— Мои ботинки для прогулок, ту-туду-ту! Они удобны при ходьбе, па-паба-па! Когда-нибудь наступит время, ту-туду-ту! Они пройдут и по тебе-е-е! — напевает Гриша, нагло заглядывая прохожим в лица.
Он вышагивает лёгкой походкой, улыбается, смотрит на солнце из-под сломанных очков, вытирает рукавом толстовки разбитый нос. Останавливается, большим пальцем прижимает левую ноздрю, высмаркивает сгустившуюся кровь на поребрик. Чуть тормозит, разглядывает получившийся кровавый сморчок на бетонном фоне, чуть задевший невысокую траву газона. Клякса блестит на солнце. Мерзковато, но красиво.
— Цветы, блевотина, земля, моя засохшая сопля! — напевает Гриша с тем же напором веселья, распугивая дремлющих на машинах кошаков. — Зелёной пылью конопля въедается в мои шнурки! Смотреть ты можешь с высока на них, пока ты на ногах! Ты можешь им кидать слова, мне наплевать — слова говно! Ту-туду-ту! Мои боитнки для прогулок! Па-паба-па!..
Гриша думает что облажался и припоминает, что: «Ни один удар, кроме солнечного, не должен оставаться без ответа». Гриша думает, что хорошо, что Синицын и Мушкин не повалили его на землю и не вытряхнули рюкзак, иначе бы он остался без любимой тетради. Гриша собой доволен, оттого и насвистывает, и напевает, и идёт своей лёгкой походкой. Разбитые костяшки, кровоточащая губа и растянутая толстовка, изгаженная в грязи, — его приз за победу.
«Нет в мире ничего более правильного, чем желание защитить себя». А если сумел себя защитить, то это серьёзный повод для гордости. Был бы. Если бы не настрой Исы на пацифизм.
Хотя они ещё ничего не обсуждали на этот счёт, Гриша уверен, что мастер не уловит его счастливый настрой и задорную улыбку. Для мастера всё можно решить «словами, через рот, Гриша». Но когда тебя ловят и зажимают в глухом дворике, то попробуй, донеси до тестостероновых придурков «словами, через рот», что тебе сегодня ну вот совсем не до махания кулаками. Кроме того, если бы Гриша не давал отпор, то его бы совсем затравили, он это давным-давно понял. Да и до конца учебного года осталось всего ничего, выпускной вот через несколько дней. И всё, не увидит он больше ни Синицына, ни Мушкина, и их дружков тоже. Может от этого они и озверели так в последний месяц, постоянно Гришу подлавливают и старательно выполняют наставление Гришиного отца.
Отец Грише сказал так: «Педерасты все больные, их лечить нужно, принудительно! В психушках! И убивать!». Давно сказал, лет шесть назад, но Гриша запомнил. Похоже, что другим мальчишкам отцы несли эту же околесицу.
Что поделать, раз Гриша оказался тем самым «педерастом»? Ведь, как и всякая тварь, Гриша жить хочет. Да и теперь, когда Гришу есть кому любить, он готов за свою жизнь бороться со всей своей яростью. Он это и сделал сегодня, отбиваясь от обидчиков.
Вот только мастер не поймёт. Гриша садится на лавочку у подъезда и разглядывает свои ладони, сжимает — разжимает саднящие пальцы. Руки трясутся от остаточного адреналина. В животе внизу тяжело вяжет и тянет. Правый глаз разнылся, похоже сильно его подбили. Огромный такой мешок образовался болючий. Гриша его осторожно кончиками пальцев трогает и вздыхает. Хочет малодушно не идти домой, к Исе, но больше некуда.
