О лихорадке, хмари за окнами и греющем присутствие родного человека

Пальцы у него тонкие и холодные, всегда такими были. “Чудесные, но будто мертвые”, – и конечно не вслух, но уже сам Романов постоянно дополнял комплимент первой части, что часто слышал в адрес свой.

Сейчас те подрагивали, не слушались. Он смотрел на них и видел лишь бледность и худобу.

С неимоверным трудом в своих руках он держал граненый стакан ледяной воды. Не стоит холодной ее пить, но не может ничего с собой Саша поделать. Хоть и холодно постоянно, но внутри все горит. В висках нещадно пульсирует, голову сжимает, как тисками, да так сильно, что хоть на стену лезь, горло раздирает. Не первый день казалось Петербургу, что еще хоть один рвущийся, но сдержанный внутри  порыв прокашляться, что заведомо плохой идеей было, и впрямь без него Романов останется. А если и нет, то сам захочет избавиться.

Саше, откровенно говоря, хуево было. Слишком. Хуево настолько, насколько вообще может чувствовать себя человек с ниспадающим, уже который день, жаром. И лишь сменяются на ртутном градуснике уже привычные цифры тридцать восемь, тридцать девять, тридцать восемь, тридцать девять... И так целыми днями.

В моменты чистейшей памяти, такие как эта ночь глубокая, хотелось лишь пропасть, никогда не существовать на этой чертовой планете, не чувствовать отвратительной слабости и никчемности. Болезнь будто косточки его перебирала. С одной в час играла, с другой в другой, и в каждый новый раз лишь желание уснуть и не проснуться. Или хотя бы не "не проснуться", а уснуть и проснуться как ни в чем не бывало.

Губы горящие, в принципе как и он целиком, обжигает ледяная вода.

Его всем телом ослабевшим словно к земле тянет, будто притяжение на планете нашей вмиг другим стало. С ног до головы Романов мурашками покрыт. Ему разом холодно и жарко. Это не объяснить тем, кто не болел так, даже красноречивый Саша, как бы ни старался, не смог этого сделать ни в переписке с Ураловым, ни в немом разговоре с самим собой.

Но как бы невозможно было описать чувства эти, факт остаётся фактом, – свалился Сашенька уже как полторы недели назад. И если в первые пару суток была не такая уж и критическая температура, всего-то тридцать семь с малым, при которых и поработать можно, хоть и менее продуктивно, то последующие дни стали адом, который все не прекращался.

Такая лихорадка была очень неожиданной. Несильно температурить или бороться с першащим горлом или носом заложенным – уже в привычку, в расписание на месяц вошло. Но так, чтобы на ногах еле стоять... В последний раз такое случалось в страшные года блокады, но то, наверно, назвать подобным нынешнему состоянию нельзя. Тогда все восемьсот семьдесят один день были, как одна сплошная лихорадка. Жать только, что память в некоторые часы, как в эти дни, не отбивала повышенная донельзя температура.

Но тогда тоже было постоянно холодно, а внутренности горели (Огнем синим. Для красного, реально жарящего пламенем, а не подступающим обморожением, было слишком мало сил). Тогда на улицах, в дни, когда Александр вообще обращал внимание на нее, тоже была постоянная хмарь, тоже дождь то лил стеной, да так, что не увидишь дальше носа собственного, то моросил противно, забираясь под воротник, пропитывая собой все вокруг. И дома отсыревшие, и дороги разрушенные, и людей снующих туда-сюда.

Послышались негромкие шаги. Осторожные. Сначала в комнате одной, потом в другой и, наконец, к кухне приближаться стали они.

Саша опомнился, вернулся из монотонных воспоминаний.

С негромким стуком, поставив стакан на стол и только чудом не пролив ничего из-за вновь дрогнувшей в один момент руки, Романов сидел на кухонном кресле, поджав под себя ноги. Взгляд перестал слепо изучать пустующую улицу и редкие горящие окна в домах напротив, он перевел его ко входу в комнату, где сидел уже почти полтора часа, выйдя только попить.

– Сашенька, ты чего тут? – тихо-тихо спросил голос.

