Нехорошие вещи с нехорошими людьми

Когда Му Цин говорит о том, что хочет помочь кому-то, люди думают, что это несмешная затянувшаяся шутка. Никто не верит в то, что это серьезно. Все видят только закатывающиеся от отвращения глаза, расшитые серебряной тесьмой верхние одеяния и полнейшее одиночество, в котором винить некого, кроме самого себя. И если Му Цин скажет, что ему противно от этого, противно от самого себя, никого не будет рядом для того, чтобы разделить даже такое ничтожное чувство. В такие моменты у него нет ничего, кроме мыслей: ты не умеешь любить, не умеешь идти вперед, не умеешь отпускать прошлое, не умеешь радоваться чужим успехам или смеяться над чужими страданиями — все вокруг Му Цин ненавидит и презирает. И больше всего ненавидит и презирает самого себя.

Му Цину снятся кошмары, в которых Его Высочество наследный принц Сяньлэ обрекает собственную страну на гибель, низвергается с Небес, говорит глупости, любит красный цвет и делает странные вещи, а его верный пес Фэн Синь идет рядом, нога в ногу, цепляется за свой лук с колчаном и стрелами в нем, и бесконечно и безвкусно ругается до хрипоты, до беспамятства. В этих кошмарах все предают и бросают его. Он не становится сильнее или успешнее даже после собственного вознесения. Его единственные друзья больше с ним не дружат.

И когда приходит время очнуться, Му Цин понимает, что все так, как и должно быть.

Каждый его кошмар оказывается реальностью: с момента первого низвержения Его Высочества наследного принца Сяньлэ минует более восьми сотен лет; первый собственный успех в чужих губах застревает словами о предательстве; а вчерашний мальчишка-телохранитель теперь каждый свободный от работы день тратит на бесконечную брань и ругань Му Цина.

«Му Цин», — говорит он низким предупреждающим тоном, когда Му Цин закатывает глаза в очередном приступе отвращения как к нему, так и к самому себе в равной степени.

«Му Цин», — кричит он в приступе ярости, хватаясь за ворот дорогих праздных одеяний, мнет вместе с тканью длинную прядь, выбившуюся из стройного ряда темных волос, и прикладывает затылком о твердые поверхности с такой силой, что взгляд удается фокусировать только на дрожащем от гнева изгибе рта.

«Му Цин», — исступленно зовет он Му Цина прямо сейчас, в этот конкретный момент случайной близости. Для того, чтобы смотреть в его глаза, а не открытое смуглое горло, требуется приложить определенные усилия. Ресницы дрожат, брови прокладывают на лбу складки недовольства. Руки Фэн Синя везде: в спутанных черных волосах, под голой шеей, на плечах, на ребрах, на животе и даже в голове — касаются раскаленного усталого разума твердыми повлажневшими пальцами, кончики чуть подрагивают и искрятся. След Фэн Синя повсюду: синяками на безжизненных щеках, кровоточащими ссадинами на спине, бледными до синевы губами, искусанными от злости и неудержимого раздражения, в повлажневших глазах, в забитом хрипами горле — сдабривает клеймами так щедро, что и спустя сотни лет ощущения не стираются ни под жесткой мочалкой, растирающей кожу до красноты, ни под градом стрел, застрявших в теле, ни под лавовым жаром, ни под тяжелым ледяным водопадом.

Глаза сверлят так, что вся кровь перемерзает.

Му Цину снятся и нормальные, обычные сны, в которых нет ни Его Высочества наследного принца Сяньлэ с этими его печальными глазами и пустыми обещаниями, ни горящей столицы, ни злых и обидных слов. Иногда там даже нет Фэн Синя с его вечными упреками, несправедливыми обвинениями во всех мыслимых грехах и пустыми сжатыми кулаками, привычно занесенными для удара в ребра. А иногда Фэн Синь во снах все же есть, только они не кажутся ни нормальными, ни обычными. Там Фэн Синь и его руки тоже везде, тоже трогают и даже бесстыдно зажимают в самых темных углах Небесной Столицы. В таких снах нет счета времени: они могут целоваться одну чашу чая, две или целую жизнь — Му Цин не разберет и не сосчитает, потому что крайне трудно думать о чем-либо, когда во рту тесно сплетаются два языка, прочесывают небо и касаются открытого корня. Щеки теплеют, пока Фэн Синь трогает открытые плечи, спускает одеяние все ниже и ниже, брови сходятся на переносице, каждый второй вдох и выдох крадут губами и смотрят-смотрят-смотрят.

