Когда вулкан просыпается

Тому, кто не проснулся

После извержения Фудзи

Над руинами Маринфорда ещё несколько дней будет стоять удушливый запах горелой плоти, сколько не дуй всем ветрам. Плоти, которую он жег своими руками.

Саказуки смотрит на свои ладони — обтянутые чёрными перчатками, блестящими от капающей с них тёмной крови. Он морщится, больше от брезгливости, стягивает их и швыряет в сторону.

Теперь все будет по-другому. Теперь, когда Белоус мёртв, наступит новая эра.

В ушах все ещё звенят слова наглого, глупого мальчишки: — «имя этой эры — Белоус!»

Саказуки не понимает, как можно было поверить этому лицемерному старику. Как можно было подумать, что это дряхлое недоразумение все ещё может называться сильнейшим мира сего. Как будто нет других Йонко, как будто нет молодых, амбициозных пиратов, которые однажды свергли бы и Ньюгейта, и всех остальных, с пьедестала.

Его пробирает от отвращения дрожью, от гнева, от ненависти. Сама лишь мысль о том, что новые пираты будут появляться, невзирая на все старания Дозора, словно чёртовы сорняки, вызывает неконтролируемую злобу. Его тело нагревается, испуская дым и ядовитые пары — ветер уносит их, перемешивает с запахом пороха, солёного ледяного моря, свежей крови, спирта, боли, и с доминирующим надо всем этим тяжёлым ароматом смерти.

Саказуки он напоминает лилии — с такой же удушливой, давящей вонью. Он ненавидит лилии.

Его желания и его намерения совпадают, когда он думает о наследии, что оставил Белоус, о воле, которую передают мёртвые — живым, он хочет убить их всех, уничтожить. Не важно, какой ценой, пусть даже он окончательно перестанет быть человеком. Все, поднявшие пиратский флаг, должны быть мертвы — без исключения.

Внутри все дрожит, горит, корчится, Саказуки пытается усмирить свою ярость, но у него не выходит.

Он выдыхает облако ядовитых паров и безумно хочет курить, когда вдруг слышит позади себя негромкие, но уверенные шаги.

Цок. Цок. Шурх.

Каблуки.

Он поворачивается, и приходится смотреть вниз, чтобы разглядеть гостью.

Миниатюрная рыжеволосая женщина смотрит на него с холодным, расчетливым интересом, как на экспонат на выставке или слот на аукционе. Он смотрит в ответ — пытается вспомнить, кто, черт возьми, это такая.

Женщина одета в черный брючный костюм, под ним — черная рубашка, застегнутая на все пуговицы, рыжие вьющиеся волосы собраны в аккуратную, высокую прическу. Загорелое округлое лицо без следов макияжа, искусанные губы, миндалевидный разрез льдистых, голубых глаз. На ней ни единого украшения, кроме закрывающего правый глаз черного прямоугольника с металлической светлой полосой посередине. Он как будто впаян ей в глазницу, особая примета, которую сложно пропустить — Саказуки не знает никого с подобной внешностью и приходит к выводу, что это чья-то заблудшая секретарша.

— Значит, вот вы какой, адмирал, — через минуту говорит она. Ее голос ровный, размеренный, но достаточно звонкий. — Рада знакомству.

Саказуки хищно, опасно сощуривается.

— Ты ещё кто такая? Покажи разрешение на пребывание в главном штабе, — требует он в своём праве.

Рыжая хмыкает и достаёт карточку из нагрудного кармана жакета, небрежно наброшенного на плечи. Она протягивает визитку адмиралу, тот хватает и подносит ближе к лицу.

— Infarmy Co?

— Я владелица крупнейшей компании по производству оружия в первой половине Гранд Лайн. Как вам известно, в Новом мире эту сферу монополизировала семья Донкихот… Можете считать, что мы с ними прямые конкуренты, — с дежурной улыбкой отвечает рыжая, но имени своего так и не называет.

Саказуки недовольно протягивает карточку обратно, но — не отпускает.

— Цель прибытия?

