Навидаться ветра и инея

Аякс никогда не был с женщиной или мужчиной. Не хотел или не пытался — сам об этом не задумывался. Мысль пришла случайно, на родине уже был вторник, а на чужбине подходил к концу час крысы, в воздухе остро пахло местными жгучими специями, от которых хотелось чихать, глазурными лилиями, раскрывающими свои лепестки только в темноте, и сливовым сладким вином. Он сидел в «Глазурном павильоне», тут горели палочки благовоний, заморская причудливая еда упрямо ускользала из тарелки, от спиртного немного косило, но пальцы еще слушались. Аякс тоже слушал: господин Чжунли был приглашенным консультантом из похоронного бюро «Ваншэн», много знал, еще больше говорил и совсем немного улыбался, если не особенно скабрезная шутка приходилась ему по вкусу. Периодически появлялась маленькая шустрая официантка, убирала тарелки, подливала вино, украдкой смотрела на господина Чжунли и при этом слегка пунцовела лицом. Аякс заметил это случайно — и в этот момент пришла мысль.

Восточные стандарты красоты бесконечно далеки от существующих в Снежной, но, наверное, господин Чжунли весьма хорош собой, или, что более вероятно, — он даже красивый. Что-то зачесалось в горле. Аякс повертел в руке палочки для еды, пригубил из чаши вино и начал смотреть. Официантка была маленькой, на вид не больше пятнадцати весен, волосы темные и гладкие, собраны в простую прическу, а глаза яркие и испуганные, но только когда смотрят на восседающего спиной к выходу господина Чжунли. Это было бесстыдно или не очень — Аякс плохо понимал чужие традиции, а излишняя кротость местных женщин нередко раздражала. Все было бы очевиднее и проще на холодную голову, но отказываться от вина было невежливо.

Господин Чжунли что-то говорил, и его губы складывались в какие-то слова, но Аякс мало понимал, в голове слегка мутнело, еда была скользкой и холодной, ее постоянно хотелось запивать.

Аякс никогда не был с мужчиной или женщиной — вот то единственное, что его сейчас занимало.

Взгляд из-под полуопущенных ресниц получился рыжим случайно; Аякс счесал со щеки пару веснушек, прикинул мысль в голове еще раз, а потом решил спросить.

— Господин Чжунли, нет ли в городе какого ночного рынка?

Господин Чжунли подержал в руке чашу с вином, стал отстраненным, будто пытался вспомнить что-то. Потом, немного помолчав, кивнул.

— Да, в Лиюэ вот уже несколько тысячелетий с основания города стоит ночной рынок. Если господин Тарталья желает осмотреться, сейчас самое время.

Господин Тарталья в данный конкретный момент желал только одного: унять скребущее в горле ощущение чего-то, неожиданные весенние мысли и, может быть, увидеть воочию знаменитый на весь континент квартал красных фонарей.

Аякс сложил палочки, окинул безнадежным взглядом оставленные полными тарелки и вытащил кошель. Сейчас — или никогда.

Снаружи оказалось лучше: воздух был свободнее, от запаха толпы и свежей безлунной ночи хотелось жить, а от тоскливого взгляда маленькой официантки, брошенного в спину уходящего из «Глазурного павильона» господина Чжунли, хотелось едва заметно улыбнуться. Аякс осмотрелся по сторонам, приметил говорливых лоточников уличной едой, бумажными фонарями, которые по местным праздничным обычаям спускают весной по воде, и разукрашенными воздушными змеями. Бестолковые, но весьма недурно сделанные игрушки обязательно понравились бы Тевкру, разукрашенные под цветы и лето веера могли показаться интересными Тоне, а Антон… Старшему брату, наверное, понравилось бы местное вино из грушевых цветов, сливы или риса да маленькие кроткие женщины. Аяксу пока не нравились, но справедливости ради не нравились и упрямые красавицы Снежной. Если быть точнее — Аяксу не нравился никто и никогда. Так что внезапно разгоревшийся интерес хотелось унять как можно скорее.

Господин Чжунли шел рядом, на полшага слева от самого Аякса. Одна его рука была сложена за спиной, второй он задумчиво подпирал подбородок все то время, что они шли молча — господин Чжунли крайне редко переставал говорить, — и смотрел на кипящий энергией люд как на маленьких, не обремененных смыслом людей. Взгляд был прямой и ясный, но Аякс его не понимал.

— Что именно господин Тарталья желает найти? — спустя какое-то время господин Чжунли нашел его осторожным взглядом и убрал от лица руку.

— Ничего конкретного, — Аякс повел плечом и окинул взглядом рынок еще раз. Продавцы шумно переговаривались с зеваками из разномастной толпы, вопреки здравому смыслу в столь поздний час ходили разодетые во что-то яркое дети, которых под руку вели разгоряченные родители, везде был гам, чьи-то открытые мысли, веселье и что-то еще, что никак не удавалось поймать и осмыслить. Все то время, что они шли по широкой освещенной улице, он искал лишь одно. Зеленые беседки, приют поющих девушек, голубые покои…

Его ответ не удовлетворил господина Чжунли или же ему на самом деле не хочется здесь быть — Аякс плохо понимал этого человека. Они были знакомы без малого неделю, его нашла Екатерина, и все, что нужно было узнать о Властелине Камня, он уже рассказал. Зачем они теперь неспешно гуляли по ночному рынку Лиюэ вместе, на расстоянии в половину шага, когда еще можно учуять сладковатый запах сливового вина, понимал еще хуже. Все нужные вывески утекали мимо, Аякс беспомощно оборачивался им вслед, но почему-то не оставался в одиночестве.

— Разве у господина Чжунли нет других дел, кроме как сопровождать меня? — вопрос вышел грубее, чем планировался, пальцы тут же принялись соскабливать веснушку с переносицы, чтобы унять неприятное чувство.

— Мне показалось, что господин Тарталья не против моей компании, — ответил господин Чжунли.

Что ж, справедливо.

Они знали друг друга без малого неделю, их интересы пересекались едва-едва, но все эти дни господин Чжунли находил время для консультаций исторического толка, знакомил с местными обычаями, традиционной кухней и некоторыми театральными представлениями. Он вел себя очень спокойно и сдержанно, держался так ровно, будто был одной сплошной натянутой струной гуциня, говорил много, но по делу, смотрел пространно, редко улыбался. У него были длинные ноги, спрятанные в перчатках руки и наверняка стройная талия — Аякс, наверное, хотел бы испытать такое тело в поединке. Господин Чжунли ненамного его выше, на пару лет старше и на много тысяч дней мудрее, но даже он может согнуться в коленях под напором горячего пыла.

Вот! Вот опять это ощущение в горле!

Аякс мимовольно схватился за него, словно пытаясь нащупать причину. Причина, конечно, под пальцами нисколько не ощущалась.

— Не против, — в конце концов признал он.

Они шли дальше, расстояние между ними по-прежнему составляло полшага, и это не могли изменить ни снующие всюду шебутные дети, ни их разгоряченные спорами родители, ни опьяневшие от атмосферы горячего и шумного, повисшей в воздухе, лоточники. В свете зажженных фонарей глаза господина Чжунли горели ярче обычного, взгляд был тяжелее, а мысли бесконечно далекими. Отовсюду доносились звуки: какие-то были праздными разговорами, другие — жарким спором с наглым продавцом, третьи — нужными мелодиями игры на пипе из весеннего дома, перемешанные с тусклым смехом и прогорклыми вскриками под общий одобрительный гул. Аякс на мгновение замер. Господин Чжунли, конечно, это заметил, и тоже остановился. Расстояние в половину шага — как натянутые между ними поводья.

Аяксу было девятнадцать, он никогда не был ни с мужчиной, ни с женщиной, но сегодня почему-то очень захотел. И чем дольше они ходили кругами по этому бесконечному ночному рынку, утягивающему всеми желтыми и красными фонарями в самую глубь событий, тем тяжелее становилось от этого желания. Вино еще чувствовалось на языке, в желудке горело.

— На самом деле, — Аякс посмотрел в сторону вывески весеннего дома и облизал пересохшие враз губы. — На самом деле я хотел увидеть знаменитый квартал красных фонарей.

Господин Чжунли смерил его непонятным взглядом, который захотелось вернуть. Аякс тоже посмотрел на него. Молчаливые гляделки продлились мгновение — господин Чжунли отвел глаза и убрал за ухо свисавшую прядь. Возможно, Аяксу просто показалось в желтом свете фонаря, но светлые на концах волосы будто бы засветились.

— Господин Тарталья желает, чтобы я составил ему компанию и в дальнейшей прогулке?

Отказываться от вина было невежливо, смотреть долго и пристально было грубостью, а отказать в совместном посещении увеселительного дома было?.. Было чем?

— Господин Чжунли желает? — Аякс вернул вопрос, даже не успев обдумать это.

Кто-то осторожно, но настойчиво потянул за рукав. Аякс обернулся и встретился глазами с хорошенькой девушкой в розовом ханьфу. Большая грудь, узкая талия и широкие бедра — она была похожа на вазу, доверху заполненную цветочными лепестками.

— Гэгэ хочет зайти и послушать, как сестрицы играют на пипе? — улыбка куртизанки получилась милой, а губы были красными, словно выкрашенными киноварью. Аякс засмотрелся и отвлекся. — А твой друг зайдет? Вы выглядите такими уставшими, может, сестрицы смогут вам помочь расслабиться? Гэгэ, заходи, заходите оба! Эта сестрица сыграет специально для вас!

Аякс посмотрел на господина Чжунли, ожидая, что он обязательно — обязательно — откажется, потому что такие прямые и умные люди, как он, явно не испытывали нужды в посещении подобных мест. Ах, да. Еще господин Чжунли наверняка был красивым, притягивал взгляд каждой женщины, возможно, и мужчин тоже. Таким тоже не было нужды в весенних услугах.

Вместо этого господин Чжунли снова сцепил пальцы на подбородке, подумал с секунду или две, а потом кивнул и сделал шаг вперед.

Шаг.

Целый шаг.

Теперь между ними нет расстояния в сотню цуней!

— Этот господин желает.

И вот так они оказались в приюте поющих девушек: внутри не в пример громче, чем снаружи, тяжело пахнет алкоголем, человеческим телом и цветами. Какими именно, Аякс не разобрал, да и не особо хотел. Господин Чжунли то ли понял его замешательство, то ли проявил восточную тактичность. А еще он не глазел по сторонам, как это делал сам Аякс, оказавшийся в таком заведении впервые, из-за чего вопрос напрашивался сам собой. Хорошенькая девушка, которая привлекла его с улицы, провела их до свободной комнаты, прикрыла бумажную дверь и усадила за стол. Изящные руки куртизанки принялись за пипу, а они с господином Чжунли — за гостевое вино. Мелодия была легкой, но не запоминающейся. Вино было не сладкое, но рот согревало. Господин Чжунли согласился сам, но выглядел скучающим.

Аякс не понимал, что он тут делает и зачем.

Девушка закончила игру на пипе и предложила прочитать стихи, спеть песню, подискутировать на тему политики Цисин или сыграть в шахматы. Все это казалось глупым и неинтересным, потому что игру на пипе Аякс слушал все то время, пока они с господином Чжунли гуляли по ночному рынку, песни раздавались от уличных артистов тут и там, стихи отлично зачитывали на театральном представлении, которое они посещали вчера, дискуссии на тему политики Цисин проводились все с тем же господином Чжунли, а игра в шахматы — с родным старшим братом, Антоном, еще до своего отъезда. Посему выходило, что оставались лишь услуги сексуального характера — но не при господине Чжунли, право слово…

Он сидел и скучал, вино было невкусным, игра и разговоры утомляли, а мысли постепенно отпускали в мир.

К тому времени, как спонтанное желание отпустило окончательно, к своему концу подходил уже час тигра.

Все это время Аякс только безынтересно пил вино, делал вид, что слушает стихи, песни, понаблюдал, как господина Чжунли дважды обыграла в шахматы хорошенькая куртизанка — и смотрел. Смотрел на заправленную — с правой стороны — косую прядь волос; смотрел на пустой взгляд ничего не выражающих глаз; смотрел на бесконечно говорливые губы, которые сейчас удрученно молчали; смотрел на очерченную приглушенным красным светом скулу; смотрел на уходящий под горло воротник рубашки; смотрел на… На что-то еще определенно смотрел, но вот на что конкретно, сказать трудно. Ни слабостей, ни изъянов, ни иных признаков уродства найти не удалось (не то что бы он пытался). Аякс осознавал только то, что смотрел исключительно на господина Чжунли, обделив хоть каплей внимания не в пример хорошенькую, но весьма тусклую куртизанку в этом ее розовом ханьфу, оголяющем белую шею.

Аякс расплатился с ней за вечер и ушел.

Он не понимал, что все это значит.

///

С момента прибытия в гавань минул месяц. Город обрастал все большими подробностями, местный ландшафт перестал быть унылым до тошноты, от количества красок уже не так сильно рябило в глазах, а до церемонии Сошествия оставалось меньше четверти года. Листья стремительно зеленели, Аякс узнал все маршруты увеселительных прогулок на террасе Юйцзин, послушал нескольких вольных рассказчиков в порту, ознакомился с последними новостями Снежной, изучил отчеты информаторов и от скуки даже взялся за задания с гильдейской доски объявлений, пока никто не увидел. Время текло медленно и бессмысленно, писем от Тони было не дождаться, реки были длинными, горы огромными, а следы Гео Архонта терялись в местных анекдотах и притчах. Аякс откровенно скучал и бездельничал, ему не нравилось ни налаживать торговые отношения двух регионов, ни заискивать перед властями. Тоска по родине душила, где-то пахло цзунцзы и свежесваренным бамбуком, теплая весна на днях должна была смениться знойным летом, и ничего радостного в этом всем не было. В такие дни, когда голова становилась особенно тяжелой от мыслей, Аякс искал встречи с господином Чжунли в надежде, что тот все также уныл и холоден. Приложить бы его нрав и темперамент к горящим от тяжелой погоды щекам…

Господин Чжунли был заядлым употребителем вина, душистого чая и долгих историй, потому найти его не составляло особого труда — в гавани была лишь одна удовлетворяющая его запросам чайная, где пахло свежими фруктами, покоем и невыразимым ощущением старины.

— Снова слушаете про Властелина Камня? — Аякс редко здоровался, но зато много и безыскусно улыбался. Господин Чжунли вертел в руках чашу восьми драгоценностей, присматривался к ягодам и не поднимал взгляда, наблюдая за тем, в какие витиеватые спирали складывается пар над фарфором. — Разве есть такая история, которую бы вы о нем не знали?

Господин Чжунли поймал барбарис губами и сделал глоток чая.

— Господин Тарталья, — сказал он. — Властелину Камня без малого шесть тысяч лет, а историй про него еще больше. При всем уважении, но этому господину не известно и одной трети.

«Лжец», — легко пронеслось в голове, но Аякс ничего не сказал. Восточная скромность порой доводила до смятения своим уничижением в глазах смотрящего. Известно господину Чжунли шесть тысяч историй или только одна — какая разница? Аякс уже знал, что стоит трижды настоять на своем, как эти ученые мужи тут же смилуются и примут любую лесть с таким горделивым видом, будто не они еще пару мгновений назад стыдливо склоняли голову и делали странные жесты руками. Господин Чжунли не был исключением, но льстить его самолюбию стоило только по настроению.