И когда Му Цин собирается спросить: «На что?»

Спросить: «На что ты уставился?»

Сон обрывается и отпускает обратно в мир.

Му Цин не знает, в какой момент Фэн Синь перестает вгрызаться в собственные губы, в какой момент вжимается в него всем телом, влажным и твердым, и в какой из этих моментов он вдруг смотрит в глаза — карие, карие, звезд больше, чем в небе, — и издает низкий, еле существующий звук. На лоб налипают пряди — черная ольха и свежий орешник, — в темноте почти не видно, но кажется, будто волосы растрепаны не то от прилагаемых ранее усилий оторвать Му Цину голову, не то от чужих бледных пальцев. Ими, этими пальцами, легко просчитать расстояние от угла мягкой щеки до разреза рта. Один, два, три, три с половиной — верхняя губа мокрая от пота, теплая под пальцем, если надавить чуть сильнее, можно случайно упереть ее в небольшой клык.

Фэн Синь смотрит и ждет, но Му Цин так и не делает этого.

Вместо этого ресницы Му Цина дрожат, а зубы смыкаются под челюстью Фэн Синя, укус не злой и не жестокий, но под животом все равно скручивает.

Фэн Синь сухо сглатывает, кадык перекатывается плавно и тягуче под кожей, нервно дышит, будто загнанный в ловушку пес.

«Кто кого еще загнал?» — проскальзывает в голове Му Цина, но мысль гаснет в ту же секунду, как чужие руки оказываются на поясе ханьфу. Пальцы подрагивают, оставляя после себя влажные пятна на одежде. Это был один из знакомых сценариев тех, ни нормальных, ни обычных снов, и если бы они действительно находились внутри его собственного сна, все было бы куда проще и привычнее.

— Не трогай, — слова с силой толкаются из глотки, звуки глухие и забитые, а лицо красное и горячее.

На ежегодном Осеннем праздновании их мнения неизбежно сталкиваются: дыхание Фэн Синя тяжелое и полупьяное, от него пахнет грушевым вином, специями и раздражением, а во рту Му Цина так сухо и горько от чая, что даже это на какое-то время оказывается темой для спора. Его голос громкий и низкий, слова злые и обидные, а руки энергичные и сильные. На празднике шумно и весело, однако лишь Му Цин получает несправедливые обвинения, тычки под ребра и насмешливый тон. Его Высочество наследный принц Сяньлэ сидит во главе стола, но ни одно увещеванье не доходит до них, и тогда с тихим вздохом он быстро сдается. Пэй Мин стоит совсем рядом, но только молчаливо осуждает и бокал за бокалом испивает вино, будто ссора двух генералов — это надоедливое уличное представление. Вся Небесная Столица от высших чиновников до младших небожителей наблюдает этот маленький спектакль двух враждующих на сцене актеров, и от общей атмосферы безразличия и презрения становится тошно. Глаза Му Цина дрожат под закрытыми веками, в голове громко и грязно. Всего этого — дернувшегося вверх кадыка, нежных завитков челки, упрямых губ, — хватает Фэн Синю, чтобы дать волю рукам. Человек, наверное, сделан из дерева, раз загорается от малейшей искры…

Сердце и глаза Му Цина меньше кончика иглы: он знает, что должен остановиться, но упрямо продолжает напирать, горячо спорить и позволять другим рукам трогать одежды. Хватка за ворот не кажется чем-то новым, разбитую губу или оттоптанные ноги можно будет пережить, а вытрепанный хвост причесать и собрать заново. Они ссорятся так много и так часто, что уже не помнят поводы и не ищут причин.

