Проходит несколько месяцев, наступает апрель, скоротечно двигаясь своей мягкой прохладой и контрастной теплотой. Бегло машет рукой май, а потом приходит ненавязчиво и легко июнь. В июне становится по-настоящему жарко даже для такого города, как Хошимин. Прокатываясь широкой ступней, лето сеет жару и избыток влаги. От всего этого тяжелого и терпкого, катающегося по коже теплыми каплями, Ивайзуми хочется взвыть некрасиво и по-глупому, катаясь по раскаленному асфальту. Интересно, он тоже плавится в эту жару?
Ивайзуми прикладывается к уже нагревшейся бутылке воды и мимовольно думает о том, что ненавидит это чертово вьетнамское солнце, жарящее 24/7. Ненавидит жару в принципе, но какого-то черта когда-то остался здесь, в городе, где даже зимой температура никогда не опускается до +20. Откровенно говоря, это дерьмово.
Стандартная до рези в глазах картина: рынок с хуллиардом людей, очередная точка столпившихся зевак и нескончаемый поток людского говора, шум. Все это так неприятно и глубоко толкается в уши, что Ивайзуми хочется уехать прямо сейчас, наплевав на работу. Он смотрит на бутылку нагревшейся воды в своих руках, а потом методично выливает ее себе под ноги. Теплая — автоматически противная и ни хера не помогающая.
Звонок из администрации такси становится неожиданным и вообще на мобильный. Ивайзуми с секунду глупо пялится на экран, а потом, прочистив горло, жмет на «ответить».
— Эй-эй, Ивайзуми, — голос менеджера так и пышет энтузиазмом вперемешку с нервозностью. — Откладывай все свои дела к чертям собачьим и тащи свой зад в офис!
Ивайзуми лениво поглаживает пальцами капот автомобиля.
И вроде бы действительно здесь делать нечего, потому что большинство туристов предпочитает прокатиться на лодке, нежели в душной консервной банке. И все же. Тащиться на другой конец города тоже нет особого желания.
Менеджер на том конце плюется ядом и шипит — даром, что, вроде как, был вполне себе дружелюбным вьетнамцем.
— У нас клиент, который, пресвятые угодники, требует квалифицированного водителя. На весь день. Или на несколько. Не суть.
Ивайзуми слепо щурится на солнце и скребет по затылку.
— Так в чем дело? Я, что ли, у вас там главный вьетнамец на новеньком «Киа»? — Ивайзуми не иронизирует, но голос так и сочится сарказмом.
— Да не в этом деле, — менеджер вздыхает. — Он из этих, ваших. Не то кореец, не то японец, а, может, и вообще таец какой. Двух слов не свяжет, может, ты с ним язык общий найдешь? — на том конце слышится отчетливое «fuck you», и менеджер спешит добавить: — Нет, два, все же, вяжет. Но ты все равно дуй как можно скорее.
Ивайзуми не сдерживает смешка и прицельным броском отправляет пустую бутылку в урну. Потом привычными движениями хлопает себя по карманам, проверяя наличие документов, садится в кое-как сохранивший прохладу салон автомобиля и давит на газ.
В офисе также успокоительно и немного прохладно, как и в салоне автомобиля. Ивайзуми застывает на пороге и решительно не понимает, почему именно он и какого черта, когда у них и помимо него работали тайцы-китайцы-японцы. Менеджер при виде него радостно выпрыгивает из-за ресепшн-стойки и кивками указывает в сторону мягких низких диванчиков с кофейными столиками, придавленных тяжеловесными журналами разной направленности. На одном из диванчиков, картинно закинув ногу на ногу, сидит нечто в ядерно-желтых кроссовках, прикрывшись утренней хошиминской газетой. Желтые кроссовки в сочетании со светлыми узкими джинсами и белой рубашкой делают глазам Ивайзуми очень больно.
— Ты давай, дуй, узнавай. Нам по рисункам уже совсем ничего непонятно! — менеджер лихорадочно шепчет и потихоньку ретируется к своему прежнему месту, а потом, чуть подумав, прибавляет: — Рисунки у него откровенное дерьмо.
Ивайзуми тихо выдыхает и поднимает взгляд к потолку, пытаясь вспомнить все известные ему английские слова. Потом, втянув носом нагревшийся воздух, чувствует какую-то лимонную отдушку и понимает, что именно так пахнет пиздец.
— Excuse me…
Утренняя газета медленно, просто до театрального смешно опускается, являя миру недовольную физиономию с хмуро сведенными бровями, прищуренными глазами и идеально уложенными волосами.
Ядерно-желтые кроссовки, светлые джинсы и белая рубашка своим контрастом делают глазам Ивайзуми очень больно.
Пока это нечто не открывает рот с умным видом, кивая.
— Debo ir, ok?
Ивайзуми моргает один раз, потом два. Но сказанное так и не понимает, пока не замечает в руках нечто помимо газеты сборный разговорник.
Он, тем временем, продолжает:
— Me voy, — а потом перелистывает пару страниц в разговорнике и, сложив губы трубочкой, пытается выдать что-то, напоминающее свист.
Ивайзуми ищет глазами менеджера.
— Вы уверены, что он из «наших»?
Нечто вскакивает с дивана и, недовольно хмурясь, вопит: «Да по-каковски вы тут вообще шпрехаете?!». Вопит явно на японском, раз Ивайзуми понял его. Менеджер в кои-то веки не ошибся.
— По-японски, — брякает он. — Ну, еще по-английски и по-вьетнамски. Ты же японец? Ну, так и говори по-японски.
Ивайзуми с первого взгляда мог бы предположить, что парень, стоящий перед ним, — какой-нибудь смазливый кореец. Для японца слишком большие глаза и черты лица совершенно нехарактерные. Но, раз уж говорит по-японски и с едва заметным шипением, значит, точно японец, пусть и не из столицы.
— Ми номбрэ-э-с, — возведя глаза к потолку, серьезно начинает он. — Номбэ-эс… Ойкуава.
— Ойкава, — уточняет Ивайзуми, немного раздраженно кивнув. — Можешь говорить со мной на японском.
— О, опять этот японский! В кои-то веки у меня жажда к знаниям, а вы заладили все — японский! Я, может, по-испански хочу?
Ивайзуми еле сдерживает себя, чтобы не выдать глупое: «Ну, так и катился бы в Испанию». Хочется уже с первых минут размазать по глазам и губам этого парня серную кислоту, а потом, для верности, залить еще и в уши.
— Ми номбэ-эс… Ми номбрэ… Ой, кажется я повторя… Эй, подожди! Я искал гида-переводчика, чего заслоняешь обзор, мужчина?
Ивайзуми со вздохом скрещивает руки на груди.
— Ивайзуми Хаджиме, ваш гид. Приятно познакомиться.
Он немного недоверчиво щурится и протягивает руку для рукопожатия. Ивайзуми тянет в ответ.
— О, так вот, кто ты. А я Ойкава. Ну, Ойкава Тоору. Не очень рад, но, надеюсь, мы поладим.
Пальцы у этого Ойкавы Тоору ожидаемо тонкие, но гибкие и сильные, и что самое приятное и удивительное — прохладные.
В этот день Ивайзуми суждено удостовериться, что пиздец пахнет лимонными леденцами, несет откровенную чушь, но при этом умудряется выглядеть на редкость изящно. У пиздеца корявое имя и сочетание одежды, делающее глазам больно.
Первым делом, только-только сев в салон, Ойкава обползает все тесное пространство автомобиля и шаловливыми, как у ребенка, пальцами дергает и тычет во все, что приглянется. Ивайзуми хотел было уже сказать: «Прижми свой зад к сидению и успокойся», но вовремя вспомнил, что этот парень — клиент. И прямо сейчас он с таким рвением крутит колесико радио, тщетно пытаясь отыскать что-то, что оно, наверное, скоро к хренам отлетит. Ойкава останавливается на чем-то сумбурно-веселом и, кажется, джазовом. Не то, чтобы ему особо интересно, но они до сих пор стоят на месте.