— Угостите меня чаем?

Господин Чжунли поднял глаза, и взгляд его был все таким же пустым, как будто бы он смотрел сквозь говорящего. Он ничего не сказал ни про манеры, ни про правила приличия, хотя, наверное, при людях говорить о подобном не стоило. Аякс уже поставил перед ним вторую чашу и смиренно ждал. История рассказчика доходила до его слуха едва-едва, пусть голос и был громким и хорошо поставленным. Он различил только «невероятно», «печально», «похождения» и «юная дева». Брови сами собой собрались у переносицы.

— О чем толкует рассказчик на сей раз?

— Это одна из историй о хождениях Властелина Камня в мир людей, — господин Чжунли наполнил вторую чашу чаем и оставил чайник, на котором в стиле хуаняо были изображены цветы пиона и несколько зябликов. В самом чае причудливо сливались красные финики, ягоды шиповника, чайная роза и какие-то специи. — Этот господин рассказывает о юной деве, которая по воле случая стала его возлюбленной.

— Вот как, — без особого энтузиазма ответил Аякс. — И много таких возлюбленных было у Властелина Камня?

Господин Чжунли задумчиво тронул кольцо на большом пальце правой руки и обратил свой взгляд на Аякса. Глаза оказались желтыми и тяжелыми, словно янтарь.

— Достаточно.

Губы тронула усмешка.

Даже богам не чуждо причаститься к женскому телу и сделать своим… А уж сколько, должно быть, было наложниц у этого бога — не счесть…

Остаток дня они провели в чайной: господин Чжунли распивал чай и слушал истории, а Аякс пробовал танхулу, после чего весь рот у него повяз в приторном вкусе боярышника в карамели, вылавливал из чая финики и постепенно уставал. Небо переходило в траву, людей становилось больше, зажигали вечерние фонари. Господин Чжунли удовлетворил свой праздный интерес только к окончанию восьмой истории, чайник давно остыл и опустел, в чаше грустно покачивались чаинки, голова медленно закипала от разного рода мыслей. Аякс пришел на встречу с этим человеком в надежде развеять скуку и снять наваждение, но должного эффекта не последовало.

Покидали чайную в молчании; улицы Лиюэ расцветили желтым светом, переливом повседневных ханьфу и уговорами зазывал посетить местную едальню. Господин Чжунли был задумчив и непривычно нем, его глаза смотрели строго вперед, взгляд был туманным. Плечи ныли, шея затекла, и Аякс принялся разминать их на ходу, отчего невыразительно скучный серый мундир сразу пошел складками. Было бы хорошо размять тело в ближайшее время чем-то более интересным, найти какое-нибудь занятие…

В те моменты, когда господин Чжунли думал, что Аякс не видит, он смотрел на него. Украдкой, разумеется, ведь смотреть долго и пристально было неприлично. Тяжело сказать, каким был этот взгляд, ведь Аякс поймал его лишь однажды острым броском в рыжий висок. Господин Чжунли моргнул, и ощущение вспоротой височной кости тут же исчезло. Его стопы были чересчур высоки, а манеры возвышены. И пусть в рукавах иной раз гулял свежий ветер… Нет, Аяксу нет дела до чужой гордости.

Лунный свет красиво падал на ресницы, во рту все еще был сладкий привкус ягод в карамели, мысли уплывали в далекую холодную страну, лежащую за неисчислимым количеством рек и озер, обычно не замолкающий спутник проглотил свой язык и прилип глазами куда-то за линию горизонта. Аякс чувствовал себя таким одиноким посреди этого не спящего безночного города, хотя господин Чжунли держался в половину шага слева.

Тускло мерцала в отсвете фонарей серьга в ухе.

— Доброй ночи, господин Тарталья.

Господин Чжунли убрал прядь волос за ухо, взглянул на прощание и исчез в одном из путанных переулков.

Ночи здесь были длинными и тягучими, как вино и как хорошая битва. Будь у Аякса чуть больше терпения, он даже смог бы насладиться одной из таких.

Увы.

///

Стой как сосна, сиди как колокол, ступай как ветер, лежи как лук.

Этому наставлению о том, как должны вести себя дети, его научил господин Чжунли в один из самых дождливых дней в Лиюэ.

Непогода держалась почти неделю, стены стали сырыми, ноги холодными, ходить было почти некуда, кроме охоты, но монстры не могли научиться новым трюкам или устроить засаду, и интерес к их истреблению очень быстро угас. Господин Чжунли нашелся в похоронном бюро, вел беседу с каким-то зажиточным крестьянином, что-то писал. Аякс рассматривал уходящий длиной до самого пола свиток, но мало что понимал. Письменность Лиюэ была замысловатой и сложной, хотя не то чтобы говорить было особенно легче… Господин Чжунли заметил его задумчивым на входе, закончил свои дела и предложил чаю. Рассказы о работе консультанта похоронного бюро не были увлекательны, но это было единственное занятие, которое Аякс мог себе позволить. Можно было делать вид, что слушаешь, иногда кивать чему-нибудь или с чем-то соглашаться, а самому смотреть: в рабочие дни господин Чжунли носил ханьфу темного цвета в три или даже четыре слоя, с красивыми узорами, выполненными тесненными золотыми нитями — на рукавах росли горы, а на поясе стояли журавли; иногда отпускал волосы, а иногда оставлял собранными — в этот раз они уходили прямым блестящим стеком до самой поясницы; а перчаток не было, и руки оказались белыми и чистыми. Рабочий вид господина Чжунли был весьма занимательным и изобиловал различного рода деталями. Тяжело рассматривать, но еще тяжелее не смотреть.

Господин Чжунли говорил и говорил, и о чем-то рассказывал, кажется, про церемонию погребения какого-то купца, или про посмертную свадьбу, устроенную для чиновничьего сына, которую заказали накануне — Аякс все равно немногое уловил из этого рассказа. Он слышал каждое слово, но мало что понимал. Господин Чжунли заметил это, и тогда углы его губ едва заметно дрогнули — улыбка расколола маску равнодушия, и под ней не оказалось ничего. Сердце встало в горле. Аякс успел позабыть о том, каким красивым должен быть господин Чжунли, исходя из восточных стандартов красоты.

— Стой как сосна, — сказал он, и дождь застучал по крыше сильнее, сверху громыхнуло.

— Сиди как колокол, — его взгляд прикипел к Аяксу, вынуждая выпрямить спину, кровь по-юношески зашумела в ушах.

— Ступай как ветер, — рука легла поверх дымящейся чаши, длинные аккуратные пальцы с чистыми ногтями, ни на одном из них сегодня не было того простого затертого кольца.

— Лежи как лук, — глаза были желтыми-желтыми, но в то же время очень темными и непонятными. Сейчас, казалось, воздух вокруг них загустел и наполнился чем-то неуловимо знакомым, но Аякс не мог осознать, чем именно.

После этого его губы снова дрогнули, но больше не сложились ни в какое подобие улыбки. Аякс рыже моргнул ресницами, и видение темного и могущественного, хватающего за горло, пропало. А наставление почему-то осталось. И сердце — его протолкнуть обратно не получилось.

Время выходило из суставов, дни сменялись днями. В один из них Аякс примерял ханьфу, поддавшись на уговоры, но вспотел уже на третьем слое, и его фигуру провожали странным взглядом — наверное, ему не шел ни цвет цин, ни восточный шелковый отрез; в другой слушал традиционную оперу, наевшись хвалебных отзывов о первой приме — внимание ускользало, но спина оставалась прямой до самого конца первого акта; в третий кормил карпов в пруду, смотрел на зеленые лотосы, а затем выслушал целую лекцию о полезных свойствах лотосовых семян; на двадцать восьмой или на пятнадцатый день ему преподнесли в подарок палочки для еды — дракон и феникс, удача и богатство; а в каком-то из этих бесконечно одинаковых дней ему даже было предложено раскурить опиум, но он, конечно, отказался — супружеское благополучие.

Борода дракона, сладкий суп, стеклянное мясо, запеченная в апельсинах рыба.

Одинаковые будни, похожие друг на друга выходные. Солнце в зените, прогулка вдоль городского пруда или очередная история в чайной, долгий сон и новые траты на бесполезные красивости утром.

(Господин Тарталья.)

Сливовое вино, рисовая водка, серебряные иглы с государевой горы.

Тягостные ночи, невыносимые дни. Полный круг луны, пришедшие вместе с летом долгие дожди и следующая за ними засуха, шаг влево или вправо, камни под ботинком, чей-то темный рукав слева.

(Господин Чжунли.)

Когда-нибудь это закончится.

///

Весть о том, что Синьора забрала сердце Анемо Архонта, потрясла близлежащие регионы. Ее успех был на слуху не только у Фатуи, но и у простого люда: тут и там шептались в лавчонках, как видели пролетающего над Мондштадтом дракона, как оккупировала город иностранная делегация и как теперь задерживались поставки одуванчикового вина на главное празднество в Лиюэ. Аякса новость нашла только спустя пару дней: он как раз собирался залезть в бадью, над которой поднимался пахучий пар, как на пороге гостиничного номера появилась Екатерина.

— Начало положено, — радостно вещали юные агенты в банке, заполняя отчеты и торговые формы.

— Начало положено, — соглашался с ними Аякс и уже шел туда, где будет легче унять и сердечную боль от чужого головокружительного успеха, и заполнить тягостные дни ожидания.

Господин Чжунли был в похоронном бюро, занимаясь своей скучной дотошной работой; был в шатре «Синьюэ», давая прием какому-то богатому торговцу, чья жена недавно отошла в мир иной и теперь требовала надлежащей церемонии; был в чайной, слушая очередную сложенную по одному и тому же шаблону небылицу о Властелине Камня; был на террасе Юйцзин, окруженный государственными чиновниками, рассыпающихся в жалобах на маленькую хозяйку бюро; был на ночном рынке, выискивая шелковицу для ароматических масел; был на Бисерном пароме, давая консультации исторического толка приезжим ученым.

Господин Чжунли был всем Лиюэ, и только у этого человека Аякс мог найти приют своим нестройным мыслям и упадническим настроениям — обрести друга вдали от родины оказалось чем-то до ироничного странным.

До церемонии Сошествия оставались лишь два дня пути из Мондштадта до Лиюэ.

В городе пока еще не пахло ни ветряными астрами, ни одуванчиками, и ничья уставшая нога, не знавшая отдыха от путешествий, еще не ступила на эти божественные земли.

Это время можно было потратить каким угодно образом: смотреть на толщи черных вод, обнимающих скалистый берег на закате; выследить по бескрайним полям и горным уступам бандитов и разбойников, которых не хватятся в городе, если кто-то (или что-то) разорвет их на части; совершить увеселительную прогулку вдоль горы Хулао; проникнуть в стоящий недалеко от затопленных деревень лагерь монстров, напившись горькой крови и странных говоров; бродить в порту и слушать пересуды рабочих; перечитывать злосчастный отчет снова и снова, и снова, и снова, и снова — буквы все равно расплывались перед глазами, строки растекались одним сплошным пятном.

Вместо всего этого Аякс нашел господина Чжунли задумчивым и странным на вечерней террасе Юйцзин. Не было ни государственных чиновников, ни маленькой хозяйки бюро. Был только он, стоял спиной, привычно прямой и холодной, в своем любимом выходном костюме западного кроя, но что-то неощутимо изменилось, и воздух вокруг стоял незнакомый. Может, так пахло ожидание праздника в Лиюэ: черным окунем, жгучим и горячим, отрезами шелковых тканей, расшитыми цветами полотнами, новенькими шпильками-цзань, сцепленных в изящный чай — Аякс не застал еще ни одного. Люди шли мимо, будто не видели господина Чжунли, одинокого, словно Марс, издревле сияющего над тринадцатью округами. Аякс видел. Видел застывшее каменной маской лицо, видел покорно лежащие на лбу пряди волос, видел прямой нос, видел сжатые полоской губы. Видел не впервые, но по ощущению, будто в первый раз. Что-то изменилось.

Господин Чжунли заметил его в тени неплодоносящих деревьев и кивком пригласил подойти ближе.

— Господин Тарталья.

— Господин Чжунли.

Господин Чжунли посмотрел на него этими своими странными глазами, зрачки которых затопили радужку, — подцепил, словно рыболовным крюком за щеку, воспоминание и вытащил его со дна памяти.

Был период, когда Аякс ночевал в лесу, рыл голыми руками снег и пожирал ягоды, чтобы выжить. Мороз рвал щеки, ноги тонули в сугробах, по следам шел бурый медведь. Сердце рвалось в груди, легкие горели, ночи были долгими и холодными, а дней будто и вовсе не существовало. В те времена Аякс смотрел в небо, считал звезды, искал созвездие скорпиона или стрельца, но ничего не понимал в хаотично разбросанных, еле сияющих в такой темени далеких маленьких точках, скучал по сестре и по матери, и все равно упрямо шел вперед, пытаясь сделать свое существование чуть менее невыносимым. Он чувствовал себя одиноким и непонятым.

— Выглядите как-то неважно.

Аякс сократил расстояние, уперся руками в ограждение и тоже посмотрел: люди плыли, словно бескрайние косяки рыб, обрядились в синее и в красное, торговали нефритом и янтарем, сахаром и картофелем, покрывали посуду глазурью и занимались откровенной спекуляцией — некоторые были счастливы, другим только исполнилось пятнадцать, у третьих срезали кошельки, а четвертые побирались на улице, но все равно умудрялись кормить толстых золотистых карпов в пруду. Все это стало таким привычным, что невольно делалось грустно.

— До меня дошли известия о моем старом друге, — ответил господин Чжунли спустя какое-то время молчания. На дне его глаз плескалось что-то темное, но Аякс пока не хотел в это верить. — Совсем недавно его не стало.

В таких ситуациях принято утешать и сочувствовать, но Аякс ничего не почувствовал и промолчал.

— Мне известно, что господину Тарталье не по вкусу местное вино, но скоро прибудет поставка из Мондштадта. Одуванчиковое вино особенно хорошо подходит и для прощания, и для встреч после долгой разлуки. Яблочный сидр тоже хорош, но едва ли заинтересует взрослого господина.

— Приглашаете выпить вина в честь праздника?

— Приглашаю.

Отказываться от вина было невежливо, поэтому Аякс легко согласился — это правило он усвоил.

— Конечно, господин Чжунли.

Он уже знал, что не придет.

Путешественник, стоптавший все ноги, войдет в границы города и все сделает по-своему.