— Как же, вы, адмирал, не в курсе? — женщина чуть приподнимает бровь, но этот вопрос будто риторический. Она сразу же поясняет, наблюдая за недовольством на его лице:

— Наша компания в срочном порядке предоставила большую часть медицинских препаратов и оборудования, а так же людей для разбора завалов и переноски трупов. Infarmy занимается подобными вопросами уже несколько веков, причем не только на Гранд Лайн. Вы о нас никогда не слышали?

Саказуки корежит от этого небрежно брошенного слова «трупы», и он отпускает карточку. Женщина возвращает её в карман, не глядя.

— Ты сказала, что продаёшь оружие, а не лекарства, — игнорирует он ее вопрос.

— Я сказала, что я владелица крупнейшей компании по производству оружия. Но это не означает, что мы не занимаемся фармацевтикой. На поле боя аптечка важна так же, как и оружие. А после боя — и подавно.

Она объясняла спокойно, но чуть с улыбкой, будто объясняла очевидные вещи маленькому ребёнку. Может быть, она так кольнула его за незнание, но это адмирал так же проигнорировал.

— Что ты от меня хотела? — угрюмо спрашивает он, не желая сейчас вникать ни в какие финансовые вопросы. Это вообще не его дело, не его сфера. Его даже не должно здесь быть. Он уже не молод, в конце концов, и он устал. Он чувствует желание развернуться и просто уйти — и с трудом его в себе подавляет.

— Хотела с вами поговорить, — заявляет рыжая. Она смотрит на него с неуловимой эмоцией, Саказуки гневно вглядывается в её единственный глаз, ожидая увидеть сочувствие.

Все женщины на него так смотрели. Как будто что-то знали, что-то понимали, как будто это он здесь — единственный дурак. Словно все женщины знали что-то, о чем ему, Саказуки, сообщать не спешили.

По молодости он еще спрашивал, пытался это узнать. Ему всегда грустно улыбались и говорили, что на его лице — навек застывшая печать боли и одиночества, что им жаль его, что он не должен страдать. Это ему ни о чем не говорило. Ни о чем новом, по крайней мере. Только ответ никогда не менялся. Но и путь Саказуки, избранный им, путь мести — тоже никогда не менялся. В конце концов, он перестал спрашивать. Со временем ему стало плевать.

Просто иногда — он злился на это.

— Нам не о чем разговаривать, — почти рычит он, сам не понимая, что злит его на этот раз, и привычно сдерживая эмоции, бурлящие внутри, словно раскаленная лава.

Рыжая смотрит на него без сочувствия. Ее взгляд непроницаемый, холодный, когда она смотрит в сторону руин Маринфорда и указывает ладонью в противоположную.

— Отнюдь. Я хотела бы поговорить с вами о дальнейшем развитии событий. Давайте немного прогуляемся, — она использует нейтральную манеру речи, и это далеко от вежливой просьбы, особенно, когда уже был озвучен отказ.

Но Саказуки вдруг понимает, что обсудить хоть с кем-то будущее этого мира, путь к которому ему пришлось пробивать собственными руками, важно для него.

Ни Борсалино, ни, тем более, Кузан, не станут слушать его. Первый — потому что не интересовался политикой, а второй — из моральных соображений.

— И что именно ты хочешь мне сказать? — без энтузиазма спрашивает Саказуки, когда они не спеша направляются в указанную женщиной сторону. Он все еще не знает ее имени, и это не удобно, но момент спросить уже потерян. Впрочем, ему не особо интересно.

— Я хотела бы поделиться с вами своими опасениями. Вы, должно быть, уже в курсе, что эта битва станет ключевой отправной точкой для множества событий, которые произойдут в будущем, — она не смотрит на него, когда говорит — смотрит вперед, но дистанцию держит естественно, будто машинально.

Саказуки ее манера речи кажется странной, что-то в конструкциях, что-то, чего он не может объяснить. Интуиция говорит ему, что что-то не на своих местах. Он решает понаблюдать, прежде чем приходить к выводам.

— Смерть Белоуса знаменовала начало Новой эры, это так, — говорит он и хмурится. Это так…

— И Новой эре нужны новые лица, новые люди… свежая кровь, если угодно, — продолжает мысль рыжая. Она чуть поворачивает к нему голову, но не смотрит на него.