Мастер должен быть в салоне до вечера, часов до девяти. У Гриши целых три часа на то, чтобы привести себя в порядок, прорешать задания, позависать в интернете и даже приготовить ужин. Может, полы помыть, посуду. На столе убраться. Непонятно, почему Гриша чувствует себя провинившимся, почему хочется заранее к Исе подмазаться. Мастер никогда не кричит, не поднимает руку…
Но всё равно страшно и внутри всё узлом завязывается, стоит только Исе холодно и молча посмотреть на Гришу. Иса ничего не скажет, не станет причитать, просто уйдёт куда-нибудь. Потом вернётся, но чувство натянувшейся между ним и Гришей верёвки, которая вот-вот лопнет под тяжестью груза, только усилится.
Гриша открывает тетрадь и читает на её корешке свой кривоватый почерк: «Всячески избегайте приписывать себе статус жертвы. Каким бы отвратительным ни было ваше положение, старайтесь не винить в этом внешние силы: историю, государство, начальство, расу, родителей, фазу луны, детство, несвоевременную высадку на горшок и так далее. В момент, когда вы возлагаете вину на что-то, вы подрываете собственную решимость что-нибудь изменить». Закрывает, задумывается.
Чувствует себя виноватым, но хочет отмазаться. Малодушничает. Перечитывает запись несколько раз, убеждается внутри себя, что да, он трусит и увиливает. Этого позволять себе нельзя. Гриша вообще думал, что когда Иса придёт и увидит следы побоев, то Гриша тут же оправдываться начнёт. Что это они первые начали, он отбивался. Что ничего серьёзного не случилось. Что в следующий раз он убежит, не станет драться. У Гриши в голове возникает образ забившегося в тёмный угол слизняка.
Так не пойдёт. Нет, Гриша сделает всё, что думал — полы помоет, посуду, уберётся на столе, приготовит простенький ужин, — Иса любит яичницу с сосисками и чёрный сладкий чай, — но не потому, что хочет отмазаться. Гриша хочет, чтобы Иса пришёл домой уставший и ему было приятно. В понимании Гриши это и есть любовь. А мастера он любит.
Но ещё ему придётся словами, через рот, честно сказать, что он подрался. И признаться, что над ним всегда измывались, что это не в первый раз. Честно сказать, что ему самому всё это не нравится, но он защищает себя и не будет чувствовать за это стыд. Так и скажет. А дальше дело Исы. Захочет Гришу понять — поймёт, упрётся рогом… Ну да ладно, пускай. Всё равно потом завяжет разговор и всё выспросит.
Гриша поднимается на лифте, лениво считает этажи, выходит, проворачивает зубастый ключ в дверном замке, садится на одно клено, потом на другое, пока развязывает шнурки говнодавов, и сразу ставит их под табуретку, чтобы не мешались. И другую свою обувь тоже ставит на место. Бросает толстовку в корзину с грязным бельём, присаживается на кортаны и берёт на руки жирного котяру Зузу. Идёт на кухню, сажает кота на батарею, моет руки, умывается. Старательно вычищает грязь и кровь из носа, смотрится на себя в зеркало. На бледной белой коже ссадины, царапины и кровоподтёки выглядят утрировано, словно бы его били не двое, а четверо, и не кулаками, а битами. И заживать ещё долго будет.
Гриша достаёт из морозилки позабытый пломбир и прижимает заледеневшей упаковкой к подбитому глазу, включает в розетку прикрученный к стене радиоприёмник. Когда пломбир ощутимо прогревается, Гриша его кладёт оттаивать и гремит посудой.
И всё-таки ему страшно.
Когда отец лупасил всем, что ему под руку попадалось, — было не страшно, а сказать Исе правду… Может боится, что мастер бросит его? Ну, что устанет с ним возиться. Он всё же взрослый мужик, всего добился, призвание в жизни нашёл. Гриша тут выходит как нарушитель порядка и спокойствия.
Гриша боится, что снова останется один.
И ему уже не радостно от того, что он отбился от одноклассников. Ему вообще за себя становится резко мерзко.