Ивайзуми сухо указывает на ремень безопасности, и Ойкава беспрекословно подчиняется, попутно тыкая во всевозможные кнопки и умудряясь поднять-опустить тонированное стекло трижды. Ивайзуми укладывает ладони на руль и терпеливо ждет указаний.
— Вези меня везде, — бросает Ойкава, все еще тыча по кнопкам. На этот раз блокирует дверь.
— Можешь поточнее? — безо всякой надежды на вразумительный ответ спрашивает Ивайзуми, как-то незаметно для самого себя опуская формальности.
— Вези меня полностью. Повсюду, — Ойкава устраивается на сидении поудобнее. — Слушай, у вас тут с оплатой как? Сразу или по факту?
Ивайзуми молча кивает в сторону небольшого счетчика километража — мол, по факту.
— А-а, деньги после секса, — понимающе кивает Ойкава. — Слушай, Ива-как-там-тебя-чан, я не знаю, как к тебе обратиться. Судя по роже, ты меня старше, но как-то похрен, честно. Что у вас здесь есть? Ну, ты же хорошо знаешь город, да?
Ивайзуми чувствует резкий прилив раздражения, хмуро сводит брови.
— О, так знаешь? Ну? Рынки там, магазины, достопримечательности… Хюэ?
— Это, вообще-то, отдельный город.
— Сайгон?
— Хошимин и есть.
— Блядь, а в путеводителе по-другому написано. Ин Чайна, что ли?
Ойкава страдальчески как-то заламывает брови в дуги и прикусывает нижнюю губу, а потом с едва заметным шипением бормочет что-то непристойное.
— Слушай, я приехал отдыхать, а не разбирать географию. Ты просто вези куда интереснее, а я, если что, скажу, где остановить. Окей?
Ивайзуми поводит плечами и заводит машину. Подумаешь, повозить по городу — делов-то, попадались запросы и поэкзотичнее.
— Только домой отвезти не забудь, — бросает как бы между прочим и утыкается едва ли не носом в стекло.
— Домой?
— Ну, в отель, ты че такой тормоз? — Ойкава закатывает глаза с едва заметным раздражением. — Адреса точного не скажу, но название такое прикольное — Оскар.
Ивайзуми кивает, припоминая, что в таком отеле обычно останавливаются те, кто хотят провести отпуск в комфорте и за умеренную плату. Обычно, там остаются те, кто приезжают на долгое время.
На долгое?!
За все то время, что они едут, Ойкава, кажется, не затыкался дольше, чем на полминуты. Ивайзуми считал от нечего делать.
В принципе, он был сообразительным малым, и оценить в каком количестве в том или ином человеке содержится тормозящая жидкость — на раз-два.
Но в этом парне ее не было просто по определению.
Ойкава начинал одну тему и заканчивал совершенно другой.
— Слушай, мне нужны новые наушники.
— О, там такой милый котик! Ну-ка, останови, я его поглажу!
— Ах, как же хочется попробовать кокосовое молоко…
Ивайзуми готов уже был отдать ему свои наушники, остановить машину, чтобы тот вышел погладить приглянувшегося ободранного кота, и свалить к херам. Лишь бы не слушать этот бесконечный и как будто бабский треп.
В Хошимине по-прежнему адово пекло, и жара давит на него, выжимая все соки и силы. Ивайзуми устало прислоняется лбом к рулю и испускает вздох. Пока ждет умчавшегося на рынок Ойкаву, думает ни о чем и судорожно ищет в бардачке непочатую бутылку воды. Кажется, должна была остаться еще газированная, хоть она ему и не очень нравится. Бутылка, кое-как сохранившая прохладу, Ивайзуми нравится хотя бы за это.
По радио с шипением вещают о том, что, возможно, температура вдарит еще на два-три градуса, заставив расплавиться ваши мозги прямо в черепной коробке. От этой новости ему явно не лучше. Хуже становится, когда возвращается Ойкава с целой тучей всякой хрени в руках. Этот парень явно не знает о том, что в Хошимине, как и в любой другой стране, существуют пакеты. Ивайзуми мог бы предложить ему парочку полиэтиленовых, черных, больших.
— У вас тут такие охуенные сладости, — он светит белозубой улыбкой и ссыпает свое добро на заднее сидение. Салон тут же заполняет удушливо-сладкий запах леденцов, выпечки и характерный для дешевых игрушек запах пластмассы.
Ойкава вытаскивает из этой кучи круглый леденец и садится на переднее сидение. Пока сидит, пытается удобнее устроить во рту эту огромную сладкую хрень. Ивайзуми морщится, когда думает, как же трудно будет запить эту сладостную дрянь. Впрочем, Ойкава, кажется, об этом даже не думает, разгрызая конфету и смачно ее пережевывая. А потом, с набитым сладостью ртом, бормочет что-то вроде: «Запрягай лошадей и в путь!».
Ивайзуми катает его исключительно по западной, почти окраинной части города, надеясь избежать центра, а то мало ли что этот там учудит с его-то шилом в одном месте. Ойкаве, впрочем, нравятся даже захудалые рыночные лавки, обочины парка и — о, господи! — даже парковка возле какого-то магазина. Он слишком активный и чересчур болтлив. Ивайзуми кажется, что он — один из самых ужасных клиентов.
Пока они едут, Ойкава пытается остановить машину каждые пять-десять минут, даже в самых неинтересных местах умудряясь найти что-то интересное исключительно для себя. Так, после очередной остановки, в лицо Ивайзуми летит еще одна куча шмоток. Он с неприязнью снимает с лица трусы (кажется, от какого-то Кельвина Кляйна) и отправляет всю эту кучу к остальной. Ойкава светит белозубой улыбкой и пожимает плечами.
Ивайзуми совсем неудивительно, что Ойкава успевает за это время потратить все свои наличные. Он начинает ныть о том, что терпеть не может всю эту муть с банковскими карточками и просит увезти себя в банк. Ивайзуми, конечно, везет — куда уж ему отказываться.
Он вспоминает банк, где можно поменять валюту, и уже буквально через двадцать минут они оказываются на месте. На предложение помочь Ойкава тут же отказывается, мотивируя тем, что Ивайзуми какой-то мутный тип и хрен знает, что он там с его наличкой сделает. Ивайзуми с неподдельным интересом наблюдает за тем, как Ойкава минут десять на своем японском с примесью двух известных ему (и малоприличных) английских слов пытается объяснить служащему банка о том, что он хочет.
— Ну, во-о-от, смотри: это — йены, а это — доллары. Поменяй мне хоть что-нибудь на ваши сраные донги! Ну, д-о-н-г-и, понимаешь? Вьетнамские такие, ты что, не знаешь?
Служащий вежливо улыбается и отрицательно качает головой. Ойкава испускает вздох. Его щеки немного запекло от повисшей в городе жары и раздражения. Ивайзуми, насмотревшись, легонько проскальзывает у него за спиной и сбивчиво пытается объяснить на вьетнамском о его просьбе.
Через десять минут Ойкава рассовывает по карманам донги, а Ивайзуми прикладывается к открытой бутылке с водой и выпивает ее почти залпом.
Ойкава просит его увезти в специализированную лавку и накупает там еще с десяток карамельных и не очень сладостей. Потом они едут в электронный и по пути (на самом деле совсем нет — вообще в другой стороне!) еще заезжают в книжный. Ивайзуми едва ли не пыхтит от раздражения, ему кажется, что этот парень специально выбирает совершенно противоположные направления. О том, что Ойкава в принципе не знает города, Ивайзуми как-то забывает.
Уже ближе к семи Ойкава вспоминает о том, что у него какая-то важная встреча по скайпу, и Ивайзуми тут же разворачивает машину на запад. Первые пять минут они даже едут в тишине, пока Ойкаве не вспоминается вслух о том, куда ему еще нужно будет заехать завтра и послезавтра, и после-после, и вообще. Ивайзуми некстати вспоминает, что он селится в отеле, где удобно останавливаться тем, кто приезжает на долгое время. И искренне хочет, чтобы Ойкава заткнулся. Хотя бы своими тупыми конфетами.