— К чему ты ведешь? — Саказуки раздражается, когда кто-то ходит кругами, вместо того, чтобы сказать прямо.

Рыжая быстро его понимает и говорит, резко, и слова её — будто удар под дых.

— Вы должны стать новым главнокомандующим Морского дозора, — она выделяет голосом самую важную часть и кидает на него короткий, острый взгляд.

Саказуки на секунду теряется, но быстро берет себя в руки.

— С чего вдруг? Сенгоку в отличной форме, и свой пост….

— Он оставит свой пост, — раздраженно перебивает его женщина и вдруг останавливается. Она поворачивается к нему всем корпусом и задирает голову. Саказуки видит, как в ее радужке плещется раздражение, кислотное, такое знакомое. Оно резонансом отдается у него внутри.

— Сенгоку больше не справляется со своими обязанностями. Он это понимает. И он будет выдвигать преемника — но не вас. Но лучше пусть небо упадет на чертову землю, чем Кузан станет главнокомандующим в новую эпоху! Это вы должны быть на посту.

Саказуки хмурится. Что за чертовщину несет эта женщина?

— Какого черта ты в этом так уверена? И почему тебя это волнует?

— У вас что, нет амбиций? — она поднимает брови, словно удивляется, но в ее единственном глазу по-прежнему только непроницаемый лёд.

— Мои амбиции — не твоё дело, — хоть он так говорит, но его мысли хаотично движутся, и требуется секунда, прежде чем он понимает — его отточенный, ледяной разум подает ему стройную цепочку образов, его дальнейших возможных действий.

— Если адмирал Аокидзи станет главнокомандующим, это грозит Дозору катастрофой. И вы это понимаете, — пробует она зайти с другой стороны.

Внутри Саказуки раздражение сталкивается со злостью. Его чувства вспениваются и кипят в груди. Он стискивает челюсть до скрипа зубов.

Кузан действительно слишком лоялен к пиратам. Он так же слишком ленив, чтобы что-то менять внутри организации Морского Дозора. А может, он предпочитает просто не трогать то, что уже работает — даже если не идеально, но шестеренки крутятся.

Но Саказуки не такой, он знает — система дозора не совершенна, и если бы ему позволили, если бы дали в руки инструмент — власть, — он бы изменил ее, сделал лучше. Имея такое влияние, он схватил бы пиратство в кулак, прижал бы, сдавил…

Он раздражен из-за этой женщины, имени которой не знает — потому что она права. И он злится на себя, потому что в его голове уже строятся планы.

— Ты не дозорная. Тебе должно быть плевать, — цедит он сквозь зубы.

— Мне и плевать, — она рычит на него так же, как он на нее, но, словно волна, бьющаяся о скалу, опадает и отступает, ее голос вновь становится ровным, безэмоциональным. Пустым. — Я устала. Манипулировать вами — последнее, чего мне хочется. Игры разума отнимают много сил, а у вас слишком хорошая интуиция. Просто сделайте, как я говорю — всем так будет лучше.

Саказуки чувствует, как у него начинает колоть висок. Он понимает, что она делает — она надавила на его стремления, затем на логику, теперь — пытается давить на чувства. Она делает это не достаточно тонко, чтобы он не заметил, но подвох в том, что ее итоговые намерения никак не могут ему навредить.

Мужчина старательно ищет подвох, но он тоже устал. Раз она отбросила церемонии, он тоже не станет вдаваться в манипуляции.

— В чем твой интерес? — он спрашивает резко, его голос требовательный.

Женщина моргает и, словно проснувшись, оглядывает пространство вокруг.

— Это не имеет значения. Главное — мне это выгодно. Я готова оказать вам всяческую поддержку, если таковая потребуется, хотя уверена, что вы блестяще справитесь сами.

Она вновь поднимает на него взгляд — кристальный, как прозрачные, древние ледники, совсем не похожие на лёд, созданный Кузаном. От него веет чем-то, что Саказуки не может понять, не может постичь — только почувствовать что-то древнее, монолитное… вечное.

Шестерёнки в его мозгу крутятся.