///

Встреча с Итэром не была судьбоносной или случайной — Аякс ждал его, даже малодушно готовил речи, но забывал все, что приходило на ум, как только эти упрямые губы отпускали полные яда замечания в его сторону. Пытливые глаза смотрели так, что вся кровь перемерзала, кадык дергался, а рот тянулся в улыбках снова и снова. Итэр не был особенным — в самом деле, по-настоящему не был, — но зато он был удобным, использовать его оказалось легко и приятно. И Аякс использовал: дал фальшивый амулет адептов, предоставил все наводки и даже деньги на увеселительную прогулку, познакомил с господином Чжунли, кое-что подслушал из разговора с аптекарем, кое-что узнал сам. Итэр обмолвился случайно, явно не собирался делиться чем-то подобным с подозрительным парнем из сомнительной организации, даже кончик языка прикусил на середине фразы, но сказанного не воротишь обратно; Итэр обмолвился о секретаре группировки Цисин, а то, что эта юная госпожа имела доступ к Нефритовому дворцу и его секретам, Аякс додумал самостоятельно. План знакомства сложился легко, речь была подготовлена заранее, Екатерина узнала, когда та появляется в городе и что ей нравится. Аякс не мог не воспользоваться этим шансом. В конце концов, он уже пообещал сестре свергнуть все семь звезд, а Царице — принести чужое сердце.

В намеченное по плану время Аякс вышел в город и напоказ прошелся по рынку, осмотрел местные лавчонки, нашел интересным лоток с маленькими дамскими зеркальцами, поправил в отражении одного из них непокорные рыжие вихры, расплатился за приглянувшееся и принялся ждать. Юная госпожа любила прогуливаться по ночному рынку, ненадолго задерживалась у ресторана «Народный выбор», слушала разговоры в чайной, собирала полезные слухи, а потом исчезала на день или два, и этих нескольких часов должно было хватить на знакомство и последующий шпионаж.

По крайней мере, так думал Аякс.

Юная госпожа разрушила эти планы.

Она просто не пришла.

Ее не было ни на следующий день, ни на другой, ни на третий. Итэр молчал и ни о чем особенно интересном или важном больше не распространялся, его загадочная спутница также держала рот на замке, а господин Чжунли наконец-то оторвался от созерцания мирского и приступил к своим непосредственным обязанностям в похоронном бюро. Счет шел на неделю, о секретаре группировки Цисин в народе ходили мнения самого разного толка, но кое-что общее в мешанине людских дум вычленить удалось: она совершенно не умела ни отдыхать, ни отказывать людям. Таким можно и нужно было пользоваться, а Аякс никогда не был хорошим человеком.

Она появилась на восьмой день, разогнала дождливую погоду и неудобно прошлепала по лужам на небольших каблуках. Кудрявые волосы собрала в аккуратную прическу на западный манер, вырядилась в простое неброское ханьфу льдистого оттенка, выставив Глаз Бога напоказ, и периодически трогала рога — в народе поговаривали, что госпоже нравятся странные заколки. Аякс заприметил ее у стойки с духами, поглядел немного со стороны, но то ли она действительно не чувствовала слежки, то ли просто не подавала виду. Бродила между торговыми рядами, о чем-то тихо думала, поджимая губы, трогала бездонные рукава, убирая покупки, была такой бледной, что в свете фонарей даже тени отбрасывала еле заметно. Аякс выдал себя у чайной, когда юная госпожа решила следовать привычному расписанию и собрать немного информации — терпеть и сидеть в засаде никогда не было его сильной стороной.

— Юная госпожа не желает присесть и угоститься чаем? — спросил он невзначай и неопределенно махнул рукой. Госпожа вздрогнула, кажется, Аякс даже услышал, как заполошно забилось ее маленькое с женский кулачок сердце, и потерянно вздохнула. Ему пришлось объясниться: — Прошу извинить, я не хотел вас напугать…

— Нет, — сказала она, посмотрела затравленно и низко. На короткое мгновение показалось, будто ответит согласием. — Нет, не желаю.

И была такова.

Что ж, либо в народе ходили одни пустословы, либо отказывала юная госпожа только особенно сомнительным личностям из подозрительных организаций.

Аякс хотел настоять, но передумал. Время еще было, расследование вовсю шло. Ничего страшного, если на знакомство уйдет на пару дней больше — в конце концов, корабли отплывут еще очень не скоро.

///

— Ганью, — сказала Екатерина мимоходом, просматривая отчеты в банке.

— Что?

— Секретарь группировки Цисин, — объяснила она. — Ее зовут Ганью, господин Чайльд.

Аякс задумался на секунду и прикусил щеку.

Юная госпожа не объявлялась в городе уже третий день кряду, значит, сегодня или завтра она обязательно посетит чайную.

Ганью. Юную госпожу милосердные родители назвали Ганью.

— Спасибо, — кивнул он и направился к выходу из банка. Екатерина не выглядела ни довольной, ни удрученной таким простым ответом, продолжая копаться в цифрах и счетах.

///

В городе день ото дня становилось все беспокойнее: миллелиты патрулировали каждую улицу, проверяли документы и разрешение на въезд, порт был временно закрыт в связи с чрезвычайной ситуацией, случившейся во время церемонии, Итэр обзавелся очередным полезным знакомством в лице Нефритового Равновесия Кэцин и ничего не сообщил Аяксу. Не то что бы последнее было столь важным, но следить за путешественником становилось все утомительнее. В какой-то момент Аякс поймал себя на размышлениях о том, будет ли приятно сломать Итэру руку или ногу в качестве компенсации за ложные сведения и недомолвки. Условившись, что да, было бы неплохо вырвать из этого горла пару-тройку криков и стонов, ему пришлось вернуться к своей главной проблеме: местонахождение экзувии было установлено, но попасть в Золотую палату при таком количестве охраны, не вызвав ни шума, ни подозрений, все еще невозможно.

Полезное знакомство сейчас и самому Аяксу бы не помешало… Одно такое на примете было, но сама незнакомка на контакт идти отказывалась, только делала глаза испуганными. Аякс все еще следил за ней на рынках, поглядывал в чайной, был до того навязчив, что однажды юная госпожа обратилась к миллелитам.

На родине вчера зацвела сирень, а он все ходил кругами, и сердце его обращалось в золу, а помыслы — в лед.

Неудачи расстраивали, кровь бурлила, а обида не находила выхода. Неудивительно, что однажды Аякс моргнул и нашел себя посреди разбитого лагеря бандитов, сжимающим чье-то горло обеими руками. До города отсюда идти две или три курительные палочки. Аякс подумал немного и рассудил, что одной сломанной шеей пар не выпустишь. Пришлось сломать три пары рук, разбить две головы, переломить четыре шеи и распороть каждое увиденное брюхо — всего вышло человек четырнадцать, кажется. Из чьего-то горла с предсмертным хрипом выпал сгусток крови прямо на мундир, но Аякса это совершенно не расстроило. Руки стали красными и мокрыми, мысли были ясными, но тело не слушалось.

Аякс провел в том лагере с десяток курительных палочек, прежде чем все соблазны ушли окончательно. Развороченные тела превратились в неживые куски мяса, небо обсыпало звездами, но все это было уже неважно. Если поискать по оврагам, может, удастся собрать кого-то одного из мешанины оторванных частей. Едва ли кого заинтересуют бандиты…

Дорога до города была быстрой, в груди горело, а глаза сияли, словно осколки звезд — таким его и нашла на одной из троп секретарь группировки Цисин, холодная и свежая, как полнокровная луна. В руках она держала букет каких-то цветов, белые лепестки которых терялись в темноте, пахли горько даже издалека, наверное, были какой-то целебной придурью. Аякс вспомнил, как выглядит, и помрачнел лицом. Он ожидал, что юная госпожа снова сделает глаза испуганными, снова что-то проблеет и сбежит. Ожидал обвинений и подозрений, ожидал нападений и был готов к ним заранее.

Того, что она обеспокоится его состоянием, не ожидал совсем.

— Господин, на вас напали бандиты по пути в город? — голос у нее был нежным и осторожным, как у всякой молодой женщины ее возраста.

Стоило ковать, пока горячо.

— Да, верно, — Аякс окинул себя быстрым взглядом. — Юная госпожа очень внимательна.

Проглотив очевидную ложь, она спрятала цветочный букет в одном из рукавов ханьфу и принялась смотреть внимательнее.

— Если, — взгляд поймал открытый участок кожи на животе, и лицо тут же по-девичьи зарделось, отчего губы Аякса едва не сложились в насмешку, — если есть какие-то ранения, то стоит поспешить в город.

— Буду весьма признателен, если юная госпожа составит компанию.

До гавани добирались вместе, вели неспешную беседу, в которой Аякса весьма неумело пытались поймать на обмане, а сам Аякс пытался добиться официального знакомства, и натруженные дорогой ноги едва давали о себе знать. У южных врат пришлось расстаться: юную госпожу еще ждала работа, или отдых, или разведка, если честно, говорила она мало и весьма бестолково, каждое слово приходилось тянуть щипцами. Аякс позволил ей себя подозревать и ушел знакомым маршрутом до гостиницы, чувствуя в спине чужой взгляд так же ясно, как чувствовал бы нож. Все это становилось обременительным.

Она пришла к нему сама день спустя. Аякс сидел в чайной, разглядывал пиалу, как обычно в пол-уха слушал рассказчика, иногда поглядывал в сторону прибывающих посетителей, среди которых оказалась юная госпожа. Поймав его взгляд, она едва заметно нахмурилась и шагнула вперед, и ее легкие и светлые, словно морская пена, кудри качались при каждом движении грудью.

Знакомство состоялось успешно: юная госпожа сама назвала свое имя — Ганью — и вытребовала его собственное. Ее «господин Тарталья» прозвучало совершенно иначе, в отличие от того, как это делал господин Чжунли — ни степенности, ни равнодушия, ни твердого голоса. Ей неожиданно понравились непринужденные шутки, разговоры о рыбной торговле и осторожные хождения вокруг главного — доступа к Нефритовому дворцу. Разговор получался двусмысленным, то и дело скатываясь в неуместный флирт: Аякс хотел понаблюдать за тем, как маленькая кроткая женщина реагирует на отличную от деловой беседу, а сама Ганью вяло отбивалась от каждой подколки, щеки ее пунцовели, ресницы трогательно задрожали. То, зачем она здесь оказалась, было слишком очевидным, но обоим приходилось делать вид, будто это не так.

Гранат и молочный чай, вежливый смех и липкие от угощений пальцы, блуждающий взгляд и пустые разговоры — можно было хоть сейчас вцепиться в запястье, белое и нежное, как сгущенное молоко, вскрыть зубами и впитать тайну чужого тела. Сделать то, чего она и так от него ждала. От внезапных мыслей давило в горле, пальцы делались волнительными и мокрыми, кажется, хотелось убивать, но до заката было далеко, и приходилось притворяться человеком дальше. Сахарные губы и круглые розовые ногти, летний ветер в волосах и кисейная гуща, сердце яблока и вишневые косточки — пей ее, если хочешь, бери и опустошай.

Итэра не было в городе уже около недели, господин Чжунли увяз в работе, торговцы из Снежной отбили весь порог банка, а группировка Цисин внимательно наблюдала за творящимся хаосом издалека. Аяксу все еще был нужен живой щит и ключ-пароль, спрятанная в Золотой палате экзувия Гео Архонта ждала его, а новообретенная знакомая пока не спешила делиться тайнами. У нее было хрупкое тело маленькой женщины, нежный голос и делающиеся круглыми от испуга глаза, но при этом не было никакой явной слабости или уязвимости. Аякс знал, что ей нравится, как рассмешить ее или как сделать приятно. Но он совершенно не понимал, куда следует надавить: у Ганью не было ни известных детей, ни живых родственников, ни иных близких связей в городе, из чего вытекала другая проблема — Аякс совершенно не понимал, как использовать ее в своих целях.

Никто против воли не связывал, не выламывал коленей и не наступал ботинком в ожидании, когда вылижут.

За слепыми ухаживаниями прошло какое-то время, но у всего есть предел. В стоящем посреди моря каменном лесу Гуюнь агенты нашли кое-какие останки древнего божества, и тогда Аяксу пришлось действовать решительнее. Ганью было не впечатлить походом в «Глазурный павильон» или шатер «Синьюэ», она не использовала рисовой пудры и не красила губы помадой, а от выточенных из нефрита шпилек-цзань и вовсе отказалась — ни о какой женитьбе речи не шло, однако случай вышел забавным. Корабли стояли в закрытом порту и не могли уплыть раньше положенного срока, но на долгие и бесплодные ухаживания у Аякса не хватало терпения и уже не было времени.

— Чего же все-таки цзецзе от меня хочет?

— А чего хочет от этой цзецзе господин Тарталья?

Взгляд в глаза получился как диагноз.

Они сидели в любимой чайной господина Чжунли, обсуждали традиционную роспись посуды, задевая вопросы рабочего характера лишь по касательной. Ганью сжимала пиалу с чаем пальцами, Аякс следил за тем, как от движения грудью качались ее кудри. Расследование затягивалось, от частых разговоров о пустом становилось скучно до тошноты, печать согласия была почти готова, а доступа к Нефритовому дворцу все еще не было. Если не успеть использовать эту женщину сейчас, все предыдущие попытки сближения враз делались бессмысленными.

Весенних мыслей не было, но был интерес. Аякс вспомнил об этом, когда заметил необычные платья на Ганью несколько дней назад: вместо ставшего привычным повседневного ханьфу на ней оказались одежды странного кроя, обтягивающие тело, словно вторая кожа. Сегодняшний день не стал исключением — может, в Лиюэ у каждого государственного или духовного служащего рабочая одежда представляла из себя смесь западных нарядов с восточными элементами?

Ганью заметила это только сейчас или догадывалась ранее — трудно было понять женщину, которая не располагала открытыми слабостями. Аякс ожидал откровенного отказа, обвинений в бесчестности и злых умыслах, даже подумывал об устроенном в чайной скандале с привлечением миллелитов, но это они уже проходили.

Она смогла удивить его снова: беспомощно развела углы губ в стороны, сделав улыбку дрожащей и оттого более фальшивой, посмотрела из-под полуопущенных ресниц и позволила себе тихий вздох.

— Я нравлюсь господину Тарталье, — наконец сказала Ганью. Аякс не стал переубеждать ее или делать какой-то особенный к такому случаю взгляд, только пожал плечами и позволил ей продолжить свое откровение. — Мне… Эта цзецзе вынуждена признать, что и господин Тарталья кажется ей симпатичным. Вот только… — Ганью снова отвела глаза, повела плечами и смущенно замолчала.

Удивительно дело: эта женщина еще при первых встречах официального знакомства разрешила обращаться к себе цзецзе, довольно бесстыже, по мнению Аякса, обозначив иерархию, но открыто признаться в каких-то своих чувствах не могла. Интересно, разрешил бы господин Чжунли обратиться к нему иначе? Если Аякс назовет его при следующей встрече гэгэ, то он, наверное…

— Вот только мне кажется, что вы хотите от меня чего-то конкретного, — голос Ганью вырвал его из размышлений, оборвав мысль на половине оборота, и заставил вновь безраздельно обратить внимание на нее одну. Глаза ее заблестели, а бледные щеки налились цветом — что она там себе успела надумать, Аякс даже не пытался домысливать. — Не гранатовые же зерна подарить, в самом деле…

Лоб изошел складками. Восточные метафоры и идиомы крайне плохо усваивались в памяти, было каким-то чудом, что Аякс вообще запомнил все эти инакие обращения к собеседникам, окромя господ да госпож. И если нефритовые шпильки еще можно было понять — жениться на Ганью он точно не собирался, — то гранатовые зерна означали?..