Когда он тормозит у главного входа, Ойкава долго шарится в наличке и только спустя семь минут расплачивается по счету, накопившемуся за целый день; трафик довольно высок, но что возмущаться, когда такси-агентство довольно приличное. А потом еще столько же времени выгребает с задних сидений свое барахло. Ивайзуми мстительно улыбается краешком губ, когда видит, как падает очередная вещь из этой общей хламины. Ойкава, попутно матерясь сквозь сжатые зубы, кидает ему: «До завтра, Ива-как-там-тебя-чан», а потом едва ли не бежит до отеля.
Ивайзуми впервые за день выдыхает с облегчением и с усталостью разминает шею. Потом проходится пальцами по всем кнопкам, что тыкал Ойкава: блокирует двери, переключает радио, кондиционер, и в полной тишине едет сдавать машину.
Вокруг — плотный купол тишины и залитый вечерней тенью удивительно жаркий Хошимин, который Сайгон, вообще-то, но никому нет дела.
<center>***</center>
В девять утра приходит смс с незнакомого номера: «Через два часа». Ивайзуми на сонную голову с трудом вспоминает чудилу в ядерно-желтых кроссовках и с гадким языком. Белый свет бьет в глаза, и Ивайзуми с удрученным вздохом отдирает себя от постели. Просыпаться, конечно, совершенно не хочется, но иного выхода просто нет.
Июнь по-прежнему терпкий и тягучий, заставляющий высыхать зеленеющий на солнце Хошимин. Ивайзуми открывает уже невесть какую бутылку с водой и с абсолютным раздражением пялится в утреннюю газету. Завтрак в глотку не лезет.
В одиннадцать он уже как штык паркует машину и ждет, достав из бардачка электронку и открыв в ней недавно начатую книгу. Ойкава появляется с опозданием в семнадцать минут и ровно в шестнадцать прочитанных страниц. Утренний свет все также бьет в глаза, а контраст цветов на этом парне по-прежнему делает глазам очень больно.
Ивайзуми, щелкая по кнопкам в надежде отыскать приличный радио-канал, ждет указаний. Ждет две минуты, три, поглядывая в сторону Ойкавы. Раздражение с тихим бульканьем полнит грудину объемной пустотой. Через пять минут он не выдерживает и поворачивается к клиенту.
Ойкава самозабвенно красит губы гигиеничкой, и то дело поправляет в левом глазу линзу.
— Чего вылупился? — дружелюбно интересуется он. — Ну, не успел я в отеле поправить их. Как думаешь, сегодня стоит красить ресницы?
Ивайзуми молча моргает ровно два раза, с трудом подавляя желание хлопнуть себя ладонью по лбу или чем-нибудь более тяжелым, не отдираемым от лица. Тоже мне, блядь, мужик нашелся, думается ему мимолетом. На коленях Ойкавы лежит объемная косметичка, а в руке — так и не закрытая гигиеническая помада.
— Да ну чего ты пялишься? — хмыкает Ойкава. — Что, не знал, что все айдолы красятся? Трогай, я в центр хочу.
Ивайзуми покорно выворачивает руль на все сто восемьдесят, выезжая с парковки.
— Айдолы? — на всякий случай уточняет он.
— Айдолы-айдолы. По мне что, не видно, что ли? Глянь, какой я у маменьки красавчик! Красивый же?
Ивайзуми скашивает на него взгляд и едва слышно фыркает. Ойкава вытягивает губы в трубочку и рисует пальцами нелепые сердечки. И Ивайзуми ужасно хочется вылить на эту проклятую голову литра три сарказма и желчи, но в затылок вовремя втемяшивается осознание: клиент. Да и все же, как ни посмотри, а Ойкава если уж не красивый, то точно необычный. Запоминающийся.
Ойкава с довольным видом сгребает свою косметичку и бросает на заднее сидение. Нет, он все же купит ему парочку полиэтиленовых пакетов. Черных. Больших.
— Красивый, — кивает он сам себе и минуты на две замолкает.
А потом, немного подумав, снова открывает рот:
— Ну, то есть, я был айдолом. Знаешь, год или полтора, точно не помню. Агентство было крутое, но мне наскучило. Вот я и ушел.
Ивайзуми подавляет сонный зевок и едкое: «Да небось тебя выгнали!». Он тактично молчит, только легонько кивает головой и сворачивает вправо. В чем-чем он может быть уверен, так это в том, что этот парень молчать не умеет. Терпеть, впрочем, тоже.
— Ну-у, я, может, и не ушел бы, если б не…
Последующие шесть минут Ивайзуми отчаянно хочет заткнуть Ойкаву. У того сегодня, к сожалению, или же к счастью, конфет нет — как следствие, заткнуть рот тоже нечем. Но зато теперь в салоне не пахнет удушающе-сладкой карамелью.
Ойкава, тем временем, рот не закрывает:
— Но папенька мне однажды заявляет: учись, мол, а то лишу всего. Ну, я и ушел. О, слушай, а где здесь приличная парикмахерская? У меня кончики посеклись, это пиздец. Отвези, а?
Ивайзуми чувствует, как его мозг медленно вскипает в черепной коробке и липкой жижей готов политься через уши. Ему хотелось бы брякнуть, как обычно, невпопад: «Пацан, ты можешь хоть на одной теме задержаться дольше тридцати секунд?», но вовремя себя отдергивает и едва не проезжает на красный.
Когда Ойкава скрывается в дверях единственного известного Ивайзуми приличного салона, тот, не зная, чем себя занять, выходит из машины и на автомате проверяет температуру двигателя и уровень масла. Июнь все еще жарит, а бутылки с водой у него в машине стремительно кончаются. Он думает мимовольно, что нужно будет сходить за парочкой новых, пока ждет. Так и делает. Потом решает сменить освежитель воздуха с кокосового на морской; проверяет корпус на тему царапин и повреждений; протирает стекла бокового вида.
Когда Ойкавы нет первые сорок минут, Ивайзуми думает, что это нормально, учитывая языковой барьер и припизднутость этого парня; когда Ойкавы нет час, Ивайзуми ныряет в машину и успевает прочесть еще около пятидесяти страниц и сбросить все это ожидание на явные капризы Ойкавы; когда Ойкавы нет два часа, Ивайзуми меланхолично думает, что его, все же, грохнули какие-нибудь мафиози за раздражающую рожу и сбросили тело в водосточный канал.
Ойкава возвращается спустя два часа тридцать семь минут, почему-то немного рыжий и совершенно довольный. Ивайзуми к этому времени доканчивает книгу и убирает электронку обратно.
Хошимин — город, соединивший в себе тонкость Франции и изящность Азии. Город, в котором 24/7 жара и сухость, а дожди — настоящие жидкие алмазы. Хошимин — некогда столица Вьетнама, Сайгон; неразделенная территория самой Европы и Азии, кое-как уместившаяся в двух тысячах с копейками километрах.
Ивайзуми, на самом деле, любит этот сухой остров абсолютной цивилизованной безнадеги. Любит хотя бы за то, что здесь его никто (кроме менеджера, пожалуй) не знает, встретить знакомых — один на восемь миллионов. Ивайзуми любит Хошимин, хоть и ненавидит лето и почти не переносит жару.
Ойкаве, впрочем, побоку — он обращает внимание только на то, что его интересует.
— Поехали обедать, — бросает он небрежно, пока копается в своих очередных покупках.
— Зачем тебе галстуки? — не сдерживается Ивайзуми.
Ойкава поднимает на него абсолютно круглые и серьезные глаза.
— Чувак, у вас здесь «Армани» по пять долларов. Как я мог пройти мимо?!
Ивайзуми с видом «ну-да-действительно» зачем-то кивает и разворачивает машину. Ближайшее приличное кафе по его собственным меркам примерно в семи минутах езды. Почему-то Ивайзуми напрочь забывает про туристические буклеты, которые он мог запросто подсунуть Ойкаве и особенно не париться.