— Ты хочешь заключить контракт с поставкой оружия Дозору на постоянной основе? — предполагает он вслух, но затем, почти через секунду, отметает эту идею — слишком простое решение, да и бессмысленное. Адмирал всего лишь боевая мощь морского Дозора, не в его компетенции решать подобные вопросы.

И, конечно, что-то настолько мелкое никак не соотносится с тем, что он видит, когда смотрит на эту женщину — никак не соотносится с недостижимой, бесконечной мерзлотой в глубине ее глаз.

— Вы совершенно правы, — улыбается одними губами она, чуть наклоняя голову.

— Это ведь ложь, — замечает мужчина.

— Она устраивает меня в качестве отговорки. А вас? — в её глазу сверкает озорная эмоция, всего на секунду — но, может, это просто блик солнца.

— Значит, ты не хочешь говорить, в чем твоя выгода, — снова игнорирует вопрос Саказуки.

— Нет, — просто пожимает она плечами. — Я бы предпочла сменить тему.

— Ты сказала, что хочешь поговорить о ситуации в мире, — с раздражением напоминает адмирал.

— Так и есть! — вдруг активно кивает она и, взмахом руки предлагая продолжить их неспешную прогулку, первая шагает вперед. — Я бы хотела узнать ваше мнение об этом.

— Мое?.. — Саказуки лишь недоуменно моргает, но реагирует почти мгновенно, шагая вровень с девушкой. Ему почти не приходится контролировать шаг — она сама подстраивается под его темп и успешно за ним поспевает. Или это он поспевает за ней.

— Да. Ведь теперь ситуация в мире изменилась. Расстановка сил… Совсем иная, — она говорит аккуратно, когда упоминает об этом, и он чувствует на себе ее взгляд, сощуренный, хищный. Она ждет от него чего-то конкретного?

Он выдыхает и решает быть откровенным. Оно просится наружу — вся его злость, кипящая внутри. На себя, на других. Злость, сжигающая в пепел все другие чувства, все сожаления и боль, все сомнения, печаль и жалость. Она сметает их, словно потоки раскаленной лавы из извергающегося вулкана сметают на своем пути все живое.

Он рассказывает.

О своих опасениях, о Мугиваре. О революционной армии, которая с возвращением Иванкова станет активнее и добавит головной боли. О проблемах, которые принесут беглые заключенные Импел Дауна. Говорит и о Йонко — плюется из-за позиции горосеев по этому поводу, не сомневается — Тич займет место убитого императора моря, если не остановить его в ближайшее время.

Говорит о войне.

Война должна была все изменить, должна была стать апогеем правосудия, должна была дать миру понять, что Дозор крепко держит в своих руках ситуацию, что он победит, несмотря ни на что. Должна была.

Если бы только не вмешался Мугивара. Если бы не Тич. Если бы, если бы — лава кипит в груди гневом, ненавистью, желанием уничтожить. Сжечь их всех, не оставив и пепла, сжечь собой целый мир.

Она слушает его, не перебивая, и в какой-то момент Саказуки вдруг понимает, что кипит не только эмоциями.

Сам того не заметив, он обратился в магму собственной злости, полыхая жаром и ядом, и каменные плиты под ним расплавились, зашлись пузырями.

Она стоит рядом, и ее черные остроносые ботинки облизывает лава — но совсем не вредит ей.

Уловив его паузу, женщина склоняет голову набок.

— К слову о Тиче. Не хотите отправится за ним?

Ее вопрос сбивает с толку. Саказуки никак не может понять, какого черта с ней все в порядке — ни один живой человек не сможет выдержать его жар, даже если в совершенстве овладеет покрытием волей.

— Я подал прошение на разрешение о преследовании, — отвечает он машинально, когда его мысли занимает совершенно другое. — Мне должны выделить корабль и людей, но битва едва окончилась. За такой короткий срок мало что можно сделать.

И почему он был с ней таким откровенным? Почему вдруг решил выговориться? Это, черт возьми, опасно, неразумно, беспечно и попросту глупо!

— Я посмотрю, что можно сделать, чтобы ускорить процесс, — говорит она мягко.

Ее внезапная смена поразительна едва ли не больше, чем невредимость в его магмовом поле. Женщина сдерживает звонкость своего голоса, хотя по-прежнему звучит нейтрально и отстраненно.