Миша, совершенно случайно узнавший о не спадающем жаре и приехавший к нему вчерашним днем, был удивлен, когда, проснувшись в том же кресле в котором читал, а после заблудился в царстве Морфея, не увидел спящий Петербург. Удивился и самую малость переживать начал. И даже понимание того, что в прошедшие дни Саша и сам с болезнью справлялся (хотя это слово, что он услышал из уст родных, он не принял, видя бледность лица прекрасного и, кажется, чувствуя на расстоянии то, насколько же горячим было оно), не смогло избавиться от сердца, что в момент один сжалось.

– Московский? – неуверенно спросил Саша, глазам своим ноющим не веря, когда, открыв дверь после звонка, кажись сотого, на пороге увидел гостя нежданного.

На взгляд лица хмурого, которым Москва оглядывал его, хозяина этой сталинки, в которую явился, Романов хотел лишь фыркнуть. Руки скрещены на груди, за спиной висит небольшой портфель и даже не костюм привычный на нем.

– Почему ты не сказал о своем состоянии?

Не хотел отвлекать от работы, которой всегда был загружен Миша, не хотел добавлять еще больше хлопот и переживаний, а они точно были бы, если бы он узнал, не хотел рушить его планы и одной короткой фразой: “Я заболел”, – заставлять сидеть с ним целыми сутками. Саша знал, что так и будет, если столица узнает. Вот, он узнал всего пару часов назад и посреди рабочей недели уже стоит в дверях его квартиры.

Но не скажет же Саша такие откровенности, тем более тогда, когда каждый раздражающий элемент из-за спутанных мыслей и температуры жарящей казался еще более отвратительно наседающим.

– А зачем? Не маленький я уже, Миш, и сам справлюсь со своими проблемами. – Он фыркнул и отошел, все же не закрывая дверей пред приехавшим.

На самом деле, просто увидеть Мишу раньше дня, выбранного для встречи, было приятно, просто рядом находиться в нерабочей обстановке не только на двух выходных (и то не каждый раз удающихся вместе провести), а и на неделе, грело и улыбку желало на лице нарисовать.

Но улыбки, даже самой слабой, не последовало. Горло, неприятно саднящее от слов, впервые за долгое время произнесенных, стало выталкивать кашель сухой. Нет, пожалуйста, не снова. И пока одну руку в кулак Саша сжимает, второй на месте скопления этого кашля (нет, не реально существующего места, места, о котором только сам подразумеваешь, уже привыкнув к кашлю в своем дне) он чуть надавливает, будто там же его оставить желает, не хочет давать ему выйти.

Нужно выровнять дыхание. Вздохнуть так, чтоб не допустить этих хрипов, что лишь больнее сделают.

В глазах поплыло, голова вновь закружилась. Снова привычным, уже на автомате совершенным движением, он к стене руку приложил, чтоб в случае чего опереться полноценно успеть.

Но в этот раз не пришлось на пол оседать, или хотя бы к стене прижиматься, чтоб не упасть ненароком, из-за земли под ногами пропавшей. В этот раз тут же почувствовал Романов руки сильные (тем более ощутимо это стало, когда сам слаб, как ребенок), что придержали в тот самый момент, когда его ноги дрогнули. Руки, что после прижали к себе, удобней перехватывая и по спине осторожно поглаживать стали, пока та чуть вздрагивала, от кашля, что давил в себе он.

И кажется что-то спрашивал Миша, но не обращал Александр на слова его ни малейшего внимания, лишь прижавшись к груди чужой он слушай учащенное сердцебиение.

Миша переживал за него. Черт.

Ответа на вопрос не последовало, и лишь взглядом, что тяжело в тьме ночной было увидеть, показал Саша на стакан почти полный.

– Ты давно не спишь? – вновь вопрос без озвученного ответа. Романов отрицательно качнул головой. Зачем-то соврал. Не спал он уже порядка трех часов, полтора из которых желал хотя бы вылезти из-под тяжелого одеяла и выйти сюда, на кухню, но никак не мог он справиться с самим собой, ведь стоило хоть самые кончики пальцев вынуть из-под него, как все тело прошибало холодом. – Приснилось что-то, что разбудило тебя? – голос был спокоен, но глаза блестели вновь тем же беспокойством, в слабом свете фонаря за окнами стоящего.

К чему эти вопросы были? Да просто, чтоб не было тишины, не очень ощутимой, но все же давящей.

Саша сглотнул. Неприятно.