Пока они едут, в машине виснет тишина. Ивайзуми чувствует себя невероятно уставшим и выжатым — а это всего-навсего второй день! О последующих представить страшно.
Молчание впервые за это время становится каким-то странным, и Ивайзуми решается спросить:
— Слушай, — начинает он. — Откуда ты вообще взял мой номер? Не припомню, чтобы давал его чудакам в ядерно-желтых обувках.
Ойкава проглатывает, вероятно, возмущения по поводу «чудака в ядерно-желтых обувках» и выбивает на лбу кривые линии, с видом «ну-это-же-очевидно» говорит:
— Приполз в администрацию и на пальцах объяснил, что нужно — весь такой хороший, милый и с разговорником. Говорю им: «Номер дайте», а они мне — ху. Ну, я и сказал, что вот, так и так, такой вот мэн виз скэри маг. Они меня сразу же поняли, представляешь!
Ивайзуми нервно дергает уголком губ и плотно сжимает пальцами руль.
Обыкновенное кафе, где подают сносные блюда как вьетнамской, так и французской кухни. Ивайзуми знает не понаслышке — сам пару раз заезжал. Пока Ойкава выбирается из салона, попутно обшаривая свои карманы на предмет налички, он снова достает электронку и бутылку воды. Ивайзуми не успевает прочесть и пары строк, как со стороны водителя по стеклу хреначит Ойкава, попутно шипя что-то похожее на: «Вылезай оттуда, болван».
— Что еще? — раздраженно отзывается Ивайзуми и делает глоток из бутылки.
— Со мной, говорю, пошли. Я ни хрена не разбираюсь в здешней кухне: вдруг отравлю себя чем? А ответственность кто возьмет? — Ойкава показательно скрещивает руки на груди и уже более тише прибавляет: — Ну, и ты голодный, наверное. Короче, не заставляй тебя уговаривать!
— Но я…
— Да-да, ты debe ir, — с легким раздражением отзывается Ойкава и, открыв дверь, уже тащит его за руку из салона. — Я угощаю, если тебе принципиально. Просто дай мне не сдохнуть с голоду!
Ивайзуми проглатывает свои последующие возмущения и, на ходу закрыв и заблокировав двери, прикидывает, во сколько тысяч нервных клеток ему это обойдется.
Как назло, в кафе Ойкава, почему-то, ориентируется лучше него самого, уверенной походкой направляясь в конец зала за самый дальний столик. Не то, чтобы Ивайзуми не любил сидеть возле окна. Хотя да, не любил. Солнечного света ему хватало и через лобовые стекла. Ойкава нетерпеливо ерзает на месте, очевидно, пытаясь поудобнее устроить свой зад, и с видом абсолютного нетерпения дожидается, пока в его руках окажется меню, а перед ним — Ивайзуми. Когда и то, и другое оказывается на своих местах, он по-хорошему улыбается.
— Давай, закажи нам что-нибудь. Я пиздец голодный и ни хрена не понимаю.
Ивайзуми с видом полной незаинтересованности листает меню и искренне надеется, что желудок не съест сам себя заранее, не дождавшись обеда.
— О, нет, подожди! Вот, хочу этот суп, — Ойкава тычет в меню, поясняя: — Ну, название у него прикольное, как по мне. Он же вкусный?
— Его не едят в обед.
— То есть?! Я что, еще и еду должен по времени суток выбирать?
Ивайзуми просто кивает и перелистывает еще одну страницу.
— Ладно, я понял, — отзывается насупившийся почему-то Ойкава. — Тогда что-нибудь, что я могу съесть в обед, и желательно мясное. О, а еще я хочу жареные бананы! Ну, которые с мороженым. Или со льдом?..
Ивайзуми в очередной раз кивает и потирает виски.
Тем временем, Ойкава продолжает:
— Тут так чистенько, мне нравится. О, смотри, там такая милашка сидит! — Ойкава снова рисует пальцами нелепые сердечки и сдувает их в сторону миловидной вьетнамки.
Ивайзуми думает, что хочет его ударить. А еще ему, пожалуй, неловко, когда рядом сидит этот чудила, на кроссовки которого активно косятся все, кому не лень посмотреть ниже его лица.
Впрочем, к небольшому удивлению Ивайзуми, Ойкава умеет обедать в молчании. Он аккуратно дует на дымящуюся ложку с супом, по-детски хлюпает, когда ест, и, в целом, выглядит вполне себе приятно. Когда молчит. Сам Ивайзуми супам предпочитает здешние каши и ест, в отличие от того же Ойкавы, вполне себе аккуратно.
После супа Ойкава принимается за жареные бананы. После них — просит заказать ему «те симпатичные белые пирожки (как это блинчики?!)». И пока он все это активно поглощает и молчит, Ивайзуми даже не пытается думать о том, как столько всего разного может уместиться в желудке этого парня. Самого Ивайзуми после каши с говядиной и лапши на что-то еще не тянет. Он заказывает им обоим еще по зеленому чаю (как обычно принято здесь после еды) и от нечего делать, пока ждет, смотрит в окно.
Когда рот Ойкавы, наконец, освобожден от еды (исключая все то же хлюпанье, только чаем), он спрашивает:
— Слушай, а как ты вообще здесь оказался? Ты же японец, да?
Ивайзуми совершенно ничего не хочется ни рассказывать, ни вспоминать — не то, чтобы мало приятного, скорее мало интересного. Но у Ойкавы, меж с тем, как-то странно блестят глаза и взгляд не отрывается от его лица уже с секунд двадцать.
— Года три назад приехал с отцом. Остался. Нечего рассказывать, — с неохотой отзывается Ивайзуми.
— У-у-у, семейные тайны… — понимающе отзывается Ойкава и больше вопросов не задает. То ли чувство такта взыграло (что весьма сомнительно, по мнению Ивайзуми), то ли действительно понимает.
Ойкава зарывается пальцами в свои темные (и теперь немного рыжеватые) волосы, откидываясь на спинке стула.
— А я, — говорит он, — просто приехал отдыхать. Ну, знаешь, город там посмотреть, шмотьем закупиться, все дела… Надоела уже эта учеба. Да и папенька, вроде как, против не был, — Ойкава делает быстрый глоток чая из чашки и на немой вопрос «а почему именно Хошимин», отвечает: — А это, — он делает неоднозначный жест рукой, — просто первое, что попалось на глаза в брошюре.
Ивайзуми не хочет ни слушать, ни расспрашивать этого парня о чем-либо. Он мешает ложкой сахар в чае и делает из чашки аккуратные глотки. Ойкава, возможно, его нежелания улавливает и следует его примеру.
Когда жаркий свет июньского солнца сменяется ксеноновым светом автомобильных фар, смартфон Ойкавы издает громкую трель. К этому времени они уже успевают объездить около четырех книжных лавок (потому что кто-то ищет явно невозможное). Ойкава с видом полным недовольства читает пришедшее ему сообщение и с таким же видом быстро печатает ответ, свободной рукой делая неоднозначные движения, которые Ивайзуми расценивает как «давай-давай, мне домой пора», и с едва заметным кивком он перестраивается во внешний ряд, взяв курс на отель.
Сегодня на заднем сидении почти нет купленного Ойкавой барахла. Он сгребает оттуда только свою объемную косметичку и упаковку с какими-то фигурками, в которых Ивайзуми ни черта не смыслит. Заплатив по тарифу, он как-то нервно хлопает дверью и бросает уже на ходу, через плечо: «Завтра тебе напишу».
Ивайзуми неоднозначно хмычет и снова пробегается пальцами по кнопкам, которые за весь день успел истыкать Ойкава. Этим вечером куда теплее, чем прошлым, поэтому он выключает кондиционер и позволяет себе просто опустить тонированные стекла. Слабый ветер бьется даже тогда, когда он едет сдавать машину.
Ближе к ночи ему приходит смс с неопределенного номера: «Завтра в десять, я хочу пунш». Ивайзуми устало выдыхает и думает: добавлять или нет.
Номер так и остается неопределенным.