Саказуки постепенно возвращает себе человеческий облик, остывает медленно, нехотя — булькающее месиво из камня под его ногами густеет.

— Какого черта? — он устал, эмоциональный выброс сожрал гораздо больше сил, чем он мог себе представить, но он все же спрашивает, хотя сформулировать более четко свои мысли не может. Голова пустует, так непривычно, но так тяжело.

Она осматривается вокруг, глядит под ноги.

— Ах, вот вы о чем, — она звучит так, словно это ерунда, о которой она даже не думала. — Всё потому, что я — усилитель. Оружие, если угодно.

Что за чушь несет эта женщина?

Видимо, она ловит эмоцию на его лице, и ее губы дергаются в подобии улыбки.

— Ваши вещи ведь не страдают из-за ваших способностей, верно? Одежда, или предметы в карманах… — объясняет она, словно это что-то обыденное. — Это потому, что вы считаете их частью себя. Что касается меня, я всего лишь усилитель… Но, раз я подключена к вашим способностям энергетически, то автоматически считаюсь частью ваших сил, а значит — естественным элементом в этом пространстве.

— Кто ты, черт возьми, такая? — требовательно спрашивает Саказуки, не узнавая свой голос — вдруг охрипший, напряженный.

— Вам интересно мое имя? — она моргает, выглядя искренне удивленной. — Меня зовут Инферно.

Ее улыбка, тем не менее, насквозь фальшивая — отдает морозом.

По хребту адмирала ползут мурашки, он поводит плечами — его интуиция орет ему об опасности, но он ее игнорирует.

— Я не об этом спрашивал.

— Я знаю.

Она вздыхает, с эмоцией, которую Саказуки не может понять, и он молчит, давая ей время для ответа — а сам же думает, что мир окончательно сошел с ума.

Во время их прогулки они ушли довольно далеко от стен форта, однако ветер все равно доносит звенящие голоса — остатки пиратов разбирают завалы льда и камня, чтобы забрать своих погибших и раненых, и это то, что злит Саказуки больше, чем само их наличие в генштабе безнаказанно.

Он снова сцепляет зубы и старается абстрагироваться от этого, но не выходит.

— Так значит, Шанкс все еще здесь? — спрашивает Инферно так, словно вовсе не переводит тему.

— Он еще не отплыл, — выплевывает адмирал, в груди жжется и пенится, но он успешно не обращает внимания.

— Значит, прогуляемся еще, — в ее голосе сквозит усталость, тихая, болезненная, но она не спрашивает — утверждает. — Я помню, раньше Генштаб полукольцом окружала массивная стена, но, похоже, ее разрушили…

Саказуки плохо поспевает за ее сменой тем, он не успел толком разозлиться на слова о Шанксе, как эта странная женщина уже не только переключила свое внимание на что-то еще, так и отошла далеко вперед, прямо к кромке воды, облизывающей расколотые каменные плиты.

Он нагоняет её, пока она стоит и задумчиво вертит в руках какой-то предмет, который успела поднять.

— Саказуки-сан? — зовет она, и, поднимая голову, колет его ледяным взглядом не хуже тысячи игл.

Адмирал смотрит на предмет в ее пальцах и чувствует, как ком встает в горле.

— Вы — герой этой войны. Что вы чувствуете? — она вкладывает вещь ему в руку, и Саказуки с обреченностью разглядывает её.

Алую бусину, из украшения, что носил на шее Гол Ди Эйс.

— Ничего, — бросает он, и замахивается, чтобы швырнуть бусину в море, но вдруг — останавливается, и сам не знает, почему. — Я ничего не чувствую, очень и очень давно.

Он опускает руки и сжимает их в кулаки, чувствует чужой взгляд — и не поворачивается, чтобы не увидеть в нем жалость.

— Я не собирался его убивать, — говорит он вдруг, неожиданно даже для самого себя. Но мысль на краю сознания гложет его, хоть он не хочет этого признавать.

— Не собирались? — в голосе рыжей звучит искреннее удивление, Саказуки самому кажется, что он бредит, но он кивает — это так.