— А не то? — Фэн Синь выгибает бровь, его пальцы дрожат от нетерпения, на горле видны еле заметные при таком освещении следы зубов, глаза блестят и не знают, куда себя деть, а волосы растрепаны так ничтожно и вульгарно, что рождаются сомнения о том, чем занимается прославленный Генерал Наньян в тени вечернего сада. Он молчит, его челюсть сведена, а брови уже мокрые, со лба катится тяжелая капля.

— Что-то не припомню, когда это наши отношения с Генералом Цзюйяном позволяли подобное? — Му Цин привычно усмехается, Фэн Синь ожидаемо вспыхивает.

По пальцам одной руки можно пересчитать случаи, когда Фэн Синь не злится из-за правды.

У Фэн Синя уже есть ребенок и так и не ставшая женой возлюбленная, не сменившая цветочного имени. Если трогать чужие пояса войдет в его привычку, не ровен час, когда через стену прорастет красный абрикос. Чего ему еще надо?

Му Цин, конечно, не спрашивает. Он только вздыхает и закатывает глаза. Отвращение застревает в горле. Места, где бывают руки Фэн Синя, не горят, но и не кровоточат. По-хорошему, они вообще никак не ощущаются, кроме самого факта присутствия. Но Му Цину почему-то хочется, чтобы ощущались. Может, чтобы они горели или зудели, как в тех снах. Может, чтобы краснели до ран, а те чернели до дыр.

А может, Му Цин просто…

— Я не!.. — Фэн Синь пытается что-то сказать, но от злости у него кипит голова, путаются мысли и спирает дыхание. — Не собирался трогать тебя!

 «Ну конечно! — думает со злорадством Му Цин. — Всего лишь решил рассмотреть узоры поближе!»

Впрочем, свои мысли он не озвучивает и вместо этого пытается скинуть с себя Фэн Синя, опьяневшего не то от грушевого вина, которым его щедро спаивал Пэй Мин, не то от очередной стычки, и подняться на ноги. И когда это почти удается, колено Му Цина задевает в тех местах, в каких бывают его руки и рот во всех тех ничтожных снах. Фэн Синь от этого весь вздрагивает и валится вперед, специально или нет — понять трудно, в воздух взмывают листья от падения двух тел, некоторые застревают в волосах, другие лезут в губы.

Му Цин, наверное, тоже хотел бы.

Он не тешит себя ни одним таким моментом, ни во что не верит и ничего не ждет, однако взгляд все равно получается блестящий и темный, губы сохнут до трещин, а сердце забивает грудину до отказа. Любовь это или нет — понять сложно, особенно, когда прежде никакой другой влюбленности за все восемь сотен лет не было, да и прямых откровенных контактов, не переходивших в мордобой, в достатке также не бывало. И если бы не поганые сотни снов, все это легко можно было бы объяснить простой реакцией тела, отключенного от всяких соблазнов.

Увы, все эти сценарии и действия Му Цину были знакомы еще задолго до первого вознесения Его Высочества. То, как мимолетно дергается плоть, то, как быстро потеют ладони, то, как сводит в коленях, то, как перехватывает в горле и даже то, как чешутся зубы от желания пристроить рот к чужому телу — все это доподлинно известно, и ничего нового Фэн Синь ему не покажет.

— Не двигайся, — говорит вместо этого Фэн Синь, сжимает губы и разом замирает. Его голова такая горячая и тяжелая, что Му Цин может увидеть исходящий от нее пар. Какое-то время они просто лежат и тяжело смотрят друг на друга. Воздух сухой и теплый, в носу стоит запах крабовой яблони, глаза Фэн Синя влажные и беспокойные. Му Цин с шумом вбирает воздух. Конечно же он чувствует член, упирающийся ему в бедро. Подумать только! Великий Генерал Наньян выпивает так много вина, что после у него еще умудряется стоять на мужчину! И только Му Цин собирается едко прокомментировать всю эту ситуацию, как Фэн Синь снова открывает рот: — И ничего не говори, ради всего святого!

В том, как он прижимает Му Цина к земле, а его член выпирает из-под всех слоев праздных одежд, нет ничего святого. Разве что в засевшей в носогубной складке капле пота есть какая-то доля интимности происходящего. В желании собрать ее своими губами — нет, абсолютно точно нет.