Гриша ставит последнюю тарелку на полку и снова смотрит на своё отражение. Гриша знает: «Человек — продукт собственных мыслей, о чём думает, тем и является». Знает, что внешность не должна быть определяющей стороной его личности. Но ему бы хотелось родиться в ком-нибудь другом. Чтобы плечи были шире, выше рост, сильнее руки и ноги. В ком-нибудь другом, над которым никто бы и не подумал издеваться. Гриша хочет, чтобы мастер поскорее пришёл домой и вырвал его из мыслей.
***
Иса приходит к половине десятого, с забитым продуктами рюкзаком и немым вопросом на лице, когда встречается в коридоре с Гришей. Гриша ему вяло улыбается и забирает рюкзак. С кухни тянет яичницей, кипит чайник. В квартире непривычно чисто, в паркете отражается люстра. Иса молча разувается, вешает ветровку на крючок и идёт на кухню.
— Я подрался, — с улыбкой на отёкшем лице говорит ему Гриша, ставя на стол тарелки с едой и отворачивается, чтобы выключить газ. — Я сам начал, первый врезал. Я мог убежать, но не хотел. Тебе две ложки сахара? С корицей?
— Подойди, — говорит Иса, ставя напротив себя стул. — И сядь.
Гриша оставляет чайничек завариваться и садится. С вызовом смотрит на мастера, с нечитаемым выражением на лице. Представляет, что он в непробиваемом костяном доспехе. Представляет, что он и есть стул, на котором сидит. У стула нет страхов и чувств.
Иса тянется руками к Гришиному лицу, вертит его за подбородок в разные стороны, большим пальцем очерчивает границы фингала, проводит им по раздувшейся губе, по царапинам на скулах, задерживает ладони на чётких следах чужих пальцев на шее. Руки мастера резко контрастируют холодом с воспалённой кожей, Гриша закрывает глаза. Ему приятно от накатившего на него чувства безопасности. Костяной доспех разваливается, пропадает бесследно.
— Сколько их было? — спрашивает мастер, убирая руки.
— Двое, — отвечает Гриша и откидывается на спинку стула.
— Ты их знаешь? Говоришь, первый начал. Почему?
— Знаю конечно, — улыбается Гриша и пожимает плечами. — Мои одноклассники, учусь с ними с началки. Начал первый, потому что я не терпила и не трус. Они бы всё равно достали меня, подкараулили и избили. Только их было бы больше, четверо, пятеро, кто знает.
— Ясно. — говорит Иса. — Кто может подтвердить, что это они тебя избили?
— Да они и могут, чё, — отвечает Гриша, прикидывая, к чему ведёт разговор. — Они на видео записали, и раньше записывали. Где-то в вк было, могу найти.
Гриша замолкает. Лицо у мастера делается страшным, глаза будто бы темнеют, наливаются злобой и жестью. Руки сжимаются в кулачищах, уверенных, железных.
— В ментовку хотите пойти, да? — боязливо спрашивает Гриша и не может отвести взгляд от кулаков. — Чтобы я заявление написал? Я не против, только толку никакого. У них родители знаете кто? Их отмажут. Да и ещё так всё вывернут, что я останусь виноватым.
— Нет, Гриша, не отмажут. И не вывернут. — со сталью в голосе уверяет Иса, усилием воли разжимая кулаки и выдыхая концентрированную ярость. — Завтра пойдём к моему знакомому, а сейчас побои снимем. И видео те найди обязательно. Видит Аллах, они за это поплатятся.
Гриша цокает языком и скрещивает руки на груди. Идея пойти сдаться ментам ему не нравится. Он уже вызывал их, когда отец избивал мать. И чё? Пришли, посмотрели, а мать сказала, что всё нормально. Вся побитая. Ну, а им, раз всё нормально, то и насрать. Не насрать им только на баблишко, которого у Гриши никогда не водилось. Вот и ушли.