— Мгм, цзецзе, смилуйся, я не совсем понимаю, к чему ты ведешь…

Досужие до сплетен посетители чайной и без того неприлично часто косились в сторону их стола, прислушивались, бывало, так споро, что потом еще и обсуждали услышанное при них же. Репутация Фатуи в Лиюэ была неважная, а доброго имени Аякс здесь так и не заработал и теперь пожинал плоды.

— Господин Тарталья, — голос Ганью зашел дрожью и стал немного тише. — Как бесстыдно заставлять эту цзецзе говорить такое вслух!

Аякс уныло повертел пиалу чая, едва удержавшись от того, чтобы шумно вздохнуть. Возмущение было наигранным или все-таки искренним — честно, он уже совсем ничего не понимал. Последние дни выдавались муторными и долгими, отчетов становилось больше, приходилось постоянно контролировать поступающую в банк информацию, трястись над пропавшим в покоях Нефритового Равновесия Итэром, выуживая из того новости любым доступным способом. Экзувия все еще находилась в Золотой палате, но было ли внутри сердце… Приходилось сидеть здесь в неведении, ждать готовности печати согласия и вести бесцельные беседы без каких-либо гарантий на успех.

Сегодня или завтра Итэр может прозреть и прийти к нему за ответами. Аякс, словно волк в овечьей шкуре, смиренно ждал этого дня и примерялся заранее, откуда будет удобнее ударить.

И пока этого не случилось…

— Цзецзе, приходи в гостиницу сегодня после заката.

///

Аякс вспомнил о том, что ему было девятнадцать, когда Ганью все-таки пришла. На ней было все то же необычное платье, не оставляющее просторов фантазиям, руки сложены за спиной, а волосы распущены, кудряво изгибаясь на голых плечах. Еще днем возмущающаяся каких-то самолично придуманных непристойностей, она теперь стояла на пороге его комнаты совершенно открытая в своих помыслах. Как она там сказала? Господин Тарталья кажется ей симпатичным? А сама Ганью ему нравится?

Аякс вспомнил о том, что ему не нравился никто и никогда, получив молчаливый поцелуй в губы. Свой первый и, в общем-то, единственный. Гордиться было особенно нечем. Впечатлять женщину — тоже. Он просто стоял и принимал то, что она ему дает, едва успев закрыть дверь: мягкие изгибы рта, странно неудобный колокольчик на шее, прямой и острый взгляд, сияющий инеевым холодом Глаз Бога на поясе. Руки легли на бедра, чужие губы настойчиво вжимались в его собственные. Все казалось таким сюрреалистичным, что он даже забыл, как дышать.

Ганью отстранилась и скованно улыбнулась, глядя на него снизу вверх.

— Господин Тарталья раньше не приглашал женщин в свои покои?

Стыдиться было нечего, в конце концов Аякс был воином, а не молодым повесой, но щеки все равно потеплели, и тогда Ганью тронула их своими холодными пальцами. Были ли они такими от действия ее Глаза Бога или же просто от природы… Она снова поцеловала его, обвила руками шею и склонила к себе. Аякс пытался вторить движениям ее губ, и так прошло какое-то время, прежде чем он смог приноровиться к неспешному ритму. Дыхания смешивались, поза была откровенно неудобной, и шея у Ганью наверняка затекла от напряжения, отчего она шумно выдохнула, а затем прошлась языком по его губам — вверх и вниз, слева и направо. Цзецзе, надо полагать, знала, что делала.

Персиковый взгляд пригвоздил его к полу, а тонкие руки толкнули вперед — как оказалось, они были уже у постели, и тело мягко упало в сбившееся еще с утра одеяло. Руки не знали, что делать, а глаза не могли никуда себя деть, взгляд метался от крупных грудей до теплых щек и обратно. Ганью это заметила и сама принялась осматривать. Что там видели прозрачные осенние волны, Аяксу было невдомек.

— Можете трогать, — предложила она и обвела рукой очертания всего тела.

Ледяной кол пронзил кишки. В пальцах заломило.

— Не стесняйтесь, я тоже буду трогать, — Ганью облизнула налившиеся цветом губы и подалась вперед. Пальцы ловко прошлись по широкому мосту плеч, где-то разгладили складки мундира, а где-то принялись мять самолично, в какой-то момент оказались у горла, огладили кадык самыми кончиками и пошли ниже. Аякс отмер и воспользовался предложением: ладони широко проехали по бедру до самой талии, вверх и вниз, один раз, второй, третий. Потом сжали бока, мягкие, словно глина, пальцы погладили складку на животе. — Да, вот так, — похвалила она и задышала немногим быстрее.

Все это было в новинку, и ощущения казались непривычными. Не было никакого странного чувства в горле, как в тот день, когда весенние настроения нашли его в Лиюэ впервые. Не было звуков игры на пипе, не было ничьих внимательных глаз, не было глупой иллюзии светящихся на самых концах волос в отсвете желтых фонарей… Под ладонью оказалось теплое тело, тонкое, словно кипарис, нежное, точно засахаренные фрукты на шпажке. Бери и опустошай, напомнил сам себе Аякс, когда тронул пустые без молока груди. Размером с весну и осень под ними забилось сердце, тесные отрезы платья стекли по плечам до самых локтей. Если бы только в номере не горела свеча, при обморочном свете луны кожа могла показаться полупрозрачной синью… Ганью взяла левую грудь ладонью, смяла, розовой сосок встопорщился, в комнате не было особенно тепло или холодно, но Аякс все равно обнял его губами, попробовал языком. Ничего необычного, кроме естественного вкуса кожи и едва уловимого запаха мыльного корня. Кажется, цзецзе оценила.

Солнце село — он уже не человек.

Аякс легко поменял их местами, Ганью едва слышно ахнула, оказавшись прижатой грудью к постели. Потом облизнула пересохшие губы, посмотрела из-за плеча и замерла, когда над ней нависли сверху. Она не была похожа на добычу, но почему-то упрямо делала такой жертвенный вид, будто пришла к нему в гостиничный номер ягненком на закланье. Аякс опустил ладонь на ее спину, потеплевшую под касанием, другой тронул основание черного рога, обвел пальцем красную тесьму узоров, и тогда у Ганью задрожали ресницы.

— В народе поговаривают, будто секретарю группировки Цисин нравятся странные заколки, — Аякс склонился к самому уху и коснулся губами хряща. — Видимо, врут.

Ганью не нашлась с ответом, но все стало понятно и без ее бесполезных оправданий.

Ганью была адептом. И если Аяксу повезло — адептом, приближенным к Гео Архонту.

Аякс младше нее на несколько лет или даже на несколько тысяч — ничто для мужчины, все для женщины. Поначалу она казалась ему плотью от плоти его, легкая и подвижная, осторожная и внимательная, маленький лепесток сладкой сирени. Ей был дарован Глаз Бога, но крови с молоком в ней не было вовсе, и жажды битвы в ней от рождения не оказалось. Волосы горько пахли горными травами, у губ совсем не было вкуса, и редкие проблески скрытой мощи то и дело мелькали в круглых от деланого испуга глазах. Аякс думал, что показалось. Дрожащая углами рта улыбка была фальшивой, а смех вежливым и напускным. Но вот она, Ганью, лежала теперь под его рукой замершей и готовой к удару сзади, холодными пальцами сжимала края сбитого в кучу одеяла. Губы еще помнили ее настойчивые поцелуи, а шея — молчаливые касания горла. Сейчас это казалось выверенным до последнего вздоха — совершенным, как и все, что получено от женщин.

— Видимо, врут, — все-таки сказала Ганью, и мягкая улыбка теперь была куском льда, скалой в море, северным ветром.

Аякс сгреб волосы цвета снега на могильных плитах в охапку, приподнял ее голову и поднес поближе к собственному лицу — на миг почудилось, будто запахло вереском и медом, совсем как от матери.

— Не надо так, — вздохнула она, — их потом сложно уложить, — и рассмеялась, потому что пустота в голубых глазах напомнила ей о другом мужчине.

Еще не побежденная, а уже совершенная, как и все на божественной земле. Выждала пару мгновений и сама высвободила пряди левой рукой. Потом легко уселась в кровати, уперлась коленями в простыню, груди оставались голыми и красивыми в неровном свете свечи. Она обернулась одинаково готовой и к смерти, и к любви, слышала биение его сердца. Аякс позволил ей протянуть руки к своему лицу и поймать себя в тиски нежных ладоней, сам приблизился к ней с плохо скрываемым любопытством. Как истинный зверь, Ганью поймала кончик его языка, втянула вкус его рта глубоко в себя, поймала длинными ногами движение пальцев вверх и вниз, отпустила. Кровь стучала в висок, кожа чувствовала опасность, но ее сосок был по форме его губ, как у матери. Брови сходились у переносицы, голубое мерцание собственного Глаза Бога отражалось в женских глазах, она была старше на несколько лет или на несколько тысяч — ее движения были умелыми и твердыми, в пальцах больше истины, чем во всем его существовании.

Ганью его поймала и отпустила.

— Я не нравлюсь господину Тарталье, — наконец сказала Ганью. Погладила по лицу, но ничего не почувствовала. — Или же вернее будет сказать… Не я нравлюсь господину Тарталье.

Длинные волосы, клитор, молочные железы, узкая талия, бесполезно нежный голос, стенки влагалища, матка. Внутри всего этого была пустота. Она погладила его по лицу, но ничего не почувствовала. Одноразовый возлюбленный…

Ганью поправила платье, сняла складки с его мундира, привела свои кудри в порядок, обнаружив на столе купленное давно в подарок дамское зеркальце, потом нашла его в комнате внимательным взглядом, моргнула, сгоняя свое непрошенное видение.

И, не попрощавшись, ушла.

О том, что ему не нравился никто и никогда, Аякс сказать не успел — или просто забыл. У него не было четырнадцатилетней влюбленности, и никто в детстве не играл с ним в лошадок. Так же, как не было горячего кома возбуждения в паху от всех этих женских соблазнительных действий, не оказалось к ним никакой любви или страсти. Ему не нравились ни упрямые красавицы Снежной, косы которых уходили до самых пят, ни кроткие маленькие женщины Лиюэ, слова из которых приходилось тянуть, а горячечный взгляд нужно было прятать. Он мог подумать о Ганью, но внутри не разливался звездный свет, не зеленел лес, и июль не был розовым на закате.

Ганью могла выбрать его или любого другого мужчину, но решила не выбирать вовсе.

А спросить о доступе к Нефритовому дворцу и его секретам он, конечно же, не додумался.

///

Той ночью Аякс спал беспокойным сном, иногда просыпался от чувства удушья; казалось, будто весь мир затопило в душном летнем мареве, открывал глаза — не показалось, и тогда комната растекалась одним сплошным бледно-синим пятном. Горло перехватывало ладонью обиды, голова шла кругом, Глаз Бога изошел на бесконечное свечение и никак не унимался — похоже даже бесполезная стекляшка ощущала, каким злым умыслом ее наградили в восточном регионе континента. Приходилось подниматься с неудобной постели, сбивать одеяло в кучу у самых ног, вертеть головой, разминать суставы, ставшие квадратными от здешних подушек, раз за разом прокручивать одну и ту же докучливую мысль. Жаркой июльской ночью, похожей на раскаленную печь, его ладони были холодными и потными.

Ганью ушла только одну курительную палочку назад или уже целую жизнь — Аякс ничего не понимал, женский след был заметен всюду, в носу стоял ее запах, а между ушами звучали одинаковые слова. На губах оставался вкус чужой кожи, но ее сладость обернулась горечью. План с треском провалился, все мечты и надежды превратились в рыбью кость, пронзающую горло. Враг был во тьме, а он на свету. И это не смогли изменить ни пустые заискивания, ни безнадежно долгие ухаживания, не приведшие ни к чему хорошему. Впрочем, и к плохому тоже.

Пока что.

Ночь длинна, а снов великое множество.

Одним из них стала давешняя история, подслушанная краем уха в чайной — кажется, про хождения Властелина Камня в мир людей. Рассказ о собрании наложниц с человеческих земель не впечатлил Аякса, но почему-то именно об этом было ночное видение. Или, вернее сказать, откровение. Юные девы из сна раз за разом обряжались в красные свадебные одежды, прятали лица за вуалью, распивали свадебное вино, делали три поклона. Чей-то подол был особенно длинным, а прическа так тяжела от увесистых украшений, что у безликих наблюдателей открывались пустые от восторга рты. Все они, так или иначе, разгибали колени в надежде, что изнасилуют. Кого-то брали у брачного алтаря, некоторых относили в свадебные покои, другим повезло меньше — каменные полы в храме, ритуальные ложа, густо поросшая травой тропа, лесные прогалины… По ногам девочек текла кровь — их детство кончалось. У одной из наложниц оказалось лицо Ганью, сначала испуганное, потом смиренное, а под конец и вовсе разомлевшее. Аякс смотрел на бесконечные свадебные обряды и сцены совокупления, но не понимал, что все это значит.

Однажды Аякс уснул в камере пыток, в луже чьей-то остывшей крови. На стене висели тиски и клещи, и не было ни окон, ни дверей. Он не понимал, стоит ли в небе луна или просто выключено солнце, раны на спине открывались снова и снова от движения грудью, больно было даже дышать. Наказание тогда продлилось неделю или даже полторы, уже тяжело вспомнить, но в той комнате снились странные вещи.

Аякс засыпал на поле битвы среди раненных и убитых, падал, теряя сознание, в высокие заросли и камыши. Местами выпадали осадки, кажется, тогда стояло начало зимы, и все спешили укрыться от непогоды, а он потерялся в тумане, как бывает, на краю совершенного мира. И нашли его полумертвым только три дня спустя, долго волокли до опорного пункта, затылок прочесал каждый камень…

Сны бывали кошмарами, иногда ночным мороком и чуть реже обычным калейдоскопом случайных воспоминаний. Никогда — чьей-то выдумкой или историей.

Боги снились людям, такое, бывало, случалось. Вот только во сне у бога не было ни лица, ни тела, ни имени. Аякс случайно пожелал это изменить, и тогда его сон преобразился. Безликих марионеточных наблюдателей стало больше, локации перестали сменять друг друга, остался только храм предков, и у свадебного алтаря продолжилась процессия: божество с лицом господина Чжунли совершало три поклона земле, небу, родителям и невестам, распивало свадебное вино, омывало в чаше руки, отрезало прядь своих волос, скрепляло союз поцелуем, и в каждую новую супружницу оно по очереди было влюблено. А потом чьи-то колени разгибались, и тогда начиналось ритуальное насилие.

Аякс пережил тысячу брачных ночей безымянных незапоминающихся наложниц, прежде чем утро наконец-то наступило. Разум был в смятении, а тело уставшим. Приходилось завтракать пресными баоцзы через силу, собирать разбитую с ночи голову и идти в банк. Ганью теперь знала, с каким умыслом были проведены все их встречи, и вряд ли попадется на глаза так просто. Призрачный шанс дорваться до Нефритового дворца ускользнул из рук так же легко, как скользкие от речного ила камни. Зато была закончена печать согласия, агенты разошлись по периметру пустынного пляжа, другие начали готовиться к осаде города.

Если иначе выискать божество не получалось, если враг оставался во тьме, а он сам на свету… Аякс уже вскидывал голову к небу, но боги его не слышали. Посмотрел под ноги — выхода уже нет.