<center>***</center>
Проходит еще несколько терпких и удивительно теплых даже для этого города дней. Ивайзуми не особенно радостно заглядывать по утрам, по привычке, в прогноз, и не видеть там спасительного изображения дождя. Ивайзуми ненавидит жару и любит прохладу — ему так надежнее.
(Какого черта, спрашивается, когда-то решил здесь остаться?).
В тепле, граничащим с пеклом, он чувствует себя беззащитным, открытым.
Проходит несколько совершенно безумных дней в совершенно разном ритме. В один он отвозит Ойкаву поближе к воде, в другой он теряется среди исторических памятников, в третий распивает пунш в парке, как того и хотел. За эти несколько дней Ивайзуми привыкает. Ойкава просит отвезти туда, где хорошо? Он отвозит. Беспрекословно.
За эти несколько дней Ивайзуми успевает и подстроиться под бешеный ритм этого парня, и привыкнуть к его странностям: манере речи, идеям, желаниям. Просто так бывает. А Ойкава, бывает, и располагает к себе. Когда молчит.
Ойкава никогда не звонит ему на мобильный, но по вечерам усердно посылает короткие записки, обещая прислать их, в общем-то, утром. Но всегда заведомо проваливается, потому что Ивайзуми знает еще с первой встречи: он абсолютно не умеет ждать. Тормозящей жидкости в этом костлявом парне — ноль целых хуй десятых. По умолчанию.
Утром Ойкава завтракает в отеле и неизменно опаздывает на пятнадцать-семнадцать минут. Ивайзуми раздраженно пожевывает нижнюю губу, но молчит. Однако, если он опоздает хотя бы на пять-две минуты — Ойкава не поскупиться на бранные слова и угрозы заебать его даже на том свете. Ивайзуми на это давит нелепые улыбки и с силой жмет на газ. После одного раза он пунктуален как никогда.
Ближе к обеду Ойкаву тянет на «поныть от скуки». За эти несколько дней Ивайзуми привыкает и отточенными движениями разворачивает машину на все сто восемьдесят, взяв курс на ближайшее кафе-ресторан-забегаловку. Ойкаве, как оказалось, абсолютно наплевать, где и чем набивать свой желудок. Он по-прежнему удивляется всему и вся, и по-прежнему жалуется и негодует, когда ему не позволяется (не продается) та или иная закуска.
(Какого черта вы едите здесь по расписанию?!)
Послеобеденные часы у Ойкавы — заведомо шоппинг. Ивайзуми порой кажется, что за эти несколько дней они успевают объехать одни и те же лавки и магазины по два-три раза. Однако, Ойкава все равно возвращается с руками полными всякого барахла (пакеты он, отчего-то, не признает), сбрасывает все это на задние сидения и уходит гулять по паркам и рынкам, не заставляя, впрочем, Ивайзуми тащиться за собой.
Ближе к вечеру Ойкаве неизменно приходят сообщения, из-за которых у него на лбу пробиваются кривые линии и рот напоминает дерганую ломаную. Ивайзуми и это за несколько дней привык понимать без слов, автоматически выкручивая руль и направляясь тогда к отелю.
— До завтра, Ива-чан, — теперь Ойкава зовет его только так, оправдывая себя тем, что «это мило» и «у тебя и без того страшная рожа — должно же в тебе быть хоть что-то симпатичное!»
Дальше — привычная короткая смска, сдача машины (иногда еще полночи работы с другими клиентами, если выпадет шанс), крепкий сон, раннее пробуждение, бутылка воды, потому что жара неизменна, и хорошая улыбка Ойкавы, когда тот залезает в машину.
Ивайзуми за несколько дней уже привычно.
Однажды Ойкава заявляет: «В кино хочу, разворачивай колымагу». Ивайзуми хмуро сводит брови при слове «колымага», но ничего не высказывает.
— В кино? — зачем-то переспрашивает Ивайзуми.
— В кино, — утвердительно кивает Ойкава. — Я честно нарисовал на эти билеты в отеле. Представляешь: я — и рисовал! Так что в к-и-н-о, — Ойкава белозубо улыбается и выуживает из кармана неизменных светлых джинсов два билета.
Ивайзуми выразительно и молча пялится на билеты. Два.
— Отказы не принимаются. Не могу же я один идти, когда у меня здесь только ты, понимаешь?
Ивайзуми, конечно, понимает.
Противиться бесполезно.
А билеты — на фильм ужасов.
Скучно не будет.
Уже в первые десять минут Ивайзуми успевает увлечься и проникнуться атмосферой фильма, который действительно «ужасы» и действительно «интересно». Однако, в эти же первые десять минут он понимает, что есть попкорн из одного ведерка с Ойкавой бесполезно: тот цепляет пальцами самые сладкие кусочки, фактически ничего не оставляя Ивайзуми.
Впрочем, Ойкава атмосферой фильма не проникается. То ли он привык к ужасам и подобное не берет, то ли еще что. Примерно к середине фильма его пробирает на тихие смешки-покашливания-в-кулак, а потом, не выдержав, и на откровенный гогот, когда на экране главной героине пытаются сделать лоботомию. Половина зала дебильным настроем проникается, потому что: «Ой, Ива-чан, смотри — такая тупая! Поскользнуться, когда за ней маньяк бежит!», а вторая половина (к которой относился сам Ивайзуми) предостерегающе шикает и бросается в его сторону попкорном. Ивайзуми не везет сидеть рядом с Ойкавой и почти в середине зала, так что и в него пару раз прилетает.
Под конец фильма, когда Ойкава чуть ли не рыдает кровавыми слезами, проникнувшись тяжелым детством маньяка, Ивайзуми осторожно прикладывает руку к лицу и думает, что это пиздец.
Ойкава не может сидеть на месте и вертится на все триста шестьдесят, постоянно комментирует и смеется, изливается литрами сарказма и под конец действительно плачет, успев за весь сеанс урвать кусок симпатии одной половины зала и ненависть другой. К другой отнес сам себя Ивайзуми.
— Ох, это было так здорово! Спасибо, что сходил со мной, Ива-чан, — говорит Ойкава, когда они уже едут в отель.
— Надеюсь, что в следующий раз ты тихо-мирно будешь смотреть фильм и заливаться слезами молча.
Ойкава отчего-то молчит, но улыбается, постукивая пальцами по стеклу.
А Ивайзуми вдруг понимает: следующий раз.
Какой к черту «следующий раз»?!
<center>***</center>
Хошимин живет и движется, словно он живой; движется, как двигалось бы огромное существо со своим сердцем и душой внутри. Живет таким безумным и размеренным ритмом Азии, который бывает только здесь, пропахнув извне соленым прибоем Южно-Китайского моря и травами.
Хошимин живет и движется, как огромное мягкое существо, смешав в себе различные ауры и настроения.
Хошимин живет и движется, а Ивайзуми почему-то не удивляется, когда в один из дней Ойкава становится молчаливым и задумчивым. Он думает, что так бывает: нельзя все время гореть так ярко, тратить безумное количество энергии. Ойкава посыпался пеплом и, скорее всего, от такого ритма устал.
Ивайзуми совсем не удивительно. Но отчего-то непривычно.
Когда привычная смска не приходит в один из вечеров, Ивайзуми думает, что у него есть внеочередное свободное время. Ивайзуми думает, что это, все же, нормально: остаться дома, отдохнуть от мерцания витрин разномастных лавок и магазинов; от различных сладостей; от такого ритма.
Но спустя два дня смс приходит: «В десять». Ивайзуми не то, чтобы удивлен или рад — но так привычно. Уже.
Июнь все тот же — долгий, ленивый и тяжелый, давящий своей жарой. Ивайзуми тоже все тот: закупается бутылками воды, достает электронку из бардачка, пока ждет, и почему-то изредка поглядывает — идет или нет.
Ойкава то ли идет, то ли летит. По нему так и не скажешь. Он забирается в салон, привычно хлопая дверью и ловя «тц» от Ивайзуми. На нем привычные светлые джинсы и ядерно-желтые кроссовки. Только вместо цветной-белой рубашки — футболка с принтом. Это единственное, пожалуй, непривычное.