Положение получается весьма унизительное и неудобное, Му Цин снова пытается встать, но его руки легко перехватывают, колено встает между ног, а в лицо упирается долгий взгляд.

— Да что на тебя нашло?! — шипит Му Цин и не оставляет попыток скинуть с себя тяжелое твердое тело. Фэн Синь остается непреклонным и угрюмым, как скала. Все, что он делает — это шумно и медленно дышит, невыносимо громко думает и всем этим выводит Му Цина из себя. — Я что, похож на твою сбежавшую девку, что ты так прилип ко мне, Генерал Цзюйян?

Зубы Фэн Синя сводит от злости.

— Черт, заткнись, просто заткнись, Му Цин!

На празднике шумно от песен и театральных пьес смертных, и даже когда постановку посвящают ни одному из них, они продолжают злословить. Все это продолжается одну, две или с десяток палочек благовоний — никто не берется считать. Разнимать, впрочем, тоже. Фэн Синь с силой хмурит брови и повышает голос. Му Цин тоже. Фэн Синь яростно размахивает руками и сметает со стола чью-то миску недоеденного супа. Му Цин тоже. Фэн Синь делает шаг. Му Цин тоже. И так, шаг за шагом, слово за словом, они оставляют божественный праздник позади. В прилегающем к площади саду тихо, сухо и спокойно. Лепестки крабовых яблонь на ветру все равно что брызги крови.

В мире смертных сегодня праздник. В Небесной Столице — веселье.

Пальцы Му Цина тоже красные. Он разбивает ими нос Фэн Синя.

И, может, Му Цин действительно заслуживает всего этого: быть прибитым к земле, быть пронзенным яростным карим взглядом, быть битым и оболганным на протяжении всех этих невыносимо долгих сотен лет. Ничто не меняется после тяжелой раны, которая могла стать смертельной. Ничто не меняется после того, как обожженные руки пытаются вытянуть тяжелое пустое тело из разрушающегося дворца. Ничто не меняется после разговора на ссыпающимся осколками вниз мосту.

Вещи остаются неизменными, но с людьми все иначе.

Вместо целебной мази и нескольких ободряющих слов Му Цин получает только новые раны, только новые трещины в ребрах. Раз за разом, слово за словом, трещина за трещиной. Каждое доброе слово ранит, каждое злое толкается в открытые раны все глубже.

Соль и перец, камедь и смола.

Неудивительно, что у него на сердце нагноение, тугая закупорка.

В голову врезается мысль о том, что Фэн Синь красивый сейчас. У него запекает все лицо густым тяжелым румянцем, брови то зло, то страдальчески выламывает в дуги, губы то тонкой полоской, то привычной формой лепестков, голос охрип от прежних ругательств и криков, кадык нервно дрожит, пальцы мокнут, но упрямо сжимают до больного, а дыхание такое загнанное, будто это его давит чужим телом к земле и никак не отпускает ни морок, ни наваждение. Ах, да. Еще у Фэн Синя стоит член. Му Цин не понимает, он зол на него прямо сейчас или все-таки нет.

Когда Му Цин говорит о том, что хочет помочь кому-то, люди думают, что это несмешная затянувшаяся шутка. И даже зная реакцию Фэн Синя заранее, он упрямо, но ядовито спрашивает: «Неужели прославленному Генералу Цзюйяну требуется помощь?» Углы рта дрожат, и с каждой секундой тяжелого и густого, как кисель, молчания собственные слова также начинают казаться совершенно неуместной шуткой.

Пьян Фэн Синь до смерти или не совсем — вопрос не то чтобы сложный, но его глаза до странного прямо смотрят в Му Цина, и если где-то в них и есть муть, сейчас ее упрямо вытапливает стыдом.

— Я хочу оторвать твою гадкую болтливую голову, — спустя какое-то время говорит Фэн Синь, крепко смеживает веки.

«А я хочу поцеловать тебя», — обреченно думает Му Цин.