Боги снились людям, но вчерашняя ночь стала последней.

///

Итэр нашел его только две курительные палочки спустя. Перешагнул, как подобало герою, через безжизненные тела, споткнулся о чью-то руку, полетел вперед и угодил в еще теплую лужу крови. Было для него это привычным или же ему просто все равно — Аяксу некогда было думать об этом, экзувия оказалась пустой, руки уже стали грязными, все происки оказались тщетными, все усилия были напрасны. Теперь оставалась только печать согласия, спящее на дне Облачного моря поверженное в прошлом божество — и Итэр. Бесполезное ничтожество, стоящее между Царицей и ее идеалами; бог иного мира, лишенный своих сил; герой, ставший таковым в городе навязанной людям свободы; путешественник, оставленный своей единственной любовью в далеком ноябре пять сотен лет назад — и обычный человек.

Вчера во сне Аяксу явился бог — открыл свою тайну, показал неприглядную реальность, промучил всю ночь, пока его не затошнило от повлажневших кровью половиц, от ставших красными простыней брачного ложа, от сдобренных естеством человека лесных прогалин и примятых телом трав. Этот бог показался на миг и дал откровение — не контракт, но просто услуга. В его власти было все, а он пожелал рассказать Аяксу историю, будто бы матерь — сказку на ночь.

Лиса сожрала тигра, порвалась рукавица, все синицы улетели из городов и селений.

Итэр перехватил удобнее меч, откинул тяжелую с плеча косу, и его поступь стала легкой и быстрой — наверное, как и все, что умели делать боги другого мира. Глаза не горели огнем, было в них нечто иное. Аякс посмотрел только один раз, — сверкнул висящий на поясе Глаз Бога, — и чуть было не ослеп от острия клинка, вкручивающегося в глазницу. В руках Итэра был камень, холодный и твердый, в ногах — летний ветер, изменчивый и нестабильный. Он делал то, на что не был способен ни один живущий на континенте, и почему-то от этого захотелось сломать его во всех местах особенно сильно.

— Властелин Камня жив, — невольно рассмеялся Аякс, когда Итэр взмахнул рукой, обрушив колонну, и тот замер, пораженный его догадкой.

— Если так, то нам тогда нет…

…нужды сражаться?

Так много слепой надежды в голосе того, кто держал смерть Голиафа в руке Давида.

Аякс уже знал, что в море нет коралловых дворцов, а в небесах нет бога. И сильнейшего тоже нет, потому как сила вечна и передается она от одних к другим. Итэр был богом и одновременно был никем, знал все и одновременно не знал ничего — Аякс захотел поделиться с ним истиной и разделить пролитую в битве кровь. В конце концов, он уже давно грезил его сломанной рукой или оторванной ногой, а слить свои разум и чувства можно лишь в поединке, в самом сердце битвы.

Золото быстро стало красным, а монеты сыпались сверху снова и снова, падали на головы, застревали в складках одежды, мешались под ногой. Привычная жажда крови все громче пела внутри, поглощая сознание безумием схватки.

Как же стало хорошо, когда Итэр проткнул его насквозь.

И как же глупо все получилось…

Жить девятнадцать лет на свободе вне тела матери, чтобы однажды, подарив свою волю правительнице в обмен на клинок, проплыть через реки и горы на другой конец континента, искать бога, найти мужчину, встретить женщину, потерять одного, потерять всех… Аякс лежал в обломках пола, монеты и камень больно впивались в лопатки, потолок был таким блестящим, что в нем можно было увидеть свое отражение, но он не стал этого делать. Печать согласия уже готова, вспомнилось вдруг случайно. Интересно, а чем сейчас занималась Тоня?.. Жизнь женщин полна труда и лишений, их ждало множество бед, а еще стирка и готовка… и роды, боже, роды могли просто уничтожить ее изнутри… Если Аякс не добудет сердце божества, то еще много лет не сможет вернуться на родину и увидеть все это своими глазами. Рот наполнился горечью и кровью, тело было безобразно изрезано рукой Итэра, и из ран текло таким красным, точно те финики в чаше восьми драгоценностей, в коленях еще косило после формы духа, но приходилось вставать и идти дальше. Из носа, кажется, капало, но мундир и без того был испорчен, так что Аякс не обратил на это особого внимания.

Золотая палата была уже позади, и Итэр остался в ней, уставший и израненный, с разбитой головой и с распустившейся наполовину косой, а на ступенях к вершине лежало так много тел, что они образовывали новую лестницу в небо. Корабли еще стояли закрытыми в порту, но времени ждать больше не было. Сегодня или завтра они никуда не уплывут, но вот послезавтра… или на следующей неделе…

Явившийся со дна моря Осиал смел все корабли разом, потопил каждое судно на подходе к гавани, бушевал и ярился так сильно, что день обратился ночью, и начался разнузданный холодный дождь. Место Аякса всегда было внизу, на поле битвы, он никогда не был сведущ в дипломатии или чайной церемонии, но сейчас приходилось наблюдать за всем издалека, надеяться на скорый крах города и падение Нефритового дворца.

Вместе с дождем сверху падали тела агентов Фатуи, еще вчерашних юнцов и не успевший проставиться за повышение пылкий молодняк, какие-то были старше Аякса на год, какие-то одного с ним возраста, другие пережили его дважды; вода в море мутилась, становилась то красной, то черной, и волны ревели, и ревел Осиал.

Властелина Камня не было видно до самого заката — а потом все закончилось.

Нефритовый дворец упал в море и потопил останки поверженного теперь уже дважды божества, поднял одну большую волну и затопил весь каменный лес разом.

Как же было хорошо, когда клинок вошел в тело Итэра и пронзил его насквозь.

И как же глупо все получилось в итоге…

///

Бог не защитил своих людей, и тогда все они сгнили под грушевым деревом. Сладковатый запах гнили стоял до самого полудня ужасным смрадным облаком. Какие-то трупы бросали в братские могилы, и разбитые горем вдовы и ставшие в одночасье сиротами дети выли в один голос, упрашивая миллелитов оставить холодное уже тело на солнце еще ненадолго, другие оказывались вельможами и известными в городе торговцами, их держали в стороне, ждали родственников, звали гробовщиков и паромщиков. Маленькая хозяйка похоронного бюро, должно быть, была вне себя от радости, обнаружив живую (ха-ха!) очередь, растянувшуюся от порта до верхнего этажа книжного магазина. Некоторые, увы, были выходцами из Снежной, и хоронить соотечественников на чужбине было крайне неприятно, но уже знакомо. Разумеется, никто не позволил бросить их в братскую могилу жителей Лиюэ, но и закапывать вблизи города не разрешили. Прошло несколько суток, прежде чем тела дозволили пронести до самой долины Гуйли в сопровождении отряда миллелитов — хоронить чужаков в божественных землях, похоже, оказалось для них в диковинку.

В банке северного королевства было на удивление тихо в эти дни, и никакие государственные чиновники не оббили пороги и стены, даже не оцепили периметр. У города теперь была другая власть, другие идеи, и весь регион ждали крупные перемены. Все изменилось на четвертый день, когда в банк заявился господин Чжунли, которого Аякс не видел половину месяца — до того был занят работой его странный друг. Красиво украшенного ханьфу на нем не было, значит, сегодня у него выходной день. Удивительно, при такой-то востребованности бюро…

— Господин Чжунли, — Аякс заметил его со второго этажа и спустился встретить у стойки, даже улыбнулся неожиданно искренне и во всю щеку, чувствуя странное облегчение от вида лишенного каких-либо эмоций красивого лица. Глаза его были все такими же внимательными, и взгляд оставался прямым и ясным, но Аякс, конечно, его не понимал. — Наконец решили заиметь счет в банке? А кошелек сегодня при вас?

Господин Чжунли улыбался крайне редко, только если не особенно скабрезная шутка приходилась ему по вкусу, и сейчас, похоже, выдался как раз такой случай. Делай он это почаще, может, любая боль смогла бы расцвести счастьем… Некстати заболел синяк на брюшине, оставленный коленом Итэра под конец их спонтанного столкновения.

— Господин Тарталья, — кивнул ему господин Чжунли, привычно занося руку за спину. — Или лучше теперь называть тебя Чайльд?

Улыбка стекла с лица, собственное удивление встало на языке горечью. Его титул Предвестника Фатуи не был секретом, но при знакомстве с господином Чжунли он никогда не использовался. Смятение на лице Аякса сделало господина Чжунли довольным, и тот удовлетворенно смежил веки, щедро украшенные оранжевой косметикой.

— Нет, сегодня этому господину нет нужды в открытии банковского счета, — любезно пояснил господин Чжунли. — Я жду встречи с Предвестником.

Аякс стоял перед ним открытым в своем привычном сером мундире, кое-как отстиранном и перештопанном, с ссадиной на подбородке, не успевшей сойти за эти дни, с большим потрясением в глазах, рыжий и простой, словно хлеб и вода. Но смотрел господин Чжунли сквозь него, и от этого было необъяснимо обидно, во рту стало кисло до противного.

Все разговоры в банке стихли, как только появилась Синьора, надменная и высокая на своих каблуках. Солнце плясало в рубинах на шее, отчего те делались похожими на капли крови, глаза были такими холодными, что становилось неуютно, а губы оставались такими же темными и довольными, какими их помнил еще семнадцатилетний Аякс. Она сделала шаг, и все расступились. Все, кроме Аякса и господина Чжунли — тот почему-то слегка наклонил голову и сложил руки в приветствии.

Его он тоже в первый раз так поприветствовал и даже научил после правильно сгибать руки на случай, если бы Аяксу пришлось встретиться с представителями знатного рода.

И в голове Аякса тоже стало тихо и пусто.

Для того, чтобы забрать сердце Анемо Архонта, Синьоре потребовалась одна ночь.

Поговаривали, что под покровом темноты она явилась к собору Мондштадта и одним уверенным движением вырвала еще бьющееся сердце из груди ослабевшего божества. Было много крови, кого-то обратили в ледяную статую, но верить слухам не было смысла — никто, кроме Синьоры и Итэра, не знал правды.

Для того, чтобы забрать сердце Гео Архонта, Синьоре потребовалось прибыть в Лиюэ и протянуть руку — и оно упало в нее само, каменное, как и говорили все те легенды, холодное и совершенно безжизненное. Никакой крови, никаких ледяных статуй. Всего лишь фигура на шахматной доске, всего лишь съеденная королевой ладья. Неудивительно, что господина Чжунли дважды обыграла хорошенькая куртизанка в розовом ханьфу — игрок из него получился неважный.

Аякс потратил почти половину года, но так и не приблизился к Гео Архонту.

Он регулярно проверял отчеты, посылал шпионов во все уголки региона, заводил полезные, как ему казалось, знакомства и искал выгодных связей.

Он посещал туристические точки и культурно значимые места Лиюэ, проводил ужины в ресторанах, бывал на певчих шоу и театральных постановках, ходил по городу и смотрел на самые примечательные кварталы и закоулки, узнавал притчи и слушал анекдоты, примерял традиционные одежды и покупал гостинцы домой.

Он сидел дотемна над работой, погруженный в свои мысли, тосковал по родине, маялся от скуки на чужбине, искал до беспамятства и не находил.

Властелин Камня всегда держался рядом, словно надеялся, что однажды Аякс сам заметит очевидное: шел на расстоянии в половину шага, держал кольцо на большом пальце правой руки, задумчиво смотрел на людей, много говорил и редко улыбался, но когда все-таки делал это, каждый считал своим долгом обернуться ему вслед, научил его некоторым идиомам и сам дал одно наставление, водил по ночному рынку и даже вошел вместе с ним в публичный дом. И глаза его были яркими и старыми, словно кор ляпис, и волосы все-таки светились на самых концах в отсвете желтых фонарей, и он знал каждую историю, сложенную собственным народом в его честь. Брал в жены всех тех юных дев из кошмара. Не ел морепродукты. Подарил палочки для еды. Носил в рабочие дни ханьфу темного цвета и отпускал волосы. И руки без перчаток у него были белыми и чистыми, словно они никогда не знали работы.

Господин Чжунли был Гео Архонтом, и теперь Аяксу придется ненавидеть его за это всю свою жизнь.

Аякс действительно все это время не ведал, что небеса созданы прежде земли.

Синьора покинула город только к следующему полудню. Ходила сначала по кабинету взад и вперед, кусала губы, что-то читала, что-то писала, иногда смотрела насмешливо на Аякса, но в итоге ничего не говорила. Потом сверкали рубины на длинной шее, солнце закатывалось за горизонт, и она останавливалась, тяжело вздыхала, опустошала графин воды и выбиралась в город, только начинающий оправляться от своих потерь. Ей не нравились ни сливы, ни груши, ни вино, ни рыба. И привезти на родину в подарок ей было нечего — охочие до сплетен агенты поговаривали, что и родины у нее не было. Белые кудри не украшали искусно выточенные из сандалового дерева шпильки-цзань, и никакая фениксовая гуань не венчала голову. Синьора оставила в банке для Аякса целую кипу бумаг, какие-то маленькие душистые письма в конвертах и свою белозубую улыбку на прощание, вся помада в углах рта у нее была съедена. Что была она, что не было ее — только стук каблуков ее туфель, раздирающий спину до самого выхода из банка.

Порт теперь был открыт, но ему уже не было дороги назад.

///

Приказов из Снежной не поступило ни в первую неделю после случившегося в Лиюэ, ни в последние дни августа. Лето кончалось, и крестьяне принимались за работу в поле: созревшие золотые поля риса приходилось теперь убирать, собирать в мешки и везти на продажу в город; набивали телеги апельсинами, яблоками, грушами и перезрелой сливой, заготавливали вяленое мясо и сахар; споро шли дела и на рыбном поприще — весь порт был заполнен бесконечно говорливой толпой, и каждый пытался продать золотого лжедракона втридорога. Столица торговли будто очнулась ото сна, и все теперь было как прежде. Реки текли голубыми и чистыми, горы раздавались в ширине и вспарывали облака, а обломки Нефритового дворца периодически вылавливали прибитыми к берегу, у пристани находили вещи из личных покоев Воли Небес, в каменном лесу Гуюнь какой-то счастливец наткнулся на записи из архивов Нефритового Равновесия, и пусть большая часть свитков была непригодна для использования, лот все же ушел на подпольном аукционе с пятью нулями в чеке.

Лето закончилось, и покинуть город готовился Итэр. Он теперь приходил к Аяксу каждую неделю в Золотую палату, чеканку моры там приостановили, и дворец стоял пустой. Итэр выторговал разрешение на временное использование и позвал его для спарринга. Бил наотмашь, протискивая острие клинка меж ребер, не давал ни руки, ни ноги на отсечение, но самое главное — был теперь открыт и прозрачен. Иногда он рассказывал о чем-то после поединка, иногда просто бранился сквозь зубы, и через них, бывало, даже брызгала кровь.

А в конце середины августа, розового на закате, Итэр сказал:

— Вчера завершилась церемония Вознесения.