– Ничего такого, что можно было бы запомнить. – Прошептал он. Шепот почти не вызывал неприятных ощущений, почти не тревожил ослабленный организм.

Вновь в окна он устремил свой взгляд. Московский вздохнул и наконец ближе подошел, зевая и тыльной стороной своей руки, такой теплой-теплой, что прижать к себе хотелось как можно ближе и не отпускать часами, щеки Сашиной коснулся. Нахмурился. “Который это уже день..?” – пробубнил он под нос себе, да не особо тихо, слышно в молчании окружающем все было. Саша скосил свой взгляд на отнявшего руку от его лица Мишу.

– Ты теплый.

– Ты не замерз?

Вместе проговаривают они. Миша чуть усмехается, пока Саша незаметно носом дергает.

Недолго молчанию, после разом произнесенных слов, предстало стоять, Московский вновь голос подал:

– И как так получается, что твои руки и сейчас, когда ты расплавить можешь, стоит прикоснуться к тебе, такие холодные? Сколько тебя помню, всегда они были такими. – Негромкий голос приятно слух щекочет, пока Миша, подставляя табурет ближе к креслу руки чужие в свои ладони берет, окунает вечно холодную кожу в тепло, как в воду в набранной горячей ванне, также приятно и покалывающе, после резкого погружения.

А Миша и вправду греет, не только мягко руки чужие держит, растирает бледные пальчики, да так, что Саша уже через секунды чувствует, что те, как губка впитывают то, что отдает Москва.

– Не знаю, как-то не задумывался. – Отвечает Саша, глядя лишь на руки свои в чужих руках. Недолго помолчав, он вновь подает голос, но совсем уже темы предыдущей не касается, от нее теперь улыбка на лицо будет ещё долго лезть. – Вот знаешь, когда ходишь днями и то нос заложен, то горло болит или голова, то в дрожь в месте теплом бросает всегда мысль мелькает, что лучше бы заболеть, переболеть и спокойно дальше жить. – Поднимая взгляд на внимательно внемлющего ему Мишу, говорил Романов, – Глупая это мысль, Миш. Глупая моя мысль.

Говорил Саша медленно и спокойно, будто героя книги недавно прочитанной, а не себя, осуждая за мысли только что произнесенные, что в голове его и вправду часто проскальзывали. Да не просто проскальзывали, первой по списку, который по утрам сам всплывал в голове, были они. "Лучше бы свалиться наконец". Когда проснулся и раскалываешься, кажись, на сотни кусочков вместе с головушкой ноющей, когда задыхаешься, от невозможности воздуха нормально пустить в лёгкие, когда под одеялом жарко, а без него тут же скручивает конечности.

– Не глупая, Сашенька, никто же не знал, что так долго да тяжело свалишься ты.

Петербург тяжело выдохнул.

– Я так устал от этого, – совсем шепотом произнес Романов. Руки свои в тот же момент он нехотя вытянул из тепла, ему предоставленного и пока не возникло вопросов и взгляд, такой же спрашивающий не упал на него, придвинулся Саша ближе к гостю любимому и прижался к груди чужой, лицо пряча в изгибе шеи Мишиной. Руками, согретыми несильно обхватывая столицу за талию, тяжело выдохнул Питер, глаза прикрывая.

– Не переживай, Звезда моя северная, не мучай себя, вылечим тебя, будешь самым-самым здоровым и сильным среди нас всех. – Поглаживая ладонью по спине, негромко говорил Миша, второй рукой перебирая пряди отросшие.

Долго еще они не меняли положения своего. И хоть неудобно так сидеть после пары минут стало Московскому, он все продолжал согревать теперь всего Сашеньку, продолжал негромко о чем-то говорить, голосом своим, наконец, убаюкивая, продолжал рядом находиться в момент, когда на самом деле нужен был. И когда задремал Романов, не давал себе Москва разбудить его даже случайно, и молча разглядывал первый снег, пошедший за окнами. Мелкие-мелкие хлопья медленно падали под желтым светом фонаря, будто танцуя под его лучами. Таяли они, падая на землю или мягкие белоснежные слои собирали, не видел этого Миша, слишком темно было ночью глубокой. Вот проснется Саша, и вместе они поглядят на снежок выпавший, пустят воздух свежий чуть проветрить квартиру с потолками высокими. Когда проснется Саша.