Гораздо привычнее ругаться и драться с Фэн Синем. Не пытаться его слушать, не пытаться его слышать. Не пытаться сохранять спокойствие, чувствуя жар его тела даже сквозь все шесть слоев одежды. Куда как проще разбить ему нос или повалить на землю подножкой. Сложнее — терпеть его шумное дыхание, его шумные мысли и его непонятную, раздражающую до трясучки неторопливость.

Прохладная трава щекочет ухо и колюче растет под лопатки.

Фэн Синь не слезает с него. Вместо этого он с размаху бьется своим лбом о лоб Му Цина с лицом полным искренних мучений.

В голове что-то оглушительно лопается. Струна гуциня, чаша терпения, туго натянутые нервы — все оно уже неважно.

Перед глазами Му Цина — пелена, сквозь которую существуют только густые короткие ресницы, карие глаза за ними, растрепанные темные брови, прямой красивый нос, капли крови на подбородке и горячие от дыхания ртом губы.

— Как же ты мне отвратителен, — выпаливает Му Цин и страдальчески хмурится. В голове немного звенит после удара, мысли путаются, а во рту появляется горький привкус крови. — Ненавижу тебя, — совершенно искренне говорит он. А потом также искренне целует. Фэн Синь только смотрит, брови ползут вверх, капля пота утекает в потрепанный ворот одежды, поцелуй довольно целомудренный, и губы Му Цина слегка дрожат, но он все равно не отстраняется и дышит. Дышит-дышит-дышит. Шумно, озадаченно. Совсем как пес, готовый разжать челюсти. Смотрит-смотрит-смотрит.

Му Цин собирается спросить его: «На что?»

Спросить: «На что уставился?»

Маленькая надежда на то, что вся эта бестолковая и совершенно несмешная сцена — всего лишь глупый сон.

Фэн Синь тоже целует Му Цина.

Надежда рушится.

Он освобождает ему руки, чтобы впиться пальцами в лицо, смять щеки и, верно, сожрать весь рот разом. Запястья после такой хватки наверняка красные и растертые, но все это уже неважно, особенно теперь, когда можно пустить пальцы в мокрые, слипшиеся на затылке волосы, вытрепать их еще сильнее и придать самый неблагопристойный вид из всех возможных. Было бы хорошо, было бы просто здорово… Целоваться одну чашу чая, две или всю жизнь — здорово, особенно в этом здорово то, что оно Му Цину уже знакомо. Он целует эти теплые мокрые губы только во сне, но все равно не до конца понимает, что ему с ними делать. Му Цин пробует укусить Фэн Синя, и то ли делает только хуже, то ли распаляет лишь больше. Собственный рот наполняется кровью, воздух искрит, в легких не протолкнуться. Фэн Синь легонько облизывает нижнюю губу, подается вперед и смотрит-смотрит-смотрит. Му Цин безвольно открывает рот и позволяет ему делать то, что он и так уже умеет. Второй язык во рту ощущается так знакомо и так приятно, что живот сводит судорогой до больного. Дыхание обрывается.

Му Цин забывает, как дышать, все его внимание сосредотачивается на движениях языка внутри собственного рта. Вверх-вниз по небу, вверх-вниз по внутренней стороне щеки. Он старается вторить ему, мягко огибает губами, пробует на вкус. Ничего, кроме слюны и слабых отголосков грушевого вина.

Вверх-вниз, вверх-вниз.

Му Цин забывает, как дышать, в груди тяжело и слишком много, и Фэн Синь говорит ему: «Дыши».

Говорит: «Дыши через нос».

Ноздри напрягаются вместе с зубами.

Вдох-выдох, вдох-выдох.

Фэн Синь говорит ему: «Дыши», и Му Цин дышит.

Вверх-вниз, вверх-вниз.

Вверх и вниз, пока не сойдешь с ума окончательно.

Иногда Му Цину кажется, будто бы он действительно влюблен в Фэн Синя. Но чем измерить такую любовь, и любовь ли это вообще — ответа у него нет. Ни надежд, ни ожиданий. Только сотни разнузданных снов, бессчетная вереница трещин, бесконечная ненависть и презрение ко всему, но больше всего — к самому себе.