Сказал:

— Теперь господин Чжунли сможет жить обычной жизнью…

И испытующе посмотрел в невольно потемневшее от мыслей лицо. Ему-то никогда раньше не отключало мозг от ненависти, и наверняка Итэр даже не знал, что это бывает так — совсем в ноль, до темноты в голове и мутной пелены перед глазами. Глаз Порчи искажал чувства и возводил все плохое в абсолют, и только ненависть оставалась искренней и незамутненной, первозданной и чистой, точно младенческая слеза. Итэр взметнул свои смертоносные ресницы, посмотрел в глаза на миг больше, чем требовалось, и вопреки всему Аякс почувствовал себя беспричинно счастливым.

Сам Аякс ничего не говорил, только переводил сбитое дыхание, пытался унять ритм сердца, искал новые переломы и ушибы, но обычно находил только лишние отверстия где-нибудь в плече или в боку. После хорошего спарринга всегда хотелось разлечься на прохладном каменном полу, и пусть хоть все эти горы золота упрутся в лопатки разом… Но Итэр вставал, подавал руку — а иногда не делал даже этого, — и им приходилось уходить вместе. Аякс еще помнил эти ступени красными от крови, а теперь они сияли чистотой, и новые стражи стояли на посту и не знали, как их предшественникам сломали шеи в трех местах, и сколько раз были исполосованы те тела. Некоторые даже улыбались Итэру и заодно Аяксу, раз уж он был рядом с местной восходящей звездой.

Все шло своим чередом, и жизнь у людей налаживалась.

Итэр готовился отправиться в страну, лежащую за морем, однажды признался в этом прямо во время спарринга, и кровь у него как будто бы вспенилась в венах, так яростно он напирал и так сильно теснил Аякса. Редко его можно было увидеть таким, но в тот день стояла хорошая погода, и вечером становилось прохладно и свежо, и настроение, конечно, от этого должно было улучшаться. На какое-то мгновение Аяксу захотелось, чтобы Итэр позвал его с собой — они теперь были товарищами, разделили друг с другом и кровь, и пот, и даже чашу с вином. Он был готов стоять с ним спиной к спине, сражать его врагов и заводить своих собственных. Возможно, даже помог бы отыскать сестру, или божественную супругу, или обычную возлюбленную — кем бы она для него ни была… Но Итэр откидывал тяжелую косу с плеча, летел вперед, как плевок небес в городские чащи, бил и ногой, и рукой, и камнем, и ветром, и мысли его были такими далекими и печальными, что не достучаться. И потому, конечно, Аякс промолчал.

— Удачи, — все-таки сказал он после, в последний их поединок, и только тогда Итэр позволил ему увидеть и кивок, и улыбку на юном лице. Такие они, боги, скупые.

А в начале осени в гавань пристал корабль из Снежной, и случилось потрясение. Дел в банке стало так много, что приходилось быть в кабинете денно и нощно, количество задолжников росло, количество плательщиков уменьшалось, и с этим срочно нужно было что-то делать. Аякс как раз собирался идти разбираться с одним из заемщиков, как вдруг на порог банка явился Итэр, держащий за руку просиявшего от неожиданной встречи Тевкра. Вид младшего брата поразил своей нелепостью: он не только не снял шапки, сойдя с корабля, но еще и остался в свитере. Как же, должно быть, его припекло на солнце… И все же от его трогательного вида сжалось сердце — Аякс не осознавал в полной мере, как же сильно он скучал по семье.

Иногда он пытался уснуть, чтобы увидеть Тоню, Тевкра и Антона во сне, но видел только синие полосы безбрежного Облачного моря, поздние красные закаты, водолеев кувшин, сверкающие в дневном свете рубины на шее и тяжелые желтые глаза. Не было слышно ничего, кроме ветра на море, традиционных напевов в опере, разговоров в чайной, игры на пипе и вежливого смеха. Аякс видел снег на могильных плитах, видел цветущую яшмовую ветвь, видел красные свадебные наряды — не видел ничего. И сны получались пустыми и бессмысленными.

Но теперь Тевкр стоял перед ним, держал руку Итэра, и ладонь его оставалась все такой же маленькой и светлой, а глаза большими и по-детски очень голубыми. Он был таким родным, как будто материализовался прямиком из сердца Аякса. Аякс хотел взять их, эти маленькие руки, в свои большие, уже давно взрослые, посмотреть в лицо младшему пока еще глупому брату и расспросить о том, как там поживает Тоня, от которой не было писем уже больше года, как там Антон, пошел ли он в армию? А матушка? Все ли с ней хорошо? И отец… Отец, должно быть, все еще мучается головными болями, на всех ворчит и, конечно, по-прежнему ненавидит Аякса… Тевкр смотрел на него своими серо-голубыми глазами ребенка, широко улыбался во весь рот, в котором молочные зубы еще не до конца сменились коренными, был так счастлив, что у Аякса просто не хватило духу.

День пролетел, словно его не было вовсе. Тевкр выпросил кучу подарков, прошелся по всем красочным улицам Лиюэ, даже поспорил с каким-то торговцем рыбой, забрался в одну из брошенных лабораторий Дотторе, сыграл в целую кучу игр, а с Аяксом так толком и не поговорил. Не рассказал про дворовую собаку, которую хотел приютить на период зимних холодов, но матушка не позволила; смолчал про Тониных ухажеров, которых Антон прогонял, чуть завидев на пороге дома; не упомянул ни матушкины слезы по ночам, ни здоровье отца, которому становилось то хуже, то лучше. Но расставаться тем и проще, что времени у них не было, а душевных бесед так и не случилось. На корабле он, должно быть, исплачет все глаза, но Аякс этого не узнает. Тем лучше.

— Клянись, клянись, клянись, — смеялся Тевкр, а с ним смеялась Паймон и трясла мизинцем.

…и клятвы ты держись.

— А тот лед холодный, замерзай, негодный, — смеялся Аякс, а с ним не смеялся никто. Только в ушах звенело и гудело в голове, но были ли это звуки, издаваемые Стражами руин, или же обычное сотрясение… Комната расплывалась перед глазами, кажется, слегка тошнило. Но это ничего, решил Аякс. Это пройдет. Дел в банке еще много, и день предстоит долгий. Екатерина, неплательщики, отчеты, не забыть отметить свое присутствие в павильоне Лунного моря, затем пересчет, письма, уходящие в никуда, ставший вторым домом рабочий кабинет…

Тевкр уплыл, словно был всего лишь одномоментным помешательством, обычной проказливой иллюзией. Наверное, его по-детски голубые глаза, счастливая улыбка и маленькие руки просто померещились Аяксу. Дел много, а день выдался бесконечно долгий. Андрей, заемщики, торговые формы, не забыть обновить разрешение на присутствие в Лиюэ у секретаря в павильоне Лунного моря, затем сверка цифр, письма, остающиеся не отправленными, ставший вторым домом рабочий кабинет…

И в конце этого дня Аякса подняли на дыбу.

Через неделю головокружение и тошнота прошли, сердце перестало так сильно тосковать по живому и родному, да и в ребрах уже ничего не болело. А потом в закрытую страну кимоно, самураев и тирании отправился Итэр. Он не разрешал провожать себя, даже не стал рассказывать, на каком корабле отбывал, но Аякс все равно пришел в порт ранним утром и принялся высматривать. Ничего, кроме торговых суден, идущих по знакомому маршруту Лиюэ-Снежная-Лиюэ. Аякс простоял там до самого полудня, но Итэр так и не появился. Он мог соврать. Или умолчать. Мог раствориться в толпе и сделать вид, будто его никогда не существовало прежде. Или…

Не мог, в конце концов решил Аякс. Успокоил самого себя этой мыслью и пошел знакомой дорогой.

Итэр покинул гавань, не попрощавшись. Не пришел в Золотую палату ни на этой неделе, ни на следующей, ни много позже. Потом ходить во дворец запретили Аяксу — чеканки моры все еще не было, но и он не местная восходящая звезда. Дела в банке постепенно налаживались, и золотые лжедраконы хорошо продавались втридорога. Рис, апельсины, яблоки, груши, перезрелые сливы, вяленое мясо, сахар. Снег на могильных плитах, янтарь, кор ляпис. Клянись, клянись, клянись.

Ну, а если кто соврет…

Ничего особенного не произошло — ни сегодня, никогда в его жизни.

///

Аякс не видел господина Чжунли с тех самых пор, как тот отдал свое каменное сердце в руки Синьоры. И вспомнил об этом случайно, когда нашел в ящике стола подаренные давно палочки для еды. Дракон и феникс, удача и богатство. Есть палочками Аякс так и не приноровился, в ресторанах на него косо поглядывали, некоторые официантки шушукались, другие боялись поднять головы рядом с ним. Никто не видел его в тот день, но все знали и теперь не понимали, почему он сидел безвылазно в банке, почему иногда все же выходил оттуда и почему умудрялся хотеть есть. Дракон и феникс, супружеское благополучие. Ганью он тоже не видел с той самой ночи, даже не вспоминал о ней после. Она не приходила во снах и не мучила наяву, не насылала морок и не стала наваждением. И пусть ее сосок был по форме его губ, а у губ ее совсем не было вкуса… Что с того?

Господин Чжунли был Гео Архонтом, и Аякс будет ненавидеть его за это всю свою жизнь. Так он для себя решил.

Решил — а потом просто забыл. Не помнил ни фениксовых глаз, ни прямого носа, ни редкого смеха на кончике языка. Иногда видел сны, в которых засыпал посреди леса, и тогда начинался сон во сне: красные свадебные одежды, примятая человеческим телом трава, храм предков, наставление о том, как должны вести себя дети. Но сны заканчивались, наступало утро, или не наступало, потому что иногда он засыпал днем, и тогда приходил вечер, и все начиналось сначала — у него была работа, не было приказов, тело хотело есть, а мысли стали запутанными и туманными.

Чайное дерево, искусная резьба, особое внимание к деталям. Удобные и красивые, легко ложатся в руку, пальцы даже не путаются, если постараться. Аякс не стал выбрасывать палочки, но и доставать их из футляра тоже не стал — для себя решил, что нет нужды. Они оставались в ящике стола, он знал об этом. Этого знания было достаточно, чтобы двигаться дальше.

Итэра не было в Лиюэ почти половину месяца, и сентябрь тоже — почти — кончился, а в стране, лежащей за беспокойным от шторма морем, росли красные клены. Аякс мог быть там, вместе с ним, встречая кровавые рассветы и безлунные ночи. Но он оставался на месте, занимался бумажной работой, иногда выбивал чьи-то долги, немного реже ходил в город: после ежегодного осеннего празднования люди еще оставались добрыми и приветливыми, охотно продавали излишки тканей или украшений, щедро перчили суп и рыбу, угощали вином или поили чаем — и никто не решался вспомнить о том, что Аякс сделал.

Осенью рассветало поздно, и в бумажных окнах еще было темно. Можно было сделать вид, что в банке не осталось работы, и продолжить лежать в холодной гостиничной постели, смотреть в потолок, или на стены, или на скудное убранство комнаты: давно купленное в подарок дамское зеркальце на столе, покрытое тонким слоем пыли, пустой Глаз Бога на тумбе, а на его обороте — Глаз Порчи, повисший на спинке стула серый мундир, трижды перешитый, брошенные где-то возле бадьи сапоги, калиграфия на стене — кажется, тысяча благодарностей, но он не был уверен в этом. Тени плясали отголосками, на улицах еще не случилось шума, и внутри было спокойно и пусто. Но потом Аякс моргал, ресницы цеплялись друг за друга, поднималось солнце, и тень с края постели ползла выше, перебираясь на пустой без одежды шкаф — наступал новый день, в банке оказывалось много работы, гостиничная постель уже согрелась, и в голове загудело. Люди — тоже — гудели.

Осенью рассветало поздно — в утробе матери мир тоже был темен и тесен. И также — наверное — одинок.

У Аякса не было таланта получать все и сразу — у него их вообще, кажется, не было. Его руки были продолжением клинка, глаза смотрели лишь туда, куда повелят, а в ушах не было ничего, кроме господних приказов и звуков ветра. Было приятно не решать ничего, кроме того, что отнять первым — язык или ноготь, или глаз, или палец, или ногу, или всю шею сразу. Аякс не был на хорошем счету у судьбы с самого начала: его не одаривали сверх меры, не целовали везде и всюду, и родители у него были обычными мещанами, забивавшими скотину на зиму. Рыжие волосы, которых прежде не бывало в роду ни в одном поколении, а потом случились и у его младшего брата, словно в наказание отцу и матери за что-то; голубые глаза, пустые, как бесполезный васильковый цвет; лицо и плечи в россыпи веснушек — проказа погоды или божьих коровок, уверял старший брат, а сестра упрямо возражала, что солнце целует только любимых им детей (хотя и сама она любила над ними смеяться); порванные на морозе красные губы, рот полон крови — такого никто не хотел получать. И рос Аякс на руках мира, который не баловал его ничем. К такому легко привыкнуть — он привык.

С жизнью в Лиюэ, не наполненной ничем, со временем тоже свыкся. Груши здесь были неизменно сладкими, из перезрелых слив лепили пироги и делали вино, рыбы всегда было в достатке, даже самому ходить на реку не приходилось, крабовое мясо не являлось редкостью, и никто не готовил красного супа да ухи к обеду. Восточные идиомы, наставление о том, как должны вести себя дети, господины, госпожи, цзецзе, гэгэ. Свитки, уходящие длиной до пола, расписанные в цветы и лето веера, три или четыре слоя темного ханьфу, чай восьми драгоценностей, очерченная приглушенным красным светом скула. Работа в банке, как у обычного государственного служащего, иногда выход в люди: пригрозить, припугнуть, немного побить, скорый обед или ужин в еще открытом ресторане или портовой забегаловке, где нет никаких рассказчиков. Лагеря монстров, стоящие в затопленных деревнях, горные уступы, овраги и естественная насыпь. Это обычная и спокойная жизнь, слишком искусственная, лишенная всякого смысла, но почему бы и нет.

Почему бы — и нет.

Аякс поднялся с постели, по привычке оставив одеяло не убранным. Прошел за ширму, плеснул в лицо пригоршней остывшей с вечера воды, потер заспанные глаза, потом все лицо — тер до тех пор, пока оно не стало красным. Взял мундир, нашел брошенные на пол брюки и принялся одеваться. Схватил пояс, закрепил на нем привычным движением Глаз Бога, неосознанно потер его кончиками пальцев, о чем-то задумался. Потом моргнул, не в силах вспомнить, о чем думал. А потом оказался в банке, и день потек в привычном размеренном ритме. Екатерина встретила у самого входа, на ходу поправила тугую косу и маску на лице, вежливо здоровалась со всеми работниками — с Аяксом тоже. Вместе они пересчитали кассу, убедившись, что все на месте. Влад и Надя попросили единовременный перерыв и отлучились — ранним утром людей было немного, Аякс решил, что ничего страшного не случится, и отпустил их. Или это Екатерина так решила — тяжело теперь было следить за всем, когда голова была разбита нестройными постоянными мыслями.

День шел вперед — Аякс тоже куда-то шел. И что-то делал. С кем-то говорил. Иногда улыбался, иногда только делал вид. Трудно вспомнить, кто были эти люди — он не утруждал себя запоминанием их лиц или имен. Он слушал, кого-то даже слышал, думал, вспоминал, думал — вспоминал.