Гриша очухивается, когда большая рука ложится ему на плечо неожиданной тяжестью, и когда мастер тянет его на себя. Гриша подчиняется, позволяет усадить себя на колени, позволяет лапищам Исы обнять свою спину. Сердце у Исы бьётся в бешеном ритме, хотя выражение лица у него каменное, недоступное. Мастер забирается ладонями к Грише под футболку и водит ими по чудом уцелевшим рёбрам. Гриша кладёт голову Исе на плечо и закрывает глаза. Яичница, должно быть, уже остыла, как и чай.
Гриша плачет.
***
— Синицина В. А. и Мушкина С. С. признать виновными в совершении преступления, предусмотренного статьёй сто двенадцатой, частью первой, пунктом вторым, подпунктом «г» УК РФ и назначить наказание в виде двух лет лишения свободы, без ограничения свободы, а также, в пользу потерпевшего Цимана Г. И. в счёт компенсации морального вреда суд постановил взыскать компенсацию в размере ста тысяч рублей. Меру пресечения Синицина В. А. и Мушкина С. С. сменить с подписки о невыезде на содержание под стражей, взяв под стражу в зале суда. Срок отбытия наказания исчислять с момента фактического задержания…
Дальше Гриша не слушал. Он вообще прибывал весь последний месяц в глубокой прострации. Нужно было готовиться к итоговым, появляться в суде, выслушивать обвинения со стороны чужих родителей, выслушивать их подкупные предложения; просиживать в кабинетах юристов вместе с Исой, своим чёртовым счастьем всей жизни, и соглашаться с тем, что так надо. Что будет тяжело, но всё наладится. И Гриша справился, Гриша вывез, даже кое-как сдал экзамены. Но никакого счастья или облегчения он почему-то не испытывает. Он смотрит на Синицина и Мушкина, которые смотрят на него, и видит в их глазах ненависть и ужас.
У Гриши нет никакой припасённой мудрости на случай, когда твоих одноклассников сажают в тюрьму. Даже если так правильно. Даже если они заслужили. А они, О! Они заслужили. Грише тошно вспоминать выражение лица мастера, когда тот пересматривал видео избиений. Иса будто бы замер, будто бы весь его мир сконцентрировался на просмотре этих видео, раз за разом. Пока Гриша не захлопнул ноутбук и не бросил его на пол. Пока Иса не взорвался, не разнёс к чёртовой матери всю кухонную мебель и не вышвырнул стол и стулья прочь из окна.
Гриша должен радоваться и злорадствовать, но он не может. Когда он садится в машину мастера, совершенно посеревший и выцветший, мастер его обнимает, долго, тягуче. Они не говорят, молча доезжают до дома, молча сидят на кухне. Гриша смотрит куда-то сквозь пространство, в себя самого, и ему горестно. Потому что, как бы ему того не хотелось, ему жаль что всё так вышло.
Не в смысле, ему жаль суда. Ему жаль, что это ничего не исправит. Навряд ли тюрьма сделает этих уродов лучше, направит их в более осознанное русло. Тюрьма запугает их, сломает всё, что у них могло бы быть. Они будут жить с этим всю жизнь, будут ненавидеть Гришу, а не себя.
Гриша вздыхает и кладёт свою руку поверх руки Исы, сжимает его пальцы. Мастер тоже устал, на нём лица нет. Нервотрёпки вымотали его не хуже, чем Гришу. И Гриша ему благодарен, иначе быть не может. Никто и никогда не защищал Гришу, не заботился о нём, не плакал из-за того, что над ним издевались. Он вообще раньше не видел, чтобы кто-то, кроме него самого, так сильно плакал.
Во всех кафкианских процессах Гриша даже пропустил своё совершеннолетие, забыл какого числа он родился, хотя постоянно перечитывал то одни, то другие документы. Восемнадцатилетие…
— А между прочим, — со смешливой ноткой в голосе говорит Гриша, зарываясь пальцами в ухоженную бородку Исы. — Ты мне татуировку обещал.
Иса устало улыбается в ответ и согласно кивает.