Ох, эти молочные потолки и их нежно-оранжевые мазки. Знаменитые белые потолки, только на закате.

Мона хочет пить и видеть звёзды.

Закат — это, конечно, о звёздах: появление всех звёзд небосклона, ознаменованный закатом одной-единственной звезды.

Глубокий вдох. Пахнет солнцем.

Мона хочет пить и есть, видеть звёзды.

В животе плещется море, рокочут изголодавшиеся волны, поют сирены, забывшие вид неотёсанных моряков.

Мона хочет пить и есть и видеть звёзды.

А звёзды бегут, в своём тёмном небе прячутся, прожигая себе место в обманчивом полотне небосклона белыми искрами.

Искры — они мимолётны, и если Мона забудет, то уже не найдёт ту самую, о которой думает. Но, может, заметит другую.

Звёзды — это о переменчивой судьбе.

Ей бы вернуться в то место, которая она называет домом: не к родному очагу — у Моны нет такого места, — а в старую-добрую квартирку в пятиэтажке из списка аварийных домов.

Вернуться и на крышу — быстрыми шагами, как по воде, словно дельфин, покинувший воду и тянущийся к небу.

Мона Мегистус — одинокий дельфин, пляшущий на воде свои никем не понятые танцы о тоске по звёздам.

Ей бы — вернуться хотя бы на миг, но…

Мона хочет пить и есть.

Мона проводит взглядом ускользающее солнце, и не чувствует в ногах силы.

Ей бы — плавники и безграничную водную гладь и небо над головой — тёмное гладкое, как атлас, и искрящееся, как наждачная бумага.

— И наконец, бренное тело твоё, звёздный голубь, покинули силы сонных чар, и распахнулись очи, дабы узреть…

— Ради всего, во что ты там веришь, Фишль, что тебе нужно? — Мона вздыхает.

Фишль — поместите сюда её непроизносимый выдуманный титул, от которого язык становится похож на лакрицу — предпоследний человек из всех людей во всей вселенной в списке Моны «кого я ожидаю встретить в данный момент».

Список, впрочем, начинался медсестрой и заканчивался студенческим советом. Которых нет. Зато есть девушка, с которой Мона ссорится уже третий год.

Мона знает, что такое ирония. Ирония — древний язык умерших звёзд, на котором она говорит со своей непоколебимой уверенностью.

Фишль у её спящего тела — не ирония, а шутка судьбы, не иначе.

— Мне поведали, что ты, говорящая на языке холодного сияния, забывшая о том, что человек, пала замертво у берегов осенней клетки знаний, — Фишль щурится. Цвета заката рождают в её зрачках нежные блики, — сказали, что ты упала в обморок от голода.

Мона закрывает глаза.

Если бы сирены в ней умерли, если бы волны в ней не бились о берега. Если бы она не стремилась так страстно к звёздам…

Она бы никогда не познала смущения в момент, когда Фишль заговорила на языке смертных.

— Радушием пусть славится принцесса Фишль, что скудный свой обед определила на двое и разделила с девой звёзд.

Мона бы вскочила со смятой простыни, если бы у неё были силы.

Фишль скользит своими пальцами — слегка шершавыми и тёплыми — по пальцам Моны — длинным, худым и слегка прохладным. Кожа полуперчаток Фишль ощущается на ладони Моны слишком эфемерно-сюрреалистично. Мгновением ей кажется, что она бредит.

А потом Фишль вкладывает в её руку половину булочки — настолько тёплой, что от неё ещё исходит пар.

Пальцы Моны теплеют мгновенно.

— Ваши перста длиной своею и изяществом меня сразили. Ах! И почему бы вам не трогать струны арфы иль не ласкать кости́ пано, о Андромеда? — Фишль улыбается, закат вновь оставляет нежные мазки на изумрудном.

Больше она не говорит ни слова, лениво склоняя голову на спинку стула. Она на Мону даже не смотрит.

И Мона не знает, как отказаться, когда предложение лишено понятных слов.

— Спасибо, — Мона хмурится, — наверное?

Возможно, то, что видит Мона — лишь игра обманчивого света, проказа звёзд: на щеках Фишль зацветает нежный алый, словно полевой цветок.

Красные маки, цветущие на её собственных щеках — не что иное, как мазок лучей заката.

Но розовые гвоздики, затерявшиеся средь макового поля? Мона предпочитает о них не говорить.

И звезда по имени Солнце никому не расскажет о цветочных лугах, распустившихся под светом заката.