Аякс — это заполнение отчетов, проверка последних новостей из Снежной, затекшие плечи, ноющая шея, уставшие от безделья руки, полная каких-то мыслей голова. А еще — рыжие волосы, разбитые надежды, несправедливые обманы, голубые глаза, принятие наказания и тяжелый голод.

Обеденные перерывы он в последнее время пропускал, ноги врастали в кресло и не хотели никуда ходить, тело сливалось с рабочим столом, к ладоням прилипала бумага. Есть Аякс не хотел — хотел другого. А чем было то другое, ему, конечно, неизвестно.

День шел и шел, вперед и вперед, — но иногда хотелось, чтобы он пополз назад, — а потом выбежал и закончился. Аякс и Екатерина считали кассу перед закрытием, сверяли цифры в договорах, делали последние пометки на завтра, отпускали служащих банка. Потом Екатерина собирала все бумаги в стопку, постукивала ими по столу, чтобы уложить листы ровно, и этот стук отдавался за ушами оглушительным эхом. Аякс запирал рабочий кабинет, гасил крайние фонари и свечи, дожидался, пока уйдет Екатерина, оставлял на ночную смену Влада или Надю, уходил последним. Ночи стали прохладные и свежие, ветер забирался под горло и трепал волосы, а звезд на небе оставалось теперь совсем чуть-чуть.

Сентябрь кончался — сегодня или завтра. Аякс думал об этом с нежным вдохновением, представлял, как в октябре придут новые письма, новые отчеты, возможно, и приказы из Снежной тоже…

Лиюэ никогда не спал и не видел снов, и на последних ступенях широкой красной лестницы Аякс заметил господина Чжунли — тот стоял у антикварной лавки «Сигу», перебирал тамошние изделия и безделицы или просто доставал лавочницу с сияющими глазами — все оно, в общем-то, было одним и тем же. Они теперь жили в одном городе и, конечно, рано или поздно должны были встретиться в толпе снова, но увидеть его привычно прямым и холодным все равно оказалось странно. На нем был выходной костюм, и волосы аккуратно убраны в хвост, и на спине все также фальшиво сиял поддельный Глаз Бога — теперь он знал это наверняка. Аякс потерял пару мгновений, окидывая его фигуру взглядом, и был замечен острыми глазами лавочницы.

— Господин! — просияла она, решив, что Аякс осматривался и приценивался к антиквариату. — Господин, подходите ближе, взгляните на товары!

Аякс покачал головой, его ждала холодная гостиничная постель, пустой без одежды шкаф и покрытое тонким слоем пыли купленное давно в подарок дамское зеркальце, бесхозно лежащее теперь на столе. Он сделал шаг в сторону, и его заметили снова — желтые и тяжелые, словно человеческие, глаза.

— Чайльд, — сказал господин Чжунли, словно это было приветствием.

Гео Архонт, должен был сказать Аякс. Или — Властелин Камня. Или — бог.

Вместо этого сказал:

— Господин Чжунли.

И знакомо ощутил на языке и удивленную горечь, и противную до кислого обиду. И зачем-то сохранил его тайну.

Так глупо — Итэр говорил, что господин Чжунли теперь сможет жить обычной жизнью — обычного человека — но чтобы стать человеком, ты должен родиться из лона женщины, а чтобы стать богом — кормиться грудью богоматери.

Так глупо — теперь господин Чжунли не сможет стать богом, и обычным человеком — тоже.

В Аякса смотрели упрямо и пристально, несмотря на все правила приличия, — господин Чжунли его ненавидел, и это чувствовалось на расстоянии. С чего бы — он ведь всего лишь разрушил его город и убил его людей.

Раньше они бы наскоро закончили свои дела и отправились на очередную увеселительную прогулку вдоль торговых рядов, через эту не замолкающую густую и живую толпу: господин Чжунли на полшага слева, задумчивый и закрытый, с туманными мыслями и наблюдающими глазами, бесконечно далекий и по восточным стандартам красивый, собирающий взгляды обывателей, Аякс — пустой и скучающий, чужой и ненужный, с распоротой височной костью, когда его голова обращена в правую сторону ночного рынка. А сейчас, не попрощавшись, им приходилось расходиться в разные стороны — и в этом не было ничего странного.

Аякс его тоже ненавидел. И за то, что был Гео Архонтом, и за то, что был обычным человеком.

Это было правильно, и потому Аякс сделал шаг вперед — к антикварной лавке «Сигу».

Лавочница просияла, посмотрела заискивающе и с надеждой, браслеты на ее руках слабо блестели позолотой в отсвете вечернего фонаря. Нефритовый короб, на котором причудливо извивались травянистые узоры, фарфоровая посуда, расписанная осенними листьями, жемчужные серьги, серебряное кольцо, золотая заколка, украшенная крупной россыпью смородиновых рубинов — ничего такого, обычный девичий чай. Да и ценник явно не по карману господину Чжунли, у которого в рукавах гулял только свежий ветер.

— Как поживаете, господин Чжунли? — Аякс сделал вид, что рассматривает товары в лавке, но не смог сдержать любопытства. Лицо господина Чжунли не дрогнуло, глаза не стали интереснее или ярче — он был все таким же никаким.

— У этого господина все в порядке, — господин Чжунли вертел в руках крошечную пиалу, рассматривал глазурную обертку, периодически смаргивал желтый свет с ресниц. Потом надолго замолчал, позволяя Аяксу сохранить остатки лица и обратить все внимание на смородиновые ягоды в золотой заколке. Тоне бы, наверное, понравилось… Лавочница попыталась подсказать что-то, предложила взглянуть на безвкусную статуэтку, изображающую Властелина Камня. Попала не в бровь, а в глаз. Господин Чжунли бросил в сторону Аякса внимательный взгляд. — Как долго ты еще пробудешь в Лиюэ?

Сердце стало странное, появилась бестолковая усталость, как будто трещина, что давно в нем сидела, разрослась и грозилась расколоть на части. Когда-то слова господина Чжунли были словно драгоценное лекарство, и его холодный нрав и темперамент успокаивали уставший разум, касались горячих мыслей прохладными пальцами. Говорил его друг много и красиво, иногда чему-то умудрялся учить или даже поучать, но Аяксу, честно сказать, это даже нравилось в какой-то мере, хотя в детстве он избегал деревенской школы любыми способами. Но теперь они перестали быть друзьями, и его губы отвердели, обратились в яд, а у Аякса и без него в голове теперь вставала метель. Серьга в левом ухе тускло блеснула в свете фонаря, на большом пальце правой руки оставалось кольцо, а глаза все также причудливо украшены оранжевой косметикой. Некоторые вещи оставались неизменными, но с людьми все было иначе.

— Мое положение среди Фатуи пошатнулось, — просто ответил Аякс и повел плечом, разговор стал неудобным и неприятным, а золотая заколка намозолила все глаза. Он подержал ее в руке, получше рассмотрел искусственные ягоды, надежно сцепленные в изящную веточку. Рубиновые осколки, выполненные в виде красной смородины, казались аппетитными и сочными — сожми один, прольется сок. У Тони глаза, исполненные женской мудрости, русые волосы и чахоточный румянец на щеках — ей бы подошло. — Но вам это, наверное, и без того известно, не так ли? Госпожа, красиво упакуйте заколку, я ее возьму.

Господин Чжунли не стал ничего подтверждать или опровергать сказанное, а лавочница легко улыбнулась, бережно взяла украшение в руки, повертела в одну сторону, в другую, потом вытащила из-под прилавка небольшую коробочку из темного дерева.

— Прекрасный выбор, господин, — похвалила она. — Уверена, что избраннице придется по вкусу!

Раньше господин Чжунли позволил бы себе целую лекцию о происхождении традиции укладывать какие-либо украшения в небольшие футляры из красного дерева или сандала, но теперь он только беззвучно шевелил губами, осматривал подвески с пустоцветами, убирал прядь волос за ухо и настороженно следил за переливами теней на золоченых кубках и чайниках.

Светили ночные фонари, в лавке горело несколько собственных свеч, волосы господина Чжунли на самых концах тоже — как будто бы — светились. Все это нагоняло тень на лицо, и от досады сводило зубы.

В октябре, напомнил себе Аякс, придут вести из Снежной, отчеты, приказы, возможно, и письма тоже. Он расплатился за украшение, спрятал коробочку в тесной хватке руки, тронул рыжий затылок, слегка потрепал. Потом непроизвольно посмотрел на лавочницу — обычное девичье лицо, темные глаза и скучно убранные в повседневную прическу волосы, даже одежды невыразимо бледных цветов. На господина Чжунли тоже посмотрел — его лицо — луна — блестело в темноте.

Сожаления о потерянной дружбе? Что ж, это и правда, и неправда.

Фигуру господина Чжунли легко было объять — обнять — взглядом, вспомнить, как оно было в первый раз. Его нашла Екатерина, он много и замысловато говорил, нередко цитируя каких-то местечковых писателей и поэтов<footnote>во многих случаях, чтобы лучше выразить свои мысли или чувства к кому-то, в древнем китае люди цитировали стихи и прозу известных древнекитайских поэтов и писателей</footnote>, интересно одевался в рабочие дни и был тогда еще богом, не скрывающим своего любопытства театральной постановкой или рассказом в чайной. В былые времена с ним приятно было прогуливаться по никогда не спящему городу, оплачивать его бесполезные, но в некотором смысле эстетичные покупки, внимать чужой мудрости и учиться пить гостевое вино. Но глаза сделались тяжелыми и уставшими, и взгляд не мог держаться ни на простом лице лавочницы, увлеченно подсчитывающей прибыль, ни на спокойном лице господина Чжунли, пальцы которого в знакомом жесте сложились у подбородка. Его нашел Аякс, спускаясь по широкой красной лестнице, он о чем-то негромко беседовал с торговкой, стоял прямым и знакомым, как Марс, в своем любимом выходном костюме. Теперь он был обычным человеком.

Аякс опустил глаза.

«Говорил ли я тебе, что мне никогда не нравилось твое лицо?»

— Доброй ночи, господин Чжунли.

Господин Чжунли ничего не ответил, даже головы не повернул, но все это было уже неважно. Впереди — большая прямая улица, в которой не запутаться и не заблудиться, случайные люди, проталкивающиеся сквозь толпу, гостиничный номер, ставший и домом, и клеткой, долгая лунная ночь, скорее всего даже бессонная, много странных мыслей, твердое от обиды горло, взгляд в потолок.

Они встретились в правильное время — и в неправильное тоже.

///

С наступлением октября мало что изменилось: ночи стали длиннее, дни пошли на убыль, осенний воздух был чистым и пропитанным печальной свежестью, сырая земля готовилась заснуть на всю зиму и по утрам холодный воздух застывал прямо на пальцах. В первые дни нового месяца ничего не случилось, Аякс даже забыл зайти в павильон Лунного моря, чтобы отметить свое присутствие в Лиюэ. А потом в гавань пристало несколько торговых кораблей из Снежной: меховые изделия, драгоценные металлы, керамика, глина, кое-какие отрезы тканей — и письма. Служащие в банке начали тихонько щебетать и делиться впечатлениями о службе, изливали тоску по родине на бумаге в ответ, и эти шепотки и переглядывания не стихали даже с окончанием обеденного перерыва. Аякс тоже получил письмо, первое за прошедший год, желанное и долгожданное — его принесла в рабочий кабинет Екатерина, не забыла постучаться перед тем, как войти, напомнила о том, что иногда стоит позволять себе перерыв, оставила чашу с чаем, протянула конверт обеими руками и вернулась к клиентам.

Письмо было от Тони, она скупо рассказывала о делах дома: здоровье отца ухудшалось, нужно выслать новые лекарства; делилась переживаниями, злилась на выходку Тевкра, обижалась на Антона, гоняющего женихов почем зря; в конце тирады о несостоявшемся замужестве не забыла справиться и о состоянии Аякса. Кое-где были заметны матушкины правки, подсохшее пятно в середине предложения — редкая сестринская слеза, быть может, — и нескрываемая тоска от долгой разлуки. Аякс разглаживал примявшуюся в конверте бумагу пальцами, думал, о чем написать в ответ, пытался вспомнить, кому еще нужно было приготовить подарки (оставались Антон, матушка и отец). Слова не шли на ум и упрямо не выходили из-под кисти, пар перестал клубиться над чашей чая, обеденный перерыв подходил к концу. Потом, решил Аякс, и отложил писчие принадлежности в сторону.

Он не вспомнил об этом ни в конце рабочего дня, запирая кабинет, ни на следующий день, приступая к разбору документации, ни на тот, что последовал за ним.

Зато периодически напоминала Екатерина — об отдыхе.

— Вам нужно отдохнуть, господин Чайльд, — говорила она по субботам и воскресеньям, когда клиентов в банке становилось особенно много.

Екатерина не знала, что по субботам Аякс в былые времена выбирался в город, искал встречи с господином Чжунли и посещал певчие представления, а потом они гуляли в порту, осматривались в маленьких лавчонках и покупали травы для ароматических масел, или какие-то особенные книжные собрания, или несколько цзиней недозревших закатников. В одно из воскресений господин Чжунли впервые привел Аякса в свою излюбленную чайную и позволил услышать первую из великого множества историй, сложенных о Властелине Камня. Смотрел еще тогда осторожным взглядом изредка и лишь почти, будто Аякс его не чувствовал. Чай был белым, с цветами мэйхуа — Аяксу не понравилось.

— Вам бы не помешал перерыв, господин Чайльд, — замечала она по вторникам и четвергам, когда из рук Аякса ускользнула папка с торговыми отчетами за последний квартал.

Екатерине было невдомек, что раньше Аякс никогда не брал перерывов во вторник: ходил охотой на монстров, однажды даже на рыбалку в пределах озера Лухуа, редко, но позволял себе и на разбойников, и на бандитов, но чаще — на встречи с господином Чжунли, превращающиеся из консультаций исторического толка в увеселительные прогулки, из праздных гуляний — в учение уму, разуму, восточному этикету и правилам игры в вэйци. Немного было похоже на шахматы, но все же не то. И пусть четверги довольно часто оказывались рабочими днями господина Чжунли, в один из них им все же удалось встретиться. Стояла ночь с четверга на пятницу, в такие дни снились вещие сны и чаще прочего случались необыкновенные вещи. Господина Чжунли он встретил случайно — как раз возвращался из банка в гостиницу. Ночь была теплой и ясной, луна светила очень ярко, и кожа господина Чжунли тоже как будто сияла изнутри похожим серебряным светом. Он пригласил его выпить грушевого вина и полюбоваться луной — ничего необыкновенного, всего лишь восточная причуда. Аякс, конечно, согласился. Вино было на редкость сладким, наверное, даже чересчур, и уже успело остыть, и на террасе, куда они выбрались, было на удивление чисто и малолюдно, и господин Чжунли стоял спокойный и прямой, как луна, и ночь была светлой и теплой — красиво, подумал тогда Аякс.

— Я понимаю, — кивал головой Аякс, обещал Екатерине что-то еще, сам уже не понимал, что именно, и не помнил, почему.