Иногда это чувство гаснет, а иногда оно возвращается снова. Встает, словно недостающая деталь, на место, разносит по всему телу странное ощущение. Иногда это чувство забывается, а иногда дает о себе знать. В такие моменты особенно тяжело принимать участие в споре или особенно легко — в разные дни бывает по-разному. Иногда это чувство есть, а иногда его будто нет. Му Цин то замечает его отсутствие, то забывает о его наличии.

С этим не так уж трудно жить: полуживая от болезни мать скорбно увещевает о неспособности любить кого-то, кроме нее, или, пожалуй, кроме самого себя.

В карих глазах так черно и так мутно, и волосы слипшимися прядями налипают на них так бессовестно и так нежно, что на короткий миг дыхание вновь замирает.

Му Цин не находит в себе смелости разъединить их рты и потребовать объяснений, но откуда-то в нем берется дерзость огладить руками широкие плечи и спину, смять верхние одежды с силой и выпустить наружу едва слышный звук. Целовать Фэн Синя приятно, трогать мокрый затылок — здорово, гладить спину и пытаться выцарапать ее всю через одежду — еще лучше.

Хуже становится только через одну чашу чая, две или целую жизнь — тяжело считать и еще тяжелее думать, когда рот терзают, не отпуская ни на мгновенье, а от возбуждения в голове сплошное красное марево. Грудь ломит от жара, губы немеют, голова раскалывается от мыслей напополам, и Му Цин не знает, должен ли он что-то делать с этим. Трогать не только свой, но и чужой член кажется чем-то непривычным и странным. Он никогда — никогда-никогда-никогда — не делал такого прежде. Если бы его только целовали, а потом долго и тяжело смотрели прямо в глаза — вот здесь можно было быть уверенным хоть в чем-то.

Му Цин знает, что Фэн Синь уже умеет делать все, что нужно. И это раздражает.

Раньше руки Фэн Синя находятся всюду: считают каждое ребро, трогают все лицо кулаками, каждую кость в теле отмечают ударом, не упуская ни одной возможности дернуть за убранные в хвост волосы.

Му Цин прозрачен, как лед, и чист, как яшма.

Фэн Синь разлепляет их губы; нить слюны повисает между лицами, когда он слегка отстраняется.

— Лунный свет, — негромко говорит Фэн Синь, пряча разгоряченный взгляд, но Му Цин его совершенно не понимает. — От новолуния, — голос становится тише. — До полнолуния.

В какой-то момент трава начинает колоть сильнее, воздух возле них сгущается до соленого комка в горле, лепестки крабовой яблони летят и летят, но так и не достают до земли.

Му Цин промаргивается.

Наверное, чтобы не заплакать от разочарования.

И если мгновениями ранее ему кажется, что утолить жажду отравленным вином — это не так уж и плохо, то сейчас…

Сейчас легкий ветер треплет яблоневые ветви, загоняя под кожу шумное дыхание, в опустевшую грудь — запах земли, запах вина, запах чего-то совершенно несбыточного и бесконечно далекого. Пелена спадает.

В Божественном Царстве идет шумный праздник, и небо немного светлеет — это смертные выражают им свое почтение и преданность. Фонари горят, словно самые яркие крошечные солнца, обращая ночь в день на какие-то долгие полувздохи и полувыдохи. Где-то степенно вышагивает до своего дворца уставшая до бледноты Линвэнь. Кто-то играет на пипе, кому-то рассказывают скабрезную историю торопливым и сбивчивым голосом. Одни смотрят высоко в небо и считают — один, два, три, четыре… Другие уже посчитали и не нашли причин задерживаться.

А они с Фэн Синем — они не одни и не другие.

Их тела спрятаны в прилегающем к площади яблоневом саду, их облики скрыты за сотнями и тысячами опадающих красным цветом ветвями, их голоса звучат так близко и так шумно, что выше уровня земли не разобрать ни слова.

Мужская похоть по сути своей достаточно примитивна и груба, и потому удовлетворить ее достаточно просто.