Ойкава все также по-хорошему и белозубо улыбается.
Ивайзуми по привычке заводит машину и уже знает, что сначала — просто прокатиться и «я скажу, когда остановить».
Но Ойкава говорит:
— Хочу на побережье. Там ведь круто, да?
Ивайзуми просто кивает: да, наверное, и конечно, я отвезу.
Всю дорогу до побережья Ойкава непривычно молчит, только изредка вздыхает и легонько улыбается. Ойкава просто молчит, и при этом наклоне головы, при этих полуопущенных ресницах, отбрасывающих на лицо серые тени, при всем этом — даже не скажешь, что он без умолку трещащий идиот. Будто он всегда был таким спокойным, совершенно задумчивым и совершенно… красивым?
Ивайзуми определяет это просто так — потому что по-другому не описать.
А побережье, оказывается, для Ойкавы ни рыба, ни мясо — так, творчески разбросанные булыжники, мелкие камни и изредка какие-нибудь ракушки. Он встряхивает головой, когда чувствует, как останавливается машина, и Ивайзуми впервые замечает, что его волосы не уложены, как в первый день, а совершенно естественно растрепаны и легкой рыжиной больше не отдают. Вероятно, краска смылась.
Ойкава привычными и отточенными движениями отстегивает ремень, выбирается из машины и, засунув руки в карманы, идет вперед, игнорируя разбросанные булыжники, переходящие в асфальт и парапеты. Ни разу не оглянувшись, он облокачивается на перила, немного перегибается через них и смотрит вниз — возможно, ему действительно интересно.
Ивайзуми остается в машине и устало откидывается на спинку кресла. За эти дни «молчания» он не отдохнул, только, кажется, еще больше устал. Только от чего? Он рассеянно наблюдает за тем, как Ойкава упирается ладонями об перилы и легонько отталкивается от них, потом снова припадает, и снова отталкивается. От этого у самого Ивайзуми немного кружится голова, и он выключает кондиционер. Впервые за весь июнь дует такой освежающий ветер.
— Что-то произошло? — Ивайзуми зачем-то подходит к нему и зачем-то спрашивает. Голова все еще немного кружится, и он подставляет лицо легкому дуновению ветра.
— Что-то. Произошло. — Ойкава вновь перегибается через перилы. — Возможно?
Он не поднимается с перил и склоняет голову набок, будто бы показывая всем видом, что не знает, или просто не собирается отвечать на последующие вопросы. Ивайзуми понимает без слов и молчит, тоже, почему-то, перевесившись через периллы и уставившись вниз.
Они молчат некоторое время, слушая море, и Ивайзуми думает, что это самое спокойное, что могло случиться с ним если не за всю жизнь, то за последнее время точно.
Ойкава зачем-то глубоко дышит, от него все еще пахнет лимонными леденцами и абсолютной припизднутостью.
Ойкава, зачем-то, говорит:
— Знаешь, меня тут девушка бросила. Тебя ведь тоже бросали, да? Стопудово бросали, с такой-то рожей.
В любой другой день Ивайзуми почувствовал бы вполне себе обоснованную злость и раздражение. Но этот парень, кажется, действительно тяжело пережил разрыв. Может, поэтому и молчал этот и предыдущие дни.
— Она меня бросила, пока я был здесь, весь в отдыхе и развлечениях. Она была вся в развлечениях с другим парнем, — Ойкава улыбается краешком губ. — Море спокойное. Здорово здесь, хоть и жарит пиздец.
Ивайзуми понимающе хмычет.
— Да, неплохо.
Ветер обдувает затылок, а в нос бьется настойчивый запах моря и спокойствия. Ивайзуми тоже улыбается краешком губ и глубоко дышит.
<center>***</center>
Ойкава возвращается в привычный ритм своего отдыха, затребовав культурного обогащения, потому что «ты мой гид или кто».
Ивайзуми везет его в музей изобразительного искусства, где Ойкава долго расхаживает по залам и опять тащит его с собой.
(Кроме тебя у меня здесь никого нет.)
Ойкаву отчего-то не впечатлили картины и скульптуры музея, но восхитила винтовая лестница в здании номер два и само здание в частности. Ивайзуми тихо посмеивался с этого (почему-то) и покорно фотографировал Ойкаву на фоне живописи семидесятых годов двадцатого века и статуи девочки, делающей селфи около входа в сам музей.
(Эй, это так круто! Смотри-смотри, я тоже делаю селфи!)
Тем же днем Ойкава просится на Антик-стрит, исследуя всевозможные магазины. Ивайзуми сперва опасается, что этот парень захочет обследовать все шестьдесят, но потом успокаивается, когда он едва не закатывает скандал в антикварном.
— Это же подделка! И вы предлагаете потратить на это барахло пятьдесят тысяч?!
Ойкаву из магазина едва ли ветром не сдувает. То ли от возмущения, то ли от все той же жары, но его щеки снова припекает пурпуром, делая совершенно придурковатым на вид.
Как и обычно (за эти дни) ближе к обеду Ойкава начинает ныть о том, что «все скучно» и «пиздец это, а не отдых». Ивайзуми по привычке расценивает как «я голоден» и везет его в ближайшее кафе. Ойкава, впрочем, оказывается не против, и свободно идет по прохладному залу, особенно приятному в этот отвратительный жаркий день, пусть он и весь такой мягко-плюшевый.
— Хочу чай. Тот, что мы пили тогда, помнишь? И бананы, жареные. Тоже те.
Ивайзуми кивает и бегло просматривает меню. Не говорить же этому парню, что чай — самый обычный, а бананы были вовсе не жареными, а всего-навсего залиты карамелью.
В прохладном зале Ивайзуми чувствует, как тает солоноватый ком духоты в горле, как становится легче даже дышать. Здесь приятно.
— Слушай, — говорит Ойкава. — А у тебя есть мечта? — поймав непонимающий взгляд Ивайзуми, он прибавляет: — Ну, знаешь, такая голубая, светлая и абсолютно несбыточная мечта.
Ивайзуми хмычет и припадает губами к краю чашки. Чай, к сожалению, неизменно горячий, и прохлада зала быстро улетучивается. Он думает, наверное, с секунд пятнадцать, прежде чем ответить. Сначала хочется брякнуть, как обычно, невпопад, что хотелось бы ту новенькую «Киа», но поймав пытливый взгляд Ойкавы, который кажется мягче, чем раньше, он быстро передумывает.
— Нет.
Что-то меняется совсем мгновенно. Вот Ойкава смотрит на него, не отрывая взгляда, пытливо и заинтересованно, а вот он поворачивает голову к окну (как обычно выбирает самые дальние столики) и с напускным равнодушием тянет: «Фу, как скучно».
— У самого-то есть? — вскипает Ивайзуми и раздраженно цедит чай. Этот зеленый — терпкий, и он весьма неприятным налетом оседает на языке и томится его послевкусие где-то под самым корнем языка.
— Конечно, — кивает он. — Конечно, есть. Я, например, хочу как-нибудь слетать на Гоа или Мальдивы; хочу, чтобы мое прекрасное лицо однажды засветилось на обложках модных журналов; хочу, чтобы был мир во всем мире и…
— Ты что, участница «Мисс Вселенная»? — фыркает Ивайзуми, прервав пламенную речь Ойкавы. — Мир во всем мире… Лучше помечтай о том, чтобы у тебя самомнения поубавилось.
— Какой ты жестокий! Взял — и разбил мне сердце своими жестокими словами!
Ойкава снова глубоко, зачем-то, дышит, широко раздувает ноздри (вероятно, от раздражения) и, выждав некоторое время, говорит:
— Лучше бы ты заимел эту мечту, пока не стало поздно.
Ивайзуми допивает остатки все еще горячего чая почти залпом и хочет поскорее отсюда уйти. Он думает, что Ойкава какой-то идиот, раз не лень разглагольствовать на такие пресные темы, раз не лень строить на роже такие гримасы, раз… Ивайзуми не додумывает, потому что чувствует обжигающее касание к собственной руке.