— Сын Золотого Роджера должен был погибнуть на эшафоте, как и подобает преступнику. Так же, как и его отец.

— И в чем его преступление? — устало спрашивает Инферно. — В том, что он родился на свет? Бедный мальчик должен был покончить с собой еще в детстве, если рассуждать таким образом.

Саказуки с раздражением поводит плечами и поворачивает к ней голову.

— Пусть этим дерьмом старые пидорасы из правительства кормят других, пусть Сенгоку говорит то, что ему приказали — но Гол Ди Эйс не был безгрешным. Он был пиратом. И он уже не ребенок. Он сам выбрал этот путь, он стал преступником и совершил достаточно зла сам по себе, даже до того, как вступил в команду этого дряхлого лицемера. Его награда за голову — не просто красивые цифры.

Инферно внимательно слушала его, глядя в лицо — по-прежнему без эмоций, и, когда он договорил, немного помолчала. Она выглядела задумчивой.

— Ого, — все же высказалась собеседница. — Неожиданно, но вы высказали действительно здравую мысль. Я приятно удивлена.

— О чем ты говоришь? — нахмурился Саказуки.

Она неопределенно махнула рукой в воздухе.

— У вас есть… определенная репутация, скажем так, — поймав нахмуренный взгляд, женщина пояснила, на этот раз без иронии. — Вы славитесь, как человек, символизирующий железную военную систему. В некоторых кругах считается, что для вас любое неповиновение закону — есть повод человекоубийства. А ваша «абсолютная справедливость» — есть единая мера, единая кара, невзирая на величину преступления. Вы не чувствуете жалость, вас не гложет совесть, в общем, вы — идеальный солдат. Терминатор.

Она позволила себе хмыкнуть, прежде чем повернулась всем корпусом и впилась в его глаза своим леденящим взглядом.

— Но ведь вы — человек, Саказуки. Вы не машина. Не «Пацифиста». Скажите сами — не бред ли это? Даже мне смешно представлять, как вы превращаете в пепел дезертира, а следом — беднягу, неправильно оформившего титульную страницу отчета.

Даже Саказуки поперхнулся от такого сравнения, сказанного совершенно невозмутимым тоном.

И, черт побери, откуда эта женщина столько знает?

— Такое не сравнивают. Дезертирство — это предательство. И по законам войны преступник должен быть убит на месте, несмотря ни на что.

— Один раз предатель — всегда предатель, — она кивает. — Считаю, что это разумно.

Время ухмыляться приходит для Саказуки.

— И ты даже не станешь говорить про мораль? Про жестокость?

— На войне нет морали, это же война, — она равнодушно пожимает плечами. — Кроме того, сравнивать жестокое с разумным — все равно, что сравнивать тёплое с мягким.

— Это разные понятия.

— Именно.

Вновь повисло молчание, окутанное тихим шорохом морских волн.

Саказуки разжал кулак и вновь взглянул на подобранную бусину — алую, как капля крови, но слишком большую, чтобы перепутать. Укатилась ведь, так далеко — едва не упала в объятья темного моря. Может, ей там и место? Похороненной глубоко на морском дне, подальше от глаз живых.

— Такая глупая смерть… Даже обидно.

Саказуки метнул короткий взгляд в собеседницу — она смотрела на бусину в его пальцах.

— Ты думаешь, что он просто неудачно подставился?

Она пожала плечами.

— А разве нет?

— Я… так не думаю, — Саказуки все-таки качает головой и вновь прячет алый шар в кулаке.

Инферно хмурится.

— Нарочно? Как будто он…

— Убил себя.

Женщина издает звук — не громкий, гулкий, как будто никогда не думала об очевидной вещи, но вдруг ее поняла.

— Вашими руками. Красиво, — она кивнула, как будто одобрительно, и на ее губах показалась тень мягкой, печальной улыбки.

— И что здесь красивого? Смерть уродлива, — качает головой Саказуки.

— Это тоже так, — не спорит она. — Думаю, нам с вами никогда их не понять… Тех, кто посчитал свою смерть правильной. Но, может быть, и они бы никогда не поняли нас. Тех, кто отказывается умирать, несмотря ни на что. Но их решимость, и стойкость, и твердость духа, их принятие смерти, отсутствие страха… Вот, что делает их смерть особенной. Поэтому я считаю, что она… так прекрасна.