Фэн Синь говорит еще какие-то пьяные глупости, кажется, что-то про то, что волосы у Му Цина на самом деле красивые, а упрямые губы на бледном лице такие яркие, что их хочется сожрать. Он говорит и говорит, тихо, стыдливо, останавливаясь через каждое поглаживание щеки или шеи, а потом начинает сначала. Ему нравятся черные глаза Му Цина, его спокойные, но сильные руки, прямая до смешного спина, изгиб плеча, тяжелое от раздражения дыхание — всего этого так до смешного много и банально, что Му Цин ничего не говорит. Фэн Синь больше не касается пояса ханьфу мокрыми от волнения пальцами, но его возбуждение не убавляется ни на йоту. И когда красная шея оказывается в тисках бледных пальцев, все, что ему остается — это смиренно склонить голову и подчиниться.

Сегодня Фэн Синь пьян изрядно, но Му Цин еще не успел опустошить свой кувшин.

И вот так, чарка за чаркой, он целует его, крадет дыхание, вбирает в себя мокрый язык и бестолковые слова, позволяет не смотреть в глаза и упрямо избегать касаний открытой кожи, позволяя только возле и лишь почти.

От зудящего в зубах желания внутри все сворачивается влажным и тугим узлом.

— Верно говорят, — Му Цин переводит сбитое дыхание и облизывает горящие от поцелуев губы. — В храмы Генерала Наньяна ходит так много женщин, что сексуальная энергия в нем так и кипит…

Фэн Синь не отвечает, он только легко и просто смеется, опаляет дыханием шею, трогает линию челюсти мокрым пальцем, а потом совсем немного наклоняется вперед, затем — назад. Его член слегка потирается о ногу Му Цина, ощущение весьма слабое, сквозь все шесть слоев их праздных одеяний осознать это достаточно трудно.

Дыхание Фэн Синя сбивается.

— Что поделать, — говорит он, все также не поднимая головы. — Мне не под силу не хотеть тебя.

Вода спала — камни обнажились.

Член Му Цина дергается и возбужденно замирает под слоями одежды от каждого неверного слова и случайного касания, и ему стоит большой гордости несмело двинуть бедрами навстречу движениям Фэн Синя. Из горла так и рвется унизительный стон, но он упрямо душит его и только дышит. Шумно, со свистом, как будто в легких зияют яркие дыры, пот так и катит по лицу, сбегая в носогубную складку, собираясь на темных бровях, застревая под челюстью и в ямке ключицы. Жарко, так жарко в воздухе от этих летящих крабовых яблонь, от этих тяжелых богатых одежд, от этой бледной, покрытой клюквенным цветом кожи, от этой мягкой слабой плоти, расползающейся под каждым неосторожным касанием маленькой ряской. Фэн Синь, конечно, не смотрит сейчас, но Му Цин все равно прячет влажные глаза за дрожащими ресницами и тяжело хмурит брови.

В какой-то момент пальцы Фэн Синя сползают ниже лица, минуя истроганную вдоль и поперек челюсть, и сжимают сначала смятые одежды, а затем давят через них на ребра — жмут так сильно, будто стараются растянуть целую сеть трещин. Дыхание Му Цина враз обрывается. Нижние одежды становятся влажными. Руки сами собой вновь нащупывают спину Фэн Синя и впиваются со всей возможной силой.

«Сделай что-нибудь», — молит Му Цин.

Фэн Синь, конечно, не слышит и не понимает.

В неловких и неумелых притираниях проходит еще какое-то время, за которое они успевают пару раз поцеловаться, сцепиться мутными взглядами и вновь соприкоснуться мокрыми лбами, но уже без чувственных ударов черепов друг о друга. Фэн Синь дышит ртом, совсем как запыхавшийся пес. Му Цин тоже. С кончика носа Фэн Синя капает. Нос Му Цина теперь тоже мокрый. Возбуждение давит так сильно, что тесно становится не только в штанах, но и в голове. Между ушей селится такой звонкий шум, что любой другой звук начинает причинять боль. Если так продолжится и дальше, Му Цин точно потеряет вместе с лицом еще и терпение.

Одежда мешает, но желания снимать ее совершенно нет. Есть только необъятный страх того, что сегодняшняя иллюзия вмиг развеется, как только Фэн Синь окончательно протрезвеет и поймет, как бесстыдно трется членом о мужское бедро.