— Пошли, я уже устал.
Ивайзуми с глупостью ребенка смотрит на то, как Ойкава уверенно берет его за руку и тянет к выходу.
Возможно, в его голове что-то болезненно и резко щелкает, возможно — нет. Он просто опять невпопад брякает: «Еще даже не стемнело».
— Знаю, — улыбается краешком губ Ойкава. — Но я уже устал. Не волнуйся, я оставил им, кажется, около пятнадцати тысяч. Этого ведь хватит?
— Идиот, — бормочет Ивайзуми, пока Ойкава тащит его на парковку. — Мог бы оставить и семь, и восемь. В любом случае им бы перепали чаевые. А так, считай, оставил двойные.
Ойкава показательно морщится и говорит: «Пусть».
Пусть, соглашается Ивайзуми.
И не выдергивает руку из обжигающей ладони Ойкавы до самой машины.
<center>***</center>
Когда Ивайзуми выходит из дома, утро встречает его удивительно прохладным воздухом, какого не должно быть здесь, в Хошимине, вплоть до самого февраля. Таких дней здесь бывает всего раз или два за год, и это, отчего-то, тянет Ивайзуми на беспричинную улыбку, которая выходит больше усталой и тусклой, чем облегченной.
Заснуть ему, почему-то, удалось только под утро. Всю ночь отсчитывал трещины на потолке, мелкий цветочек на обоях и барашков, прыгающий через забор с глазами-пуговицами. Сначала снилось что-то сумбурное и странное, как это бывает обычно, а потом резко выкинуло из собственного сна. Больше глаз не сомкнул.
К половине двенадцатого он уже ждет Ойкаву в машине и нервно постукивает пальцами по рулю. В последние дни (или все это время) что-то идет не так, как-то вкривь да вкось. Ивайзуми крутит колесико радио и ищет приличную радиостанцию, стараясь отогнать от себя и накатившую, наконец, сонливость, и пустые, ни о чем, на самом деле, мысли.
Ойкава снова не то летит, не то идет. На ногах — привычные ядерно-желтые кроссовки и светлые джинсы. Только футболки-рубашки теперь стали меняться.
(С чего бы?)
Ивайзуми достает из бардачка бутылку воды и осушает ее почти наполовину. В горло бьется июньская засуха, совершенно привычная для Хошимина и совершенно ненавистная Ивайзуми.
— Привет-привет, угрюмый как обычно Ива-чан, — улыбается Ойкава. — Давай, запрягай лошадей, я хочу в спортивный и книжный.
Настроение Ойкавы — какой-то форменный пиздец. И кто бы сказал, что этот чудила еще совсем недавно выглядел прибитым и раздавленным, говорил о том, как спокойно море и заедал зеленый чай (как все) жареными бананами. Сейчас Ойкава снова пышет энергией и разбрасывает вокруг себя солнечное настроение. Не то чтобы Ивайзуми было дело.
Но эта переменчивость ему не нравится.
(А должна ли?)
Ивайзуми заводит машину и давит на газ. Дорога привычная, ровно в шесть минут — по-прежнему считает от нечего делать. Белый свет так и норовит ударить в сжатый зрачок, а сбоку от него тихо посмеивается Ойкава. Ивайзуми изредка косится в его сторону: видимо, копается в интернете и находит это весьма забавным. Ивайзуми находит весьма забавным лигу чемпионов, старые фильмы и старые записи с матчей, когда еще состоял в клубе во времена старшей школы.
Ойкава с легкой походки скрывается за автоматическими дверями спортивного магазина, а Ивайзуми все также устало откидывается на спинку сидения и думает: какого черта. Этому парню действительно не надоело скупать всякий явно ненужный ему хлам? Тем более книжный. Насколько помнит сам Ивайзуми, они были там за последние дни, по меньшей мере, три раза. И всякий раз Ойкава возвращается с пустыми руками.
Ивайзуми трет глаза двумя пальцами и устало вздыхает. От скуки. От ожидания.
От — чего-то.
В бардачке лежит электронка с еще одной начатой книгой, помнит Ивайзуми, но желания дочитывать сначала увлекшую трилогию сейчас, почему-то, никакого нет. От нечего делать он начинает думать о всяком, вспоминать о всяком. Ивайзуми с позавчерашнего дня странно.
(Даже как-то неловко?)
Из спортивного Ойкава возвращается с волейбольным мячом в руках.
Ивайзуми с раздражением выдыхает: «Зачем?», когда Ойкава забирается в машину.
— О, это? Ну, так, решил вспомнить юношеские годы… Знаешь, а я неплохо играл.
Он улыбается краешком губ и вертит мяч в руках. На свету волосы Ойкавы из темно-каштанового окрашиваются в светлый, какой-то карамельный оттенок.
В книжный они едут снова в тишине, непривычной за эти дни. Солнце нагревает руль и сидения, и Ивайзуми кажется, что они скорее заживо сварятся в этой консервной банке, чем доедут до магазина.
В Хошимине всегда жарко до одури.
И прямо сейчас футболка липнет к мокрой от пота коже, неприятно так липнет, и Ивайзуми от этого весьма заметно морщится. Дорога, вроде бы, привычная, знакомая, всего в три минуты от спортивного, но в последние дни все странно.
Возможно, странно даже настолько, что Ойкава неожиданно говорит:
— Знаешь, я живу в 505 номере в отеле. Он неплохой такой, правда, кровать большая... Завтра я разбросаю там все вещи, пока буду укладывать их в чемодан. Послезавтра вернусь обратно, в Японию, к учебе.
Пальцы отчего-то сжимают руль сильнее. Ивайзуми косится в сторону рассеянно улыбающегося Ойкавы.
Он говорит:
— Приходи, попрощаешься со мной, что ли. Ты же у меня один здесь, помнишь?
Ивайзуми, конечно, помнит.
Как забыть?
И на всякий случай запоминает: 505.
Поворот влево — а там и книжный.
Ойкава выбирается из машины и зачем-то оборачивается, улыбаясь ему. Ивайзуми снова откидывается на спинку сидения и прикладывает взмокшую ладонь ко лбу.
Ему жарко до одури, в этом раскаленном июньским солнцем Хошимине.
Ему жарко в этой консервной банке, даром что машина.
Ему жарко просто по определению.
Ойкава зачем-то улыбается ему и быстро исчезает в дверях магазина. Ивайзуми улыбается краешком губ ему в ответ зачем-то.
Только он не видит.
Ивайзуми возится в постели, стараясь поймать сон. Иной раз сбивает ногами простынь и, уткнувшись носом в подушку, сдавленно, но от того не менее грязно ругается. Почему-то. Зачем-то. Все ведь в последние дни идет не так.
Раньше не было бессонницы. А если и была — Ивайзуми пил молоко, которое предпочитает в принципе в любом виде, и шел обратно в постель. Сейчас при одной только мысли о молоке воротит. Да и о сне в принципе.
Но, на самом деле, Ивайзуми знает причину своей бессонницы. Только все равно не может понять: ну уезжает человек, ну что с того? Будто от того, что Ойкава уедет, в его жизни что-то изменится. Не век же его отдыху длиться — это было бы странно. Ивайзуми пытается рассуждать здраво, пока сна ни в одном глазу, но что-то такое, что, кажется, внутренний голос, просто надрывается от крика: «Ты последний идиот, Ивайзуми Хаджиме». И не согласиться с этим внутренним голосом он отчего-то не может.
Хотя, конечно, ничего аномального и непредсказуемого в этом нет.
Ивайзуми комкает очередной вздох и очередное ругательство губами, переворачивается на другой бок и утыкается носом в сгиб локтя. Ему нужен этот чертов сон. Хотя бы на несколько часов. Нужно привести мысли в порядок. В конце концов, Ивайзуми из тех, кто хотят порядка не только в квартире, но и в самом себе.
