь-цзюню становится смешно от его упрямости, и он смеётся, щёлкая пальцем близ мочки.

— Ты сделал это ради Этого Достопочтенного?

Чу Ваньнин не отвечает. Отводит взгляд и прикусывает губу, а когда выпускает её, та становится алой и манящей.

— Почему?

— Ты говорил, — произносит так тихо, что, если бы Тасянь-цзюнь не стоял близко и не смотрел на его губы, не разобрал бы и слова.

— Говорил? О чём? — продолжает выпытывать он.

— Не хватает, — отвечает Чу Ваньнин и смотрит, словно Тасянь-цзюнь должен догадаться сам.

— Этот Достопочтенный не помнит, чтобы он говорил, что его Ваньнину не хватает украшений. Или, — будто что-то припоминая, добавляет он, — мой Ваньнин не спал и подслушивал Этого Достопочтенного?

— Мо Жань, прекрати! — глаза феникса сверкают, а от голоса по коже пробегают мурашки. Тасянь-цзюня это заводит ещё сильнее.

— Учитель решил сделать приятное Этому Достопочтенному? Почему?

— День рождения.

— Что? — непонимающе переспрашивает он.

— Сегодня... твой день рождения.

В прошлой жизни Тасянь-цзюнь устраивал пышные пиры. Вина, танцовщицы, горы подарков от подданных и добивающаяся его внимания Императрица. Он смеялся и пил, игнорируя навязчивые поглаживания, а после, когда громкие звуки начинали раздражать, наведывался к Чу-фэй, где оставался до следующего дня.

Сейчас, когда он вынужден делить тело с щенком Мо Жанем, он потерял счёт времени и не знал, какой сейчас день, а о собственном дне рождения не вспоминал до сегодняшнего дня.

Его учитель в самом деле поразительный человек.

Тасянь-цзюнь обхватывает лицо Чу Ваньнина и прижимается губами к его, прикусывает нижнюю губу и толкается языком. Чу Ваньнин дышит тяжело, сглатывает, и под пальцами опущенной к шее руки перекатывается кадык. Тасянь-цзюнь давит на него, а сам губами ловит чужой вздох. Свободной рукой нетерпеливо развязывает пояс, распахивает многослойное ханьфу и оттягивает затвердевший сосок. Отстраняется от губ и переходит к ярко-красной мочке. Всасывает её, перекатывая на языке твёрдую каплю, отпускает, напоследок подув, от чего шея Чу Ваньнина покрывается гусиной кожей, и возвращается к губам.

— Мо Жань, подожди, — выдыхает Чу Ваньнин. — Хватит. Каша...

— Каша... Ты вспомнил, — произносит Тасянь-цзюнь, отрываясь от распухших губ. — Ты приготовил её Этому Достопочтенному, потому что он не смог отведать её в прошлый раз?

— Мм...

— Учитель.

Тасянь-цзюнь подхватывает его под ягодицы и уносит в постель, уверенно продолжая снимать всё лишнее и ни на секунду не прекращая целовать его.

Чу Ваньнин, Чу Ваньнин... Ты и правда...

...любишь меня.