Саказуки смотрит на нее — на ее потемневшую радужку глаз, отразивших темное море. На опущенные плечи и печальную морщинку между бровей. На следы усталости и горя, которые тщательно прятались за непроницаемым льдом ее манер и взгляда.

Но эта женщина, вдруг понял он, хоть и находила смерть в чем-то бесспорно красивым, совершенно не считала ее чем-то хорошим. В этом была большая разница.

Саказуки задумался об этом на несколько секунд и положил бусину в карман пиджака, прежде, чем повернуться.

— Кого ты похоронила?

____

За беседой прогулка проходит незаметно.

Солнце медленно клонится к горизонту, окрашивая небо в золотые и кровавые тона, когда они возвращаются к Генштабу. Или к тому, что от него осталось.

К Саказуки тут же подскакивают младшие офицеры, с докладами, с заявлениями, со списками, газетами и новыми листовками — адмиралу даже не надо смотреть, чтобы это понять. У него много работы. И первым делом ему нужно поймать Маршалла Ди Тича. Он жестом отгоняет подчиненных, и те, бормоча извинения, отходят на несколько метров.

— У вас много дел, адмирал. Не смею вас больше задерживать. Благодарю, что уделили мне время, — рыжеволосая слегка наклоняет голову, выражая благодарность, и он так же коротко кивает в ответ.

— Беседа выдалась интересной, так что я тоже тебя благодарю.

Краем глаза он замечает Борсалино, лениво шествующего к ним, но игнорирует его.

— Куда ты отправишься дальше? Ты ведь уже решила.

Она кивает.

— Все зависит не только от меня, но и от согласия второй стороны. Впрочем, я не думаю, что вам понравится мое решение. Но… Для моей цели этот пусть станет самым удобным.

— Я поспособствую, чем смогу, — коротко говорит он, и хмурится, когда до ушей долетают нелепо растянутые приветствия Кизару.

Тень улыбки касается губ Инферно, и в радужке сверкает тусклая искра озорства.

— Что ж, это ваши слова. Я запомню. Спасибо, адмирал.

Она прикладывает руку к груди, пока их не прервали, и так же коротко говорит:

— Для меня честь.

В коротких, рубленных, неестественных для их родного языка фразах так много вложено. Саказуки, не любящий терять время зря, может точно сказать, что действительно ее уважает.

— Са-а-ака-кун, тебя уже все обыска-ались! Где же ты был все это время? — Борсалино неумолимо достигает цели своего пути и тут же активно приседает товарищу на уши, хотя сам определенно даже не поднимал задницу, чтобы выяснить его местонахождение ранее. Затем резко переключает свое внимание на девушку рядом. — А с вами мы не знако-омы, мадам. Кто вы такая?

Инферно улыбается одними губами.

— Доброго вечера, — коротко говорит она, и больше ничего не добавляет.

Саказуки раздраженно закатывает глаза и разворачивается, намереваясь уйти без прощаний.

— Тебя это не касается, Борсалино. Идем, у нас много работы.

Борсалино недоуменно переводит взгляд с рыжеволосой на удаляющуюся спину своего друга и обратно.

— Он такой гру-убый, — тянет он недовольно, но все же не спорит. Кивком прощается с девушкой и вразвалочку идет следом.

— Саказуки-сан, — подает вдруг голос Инферно, пока они не ушли слишком далеко.

Мужчина останавливается и поворачивает голову, чтобы выслушать, но не более того.

— Не выбрасывайте эту вещь, — мягко, на настойчиво просит она. — Оставьте себе на память. Чтобы не забывать, за что вы боретесь.

— Я не забуду, — бросает Саказуки, и на этом их разговор заканчивается.

Он идет по остаткам коридоров Генштаба, пока младшие офицеры со своими чертовыми бумажками пытаются его нагнать, а Борсалино достает его вопросами.

Чувствует, как сквозь карман кожу жжёт огнем алая бусина.

Но, по крайней мере, теперь — бурлящий в его груди вулкан, наконец, задремал.