Му Цин тяжело вздыхает, бедра Фэн Синя дергаются над ним.

— Сделай… — слова звучат еще до того, как Му Цин успевает их осознать. — Сделай что-нибудь…

И Фэн Синь делает.

Его рука несмело двигает одежды, а тело прижимается немного ближе, и теперь нос Фэн Синя упирается Му Цину в щеку, а их члены на какое-то мгновение соприкасаются через натянутую ткань.

После этого все вертящиеся на языке слова и заполонившие голову мысли отходят на второй план. Весь мир как будто сужается до одной конкретной точки, в которой нет ничего, кроме случайных звуков, стыдливо спрятанных в поцелуях, красных шей, мокрых лиц и притирающихся друг к другу бедер. Дыхание Му Цина становится быстрее и тяжелее. Он не может позволить себе ничего громче звука тяжелого дыхания, и Фэн Синь его в кои-то веки понимает. С каждым движением бедер перед глазами встают цветные круги, волосы липнут к щеке и мешают, а звуки праздника как будто растворяются в разогревшейся земле, застревают в танцующих от ветра травах и цепляются за кроны деревьев.

Колени дрожат, горло судорожно сводит.

Это длится целую жизнь или всего лишь половину палочки благовоний?

Му Цину нравятся губы Фэн Синя, по-настоящему нравится целовать их, но от поцелуев весь рот немеет, скулы щемит, а на языке что-то пощипывает. Верхние ханьфу все смяты и истерты, а нижние натянуты так сильно, что шов вот-вот лопнет. Под животом болезненно скручивается узлом вся божественная внутренность.

«Пожалуйста, — с болью думает Му Цин. — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…»

Фэн Синь делает круговое движение, сухо сглатывает, но слюны во рту совсем не осталось, а потом наваливается всем телом, будто сверху что-то заставляет его низко припадать к земле, и тогда их члены прижимаются друг к другу вплотную, не считая двух слоев праздных, но изрядно подпорченных одежд. Му Цин издает прерывистый звук. Голова гудит и идет кругом, бедра двигаются немного быстрее.

— Му Цин, — полузадушенный хрип выходит из горла во время особенно резкого толчка. — Му Цин…

Му Цин почти не слышит. Их ноги расставлены в нужном положении, они двигаются в одном приятном ритме, и нет никаких сил отвлекаться на голос или что-то отвечать.

Фэн Синь пытается сказать что-то еще, но язык уже не слушается, получаются только какие-то невнятные звуки сквозь сжатые зубы. Воздух из легких выходит со свистом.

Палочка благовоний догорает, и их движения становятся беспорядочными.

По телу Фэн Синя проходит сильная дрожь, когда Му Цин припадает к его шее и смыкает зубы так сильно, будто собирается испить всю кровь. Рот сводит судорогой, брови заламывает с такой силой, что морщина на лбу становится похожей на глубокую рану, щеки лихорадочно румянит.

— Я… — Фэн Синь задыхается, слова застревают в горле, руки мелко трясутся, а губы упрямо не хотят двигаться и заканчивать фразу. Но прежде, чем произнести еще хоть слово, ладонь Му Цина накрывает его рот. Фэн Синь пытается двигать губами, от этого становится немного щекотно, у него даже получается издать какой-то звук, но он мало похож на что-то членораздельное.

«Я люблю тебя? Ты хотел сказать: я люблю тебя?»

Мир наполнен любовью, и лишь плотская лишена чистоты от рождения. Ей суждено быть запятнанной горячим потом, утонуть в красочной плоти, погрязнуть в стонах и криках, прорасти из грязи сплетенных языков, запутаться в волосах запахом фотинии, липко осесть на висках прощальным поцелуем перед последним заходом.

Бедра дергаются и вздрагивают в последний раз.

Мир устроен так, что любовь — тихая спасительная гавань, в которой каждый может укрыться от любых душевных мук и страданий.

Му Цин вдруг чувствует такую ужасную боль в сердце, что кажется еще совсем немного — и он умрет.

Мир существует таким образом, что всю эту любовь не измерить и не сосчитать.

Исподнее становится невыносимо грязным и мокрым.