Порядка нет ни спустя час, ни спустя три. Спустя четыре ему нужно вставать, варить крепкий кофе и кое-как запихивать в себя завтрак, хотя вечная жара, конечно, отбивает аппетит с лихвой. Ивайзуми отдирает свое тело от постели и протирает глаза двумя пальцами. Сна как не было, так и нет. Но он уверен, что сонливость обязательно придет именно тогда, когда ему придется везти Ойкаву в книжный или…
Ойкава же сегодня никуда не едет. Он собирает вещи.
Ивайзуми жмет губы и не понимает, какого, собственно, черта. Он мог и спать все это время, и не думать, и вообще не вставать. Сегодня — никуда.
Ни-ку-да.
Но Ивайзуми привычными движениями сбивает постель в кучу, перебирает ногами до кухни и варит крепкий кофе. В прогнозе погоды изображение безоблачного неба с ярким желто-оранжевым солнцем, которое больше напоминает подсолнух. Все также шипит радио, возвещая о том, что температура вдарит еще на два-три градуса.
Ивайзуми уже в машине, едет.
Ивайзуми уже у отеля, сигналит зачем-то, прекрасно зная, что не сегодня.
Уже — не сегодня.
А потом вспоминает: 505.
И выбирается из машины, впервые оказываясь внутри этого отеля. На ресепшн его останавливает девушка, какие есть во всех отелях. Он со своим английским и вьетнамским отчего-то едва ли не на пальцах объясняет ей, что ему нужно.
Она звонит в номер.
505.
Ивайзуми чувствует сухой ком в горле и на голос Ойкавы в трубке отвечает не сразу.
— Ну что вам надо там, а? — его голос немного раздраженный и гнусавый.
Ивайзуми думает, что где-то оступился, потому что:
зачем он здесь,
какого черта,
какое он имеет право.
Ивайзуми говорит девушке, что ошибся, покидает отель и на автомате заводит машину, решив, что сегодня, как делал обычно, поедет работать в центр.
Он явно где-то ошибся.
<center>***</center>
С незнакомого-знакомого номера приходят сразу несколько смс: «Ты такой жестокий», «Я тебя, вообще-то, ждал», «Даже не думай теперь приходить» и «Ты идиот, Ива-чан».
<center>***</center>
— Двенадцать тридцать семь, — вместо «привет» говорит Ойкава и запихивает на задние сидения свой чемодан.
Ойкава пристегивает ремень и отворачивается к окну, постукивая по нему пальцами. Он не трещит без умолку, как раньше; не копается в своем телефоне, найдя в нем что-то занимательное; даже не улыбается. Ивайзуми только молча кивает и давит на газ. На секунду ему показалось, что Ойкава сейчас повернется к нему и с видом абсолютно оправданной ярости обвинит если не во всех смертных грехах, то в своих проблемах точно.
На повороте Ивайзуми на мгновенье прикрывает глаза — от короткого беспокойного сна немного подташнивает.
Чтобы добраться до аэропорта, достаточно, знает всякий, поехать по окраине города. Но «знает всякий» образуют плотные пробки, и Ивайзуми решает поехать напрямик, по городу. Так, конечно, немного дольше, но зато без нудного и длительного простаивания в шеренге гудящих автомобилей.
Ойкава молчит — молчит и Ивайзуми, и эта тишина ощущается практически физически, до головного звона. Он чувствует, как неприятная и теплая усталость плотной пленкой оборачивается вокруг тела.
Ивайзуми немного подташнивает, Ойкава молчит и стучит пальцами по окну.
Двенадцать тридцать семь — время авиарейса.
На очередном повороте Ойкава говорит: «Стой!». Ивайзуми не понимает, зачем, но останавливает машину возле старого парка.
— Что ты…
— У вас здесь есть фонтан? С водой такой, монетки туда бросают.
Ивайзуми честно пытается вспомнить, поглядывая на время. Его у них нет, и он автоматически бросает: «Нет».
— Да как вы здесь живете?!
Ойкаву, видимо, «нет» не останавливает, и он едва ли не на бег срывается, пробираясь куда-то вглубь парка. Среди тенистых зеленых деревьев и старых с облупившейся краской скамеек фонтан, оказывается, есть — тоже зеленый, но из-за поросшего мха и реденьких пучков травы. Ойкава обшаривает свои карманы, но, кажется, заведомо с этим проебывается.
— У тебя монетки есть? — спрашивает он.
Ивайзуми с секунду удивленно смотрит на него, а потом выуживает из кармана кошелек и честно пытается найти там хоть одну монету.
— Тебе зачем? — пока ищет, спрашивает в ответ.
— Ты совсем тугодум, да, Ива-чан? Монетки кидают обычно для двух вещей: хорошей погоды и возвращения в место, где тебе понравилось. Здесь, конечно, сраное пекло и просто пиздец, но я готов сюда вернуться. Как-нибудь.
— Ты хочешь сюда вернуться?
Ойкава смотрит на него с видом «пиздец-ты-тупой».
— Ты меня хоть иногда слушаешь? — а потом, облизав сухие губы, добавляет: — Ты бы хотел, чтобы я вернулся?
Ивайзуми выуживает из кошелька пару обыкновенных монетных донгов и вкладывает их в ладонь Ойкавы.
— Просто бросай уже и поехали.
Под диафрагмой что-то скручивается в мелкий узел, когда Ойкава бросает сразу обе монеты, не глядя, и ни разу не попав.
— Не судьба, — констатирует он.
Не судьба, соглашается Ивайзуми.
Двенадцать тридцать семь — время авиарейса.
<center>***</center>
Когда машина мягко останавливается возле специальной парковки, Ойкава приходит в себя, кажется, не сразу. Из чемодана за время пути он успевает достать, зачем-то, купленные еще давно сладости. Круглый разноцветный леденец на палочке, так и не развернутый, перекатывается в его руках. Ивайзуми молча рассматривает свои пальцы на руле и совершенно точно не знает, что говорить, да и надо ли вообще. Так бывает: отдыху не век длиться. Так бывает — только ему-то, почему, беспокойно. Через пару минут Ойкава выныривает из своих мыслей, вкладывает, зачем-то, в руку Ивайзуми леденец и вытаскивает с заднего сидения свой чемодан.
Ивайзуми вылезает из машины и смотрит в зажатый в ладони леденец.
Спрашивает:
— Зачем?
Ойкава мнет губы в рассеянной улыбке.
— Не знаю. Вкусно, просто попробуй.
Ивайзуми не предлагает ему помощь.
Ойкава какими-то нервными и дергаными движениями пытается вытянуть из корпуса чемодана длинную ручку. Но пальцы, почему-то, не слушаются, и ручка не поддается. Резкая злость кроет с головой.
— Знаешь что? — он резко разворачивается. — Какого черта ты такой, Ива-чан?
Ивайзуми хочет спросить: «Какой — такой?», но не успевает.
— Я ведь мог бы…
Он не договаривает. Сбивается, опустив взгляд.
Но Ивайзуми почему-то понимает. Вертит палочку леденца пальцами и кивает:
— Мог бы. Но не станешь?
— Не стану.
Ойкава без тени улыбки и наигранного энтузиазма в голосе говорит:
— Тогда ладно. Черт с ним.
Жмет ему руку — ладонь будто простреливает резким теплом, учитывая, что пальцы Ойкавы по-прежнему удивительно и приятно прохладные — и, наконец, вытаскивает эту чертову ручку.
А потом уходит.
Ивайзуми смотрит ему в след, сам не знает, почему, и крутит пальцами палочку леденца.
Он просто уходит.
Ивайзуми ничего не сказал ни до, ни после. Просто стоял, чувствуя, как из тела будто вырвали огромный кусок плоти, большой и кровавый, а образовавшуюся зачем-то дыру заклеили пластырем — вдруг поможет.
Ивайзуми стоит и смотрит, не прекращая вертеть пальцами палочку леденца до тех пор, пока над головой не расчерчивает лоснящееся голубизной небо самолет авиарейса Хошимин (Вьетнам) — Токио (Япония).
(Вдруг поможет?)