Октябрь шел, и воспоминания о господине Чжунли тоже шли, навязчивые и бессмысленные. Иногда Аякс лежал ночью, горло его становилось твердым от обиды, взгляд упирался в потолок, тени танцевали на стенах и пуховом одеяле, Глаз Бога, забытый на тумбе, то мерцал голубоватым светом, освещая крошечные островки пространства, то становился мертвенно пустым — и приходили мысли. Вешние грезы, сказала бы глупая и знающая матерь. Тупое наваждение, ответил бы ей непрозорливый Аякс. Что ему с напоминаний о том, какого цвета глаза господина Чжунли, как звучал его редкий смех или как долго он мог рассуждать о простейших вещах с позиции божества, прожившего на этой земле более шести тысяч лет? Что ему со знания о том, какие узоры он помнил на рукавах темного ханьфу? И зачем в этих грезах наяву собственное ощущение одиночества и недопониманий?

Все, что Аякс знал об этом мире, он узнал против своей воли. Матерь продержала его под своим сердцем половину осени, целую зиму и еще одну весну, гладила живот руками, пела деревенские песни, а потом качала в июльской колыбели, увещевала о мире, рассказывала о том, как ходить в лес по грибы и по ягоды и как не ступать на покрытые инеевой коркой лужи. Отец забирал с собой на рыбалку, показал, как буравить лед и как подсекать рыбу, поправлял большую не по размерам шапку, кутал в шарф и грел замерзшие докрасна руки в безразмерных карманах зимнего пальто. Сестра кружила его в объятиях на девятую осень жизни, счастливо смеялась, делясь каким-то мудреным девичьим секретом, и нередко хвасталась вышивкой подснежника на пяльцах. Старший брат приучил к мужскому запаху и научил капать йод на язык, чтобы прогуливать деревенскую школу — открой рот, говорил он, температура станет под сорок, нужно лежать и не двигаться. Скирк гладила ему разбитую голову, лежащую на ее коленях, выламывала пальцы за непослушание, не знала ни одной колыбельной или деревенской песни, зато умела различать существ из бездны, показала, как правильно вставать в боевую стойку и какой рукой наносить решающий удар в сердце чудовища. Еще был господин Чжунли — почти половину года своей человеческой жизни он потратил на то, чтобы научить его отделять зерна от плевел.

Может, матерь, держащая его в своей утробе, еще тогда поняла, что он никогда никому не понравится и никогда не будет влюблен. Так не бывает — отец знал точно — он обычен и слаб. Ему нравился домашний белый хлеб прямо из печи и соленое пюре из молодого картофеля, а молочный суп с пенкой — нет. Крестьянские дети никогда не понимали прелести грязных городских улиц, а домашние принцессы, которых родители подбрасывали к потолку во время игры и иногда били розгами, не осознавали красоты луговых цветов. Аякса вырастили в тепле и заботе, дали четырнадцать свободных весен и столько же спокойных лет. Такому ребенку — ни дикая соседская девчонка, ни разъяренный армейский офицер, ни умершая однажды и воскресшая вопреки алая ведьма. Детей, не знающих причин жить дальше, идущих вперед без какого-либо смысла, дорога рано или поздно приводила в крошечную церквушку на границе другого мира или в городской богатый собор с сильным запахом ладана — к богу, если угодно. Женщина, стоящая войной против всего мира, холодная и простая, любимая всеми, мягкотелая и нежная, безжалостно меняющая человеческие жизни на божественные сердца — бедная и несчастная, не любимая никем. Или — темноволосый мужчина с прямым взглядом, умный и спокойный, который будет думать обо всех снисходительно хорошо, готовый даже оставить ему жизнь при условии полного исчезновения и смирения с проигрышем.

Аякс спал под чужим небом, смотрел бездумно в потолок — ребенком тропа увела его к еретичке, голос которой раздваивался на концах, выделялся из памяти фрагментами, синяками, горечью и дорожной пылью. Скирк иногда трогала ему разбитую голову, убирала со лба ставшие красными от крови волосы, обещала, что однажды заберет его жизнь, если того захочет. Аякс довольно и щедро кивал, сознание приятно плыло, он был юн и никчемен, но однажды и он сможет убить ее, если захочет. И даже если в сильных венах текла только женская кровь, в конце концов, только крови — и немножко, остальное — так, всего лишь патока, лоза дикого винограда вместо чая с бузиной.

Аякс был почти крестьянским ребенком, если не брать во внимание мещанское положение родителей и жизнь в приморском поселке, и пусть отец никогда не поднимал на него руки, а матерь умела только увещевать и плакать по ночам, он все равно сбежал из дома, разорвал свою скучную спокойную жизнь украденным у отца ножом и провалился в горящие холодом сугробы. Он перевернулся в постели набок, чтобы не видеть потолка, и тут же замер, потому что глаза уперлись в потемневший Глаз Порчи. Вешние грезы о том, кто больше не желал его видеть, обрекли на вечные поиски внутри самого себя.

Фигурально господин Чжунли для него уже умер, оставаясь лишь вместилищем собственной обиды и ненависти. Ничего личного, лишнего, лучшего.

Мысль в голове сделала очередной завиток, и теперь Аякс уже не спал под чужим небом — он думал, думал, думал. Господина Чжунли хотелось схватить за горло и повалить наземь, а потом, отразившись в желтых глазах тяжелым размытым силуэтом, занести над ним пустой кулак. Лицо, шею, плечи, грудь, живот — истрогать бы все это кулаками, пройтись по каждому ребру цепкими сильными пальцами, отметить бы каждое место на теле синяком, ударом, раной. А когда под спиной соберется небольшая лужица красной — божественной — крови, взять его, еще теплого, чтобы осталось одно только воспоминание — и раздавить мягкий податливый череп голыми руками. И забыть.

На излете сентября Аякс пропускал обеденные перерывы в банке, прирастал всем телом к своему рабочему кабинету и никуда не ходил, только напряженно и долго думал, но о чем именно не понимал и уже не помнил. Он испытывал голод, но не осознавал, как утолить это первобытное чувство. Теперь он знал наверняка — ему хотелось битвы, ему хотелось пролитой из раны красной крови, ему хотелось подмять собой теплое открытое тело, не способное на сопротивление. Мысли свивались спиралью в голове, складывались паром в завитки над фарфоровой чашей восьми драгоценностей, ком обиды все также упирался в горло, перехватывая дыхание. Аякс не мог смириться с тем, что этот человек привлекал его так сильно.

На все у господина Чжунли всегда было свое какое-то особое мнение, и в какой-то момент времени Аякс был готов слушать его рассказы о работе консультанта похоронного бюро хоть всю жизнь, и бесполезные истории о хождениях Властелина Камня в мир людей, и поучительные сказы об адептах с горы Хулао, и целые лекции о полезных свойствах лотосовых семян. Особое мнение — а что бы он сказал об этом желании Аякса? О том, как он хочет пролить его кровь, а после возлечь с ним? Возможно, даже в этой самой крови…

Алая слива в цвету, воткнутый в землю меч. Аякс его ненавидел — так он для себя решил. Горячая кровь, охотничий дом среди леса, замерзшая зимой река. Аякс его хотел — и ничего не мог изменить или сделать правильно.

Но что он делал неправильно?

Кроме как — все.

Господин Чжунли его тоже ненавидел — это было правильно и в порядке вещей. Горные уступы, каменная горечь, холодная зимой земля. Возможно, он даже ненавидел детей и семейные ценности. Дикие пионы, залежи янтаря и девичьих слез. Господин Чжунли больше не хотел его — ни видеть, ни знать. Он принимал верные решения и оставался все таким же далеким и непостижимым.

Что он делал правильно?

Кроме как — ничего.

В голове вставала метель, и в тихой вьюге чудился блеск янтарных глаз. Аякс ничего не мог с собою сделать. Господин Чжунли ему нравился — как и все умные, красивые и спокойные люди. Как никто из них.

Екатерина была права — ему действительно нужно отдохнуть. Ее недалекая женская мудрость ему не по зубам, зато по карману. Аякс решил сделать ей надбавку к зарплате и заочно выдать премию к обеденному перерыву. Главное с утра не забыть эту мысль и не потерять это решение.

///

Аякс не думал — не хотел, не надеялся, не ждал, — что столкнется с господином Чжунли снова так скоро, но встретил его на ночном рынке неподалеку от винной лавки. Он был в своем темном ханьфу, узорную вышивку на котором Аякс все еще позорно помнил, волосы отпущены, из длинного рукава проглядывалось белое запястье — ему очень шли рабочие одежды. И рядом крутилась маленькая хозяйка бюро, деловито поправляла причудливую шляпу, трогала персиков цвет. Они о чем-то неслышно переговаривались, жадная и громкая толпа людей поглощала всякий различимый звук и делала его частью одного неразборчивого гомона. Аякс украдкой рассматривал этикетки на глиняных бутылях, примеряясь с выбором вина, но взгляд то и дело обращался к толпе, на другую сторону улицы — господин Чжунли стоял на том же месте, разговаривал с лавочником, высматривал подходящие благовония, иногда поворачивался к маленькой хозяйке бюро и что-то показывал ей. Темные глаза манили, но поднимали в сердце волну ненависти; тонкие губы складывались в какие-то слова, будто насмехались над всем миром.

У Аякса никогда не было сомнений и страхов, его выращивали четырнадцать спокойных зим и весен, чтобы он не знал никакого горя и не ведал бед, потому в бытности он придумывал их самостоятельно, чтобы потешить свое самолюбие: как и всякого ребенка, его пугала темнота, а еще — глубокая черная прорубь замерзшего озера, и медведь шатун, и болезненные регулы сестры, от которых та иногда теряла сознание. Никто не обманывался на его счет — уставшая от работы по дому матерь видела пустоту в голубых глазах, голодный с охоты отец говорил о том, что даже голова его была грязной от отсутствия всяких мыслей, — поэтому обманулись окончательно. Он был ребенком, немного погодя он стал убийцей. Не манипулятором, как любил гневаться отец или как вторил ему старший брат. На его руках была кровь, кое-какие человеческие и не очень жизни. Обманы тоже были — он все еще оставался ребенком.

Аякс до сих пор ни в чем не сомневался и перестал придумывать страхи, но на другом конце улицы стоял в своем темном ханьфу господин Чжунли, и если он вдруг решит обернуться, то обязательно заметит его среди торговых рядов. Липкий ком премерзких чувств собрался в горле.

Вино из грушевых цветов, вино из сливы, вино из риса.

Старший брат любил выпить или Аякс это выдумал — тяжело вспомнить и еще тяжелее отделить реальность от собственных выдумок — он уже давно не был ребенком. Но маленькие кроткие женщины ему бы точно понравились. Наверное.

Аякс выбрал белый глиняный кувшинчик, не глядя на этикетку или ценник, лавочник надежно запечатал вино пробкой и спрятал в деревянном футляре — подарку для Антона быть. Теперь оставались только матушка, постаревшая без него на полжизни, и строгий ворчливый отец. Седых волос у матери было еще немного, когда он впервые покидал Снежную. Сейчас, должно быть, собралась уже целая прядь или даже несколько. В конечном итоге его матерь не умела ничего, кроме ожидания — а еще готовки, стирки, уборки и зачинания детей. Для нее Аякс решил найти красивое, расшитое золочеными нитями платье восточного исполнения — и пусть она не выходила из дома без особой надобности, а в шкафу хранила только зимнюю шубу да изношенные давно сапоги. С отцом было сложнее — они не общались последние зимы, и он не присылал в дом ничего, кроме денег или лекарств.

Ночной рынок полнился новыми людьми, после открытия порта и повсеместного разрешения на въезд торговцев и покупателей стало несчетное количество. Господин Чжунли уже ушел или оставался на том же месте — ему не должно быть до этого никакого дела, даже если глаза мимовольно высматривали в толпе дорогую вышивку на темных одеждах. Аякс прогуливался вдоль торговых рядов в одиночестве, люди кучковались у одного какого-то места и толкались — плечами, локтями, некоторые умудрялись проталкивать покупки, — искал портниху и приценивался к бумажным фонарям, сложенным в виде пагоды. Весьма красиво — и в той же степени бестолково, на корабле в сохранности не довезти. Взад и вперед ходил торговец танхулу, где-то зазывали посетить уличное представление приезжих артистов, кто-то играл на цине, откуда-то пахло искушением адептов. И ночь стояла безлунная и темная, и пока еще не выпал первый нежданный снег — только тесные небеса, скованные осенней прохладой. А на родине снег уже скоро будет — ноябрь там всегда был первым месяцем зимы.

Аякс нашел портниху в самом конце торгового ряда: женщина в годах держала иголки губами и что-то увлеченно штопала. Не подойди он так близко, она, наверное, и спустя две курительные палочки не заметила бы покупателя. Пришлось отложить иголки и нитки, спрятать штопанное нечто под прилавком и вежливо улыбнуться. Аякс окинул взглядом ее лавку и едва сдержал удрученный вздох: отрезов ткани всего чуть-чуть и те не золоченые, а готовых платьев и вовсе не видно.

— Госпожа, — он решил попытать удачу. — А на заказ вы шьете? Женское платье, что-нибудь красивое, в подарок…

Женщина понимающе качнула головой, пошарила рукой под прилавком, выудила образцы — смотрите, господин, выбирайте. Аякс посмотрел и повыбирал: благородный синий для Лиюэ и некрасивый мужской для Снежной; белый для местного траура и откровенность для холодной страны; на чужбине красное исконно свадебное, а на родине — для красоты, здоровья, любви. Он любил матушку, пусть не всегда и не так сильно, как должен был. Волосы у нее темные и русые — наверное, подойдет. Аякс выбрал симпатичный отрез, поскреб нити пальцами, попросил нашить какой-нибудь узор и в тон ему подобрать пояс. Портниха только кивала, записывала и подсчитывала.

— Три дня, — подытожила она. — А если господину нужно поторопиться… — и выразительно потрясла рукой в воздухе.

Аякс неопределенно пожал плечами, достал кошель и расплатился. Уходил от портнихи он в смешанных чувствах и непонятных ожиданиях. Подарок для отца Аякс так и не придумал, для себя решил, что не очень-то и хотел. Денег или лекарств будет вполне достаточно — он никогда не был хорошим человеком или чьим-то любимым сыном. Ночь продолжалась, огни осенью горели до самого рассвета, а людей становилось меньше только к окончанию часа тигра.

Три дня — Аякс успеет придумать достаточно правдоподобные небылицы о службе, умолчав о позорном проигрыше, поделится впечатлениями от местной оперы и кухни, упомянет новообретенного товарища и пообещает представить Итэра семье при удобном случае. Тевкр его уже любил, а Тоня и Антон смирятся и слюбятся сами. Матушка накормит его домашним белым хлебом из печи и соленым пюре из молодого картофеля. И отец — если повезет — покажет ему, как правильно удить и подсекать рыбу.

Аякс уходил с ночного рынка, провожая взглядом знакомые вывески, и люди текли мимо него, кутались в свои теплые одежды, — три или четыре слоя — говорили и улыбались, улыбались и говорили. И — думали. Невыносимо громко. Аякс тоже думал, тоже улыбался, тоже говорил. И господин Чжунли шел слева, держался на расстоянии в половину шага. Отвечал, внимательно смотрел по сторонам, стоял спокойно и уверенно, заинтересованно рассматривал разложенные по прилавкам товары, и левая рука у него была сложена за спиной, а пальцы правой задумчиво трогали подбородок. Все это было таким знакомым, но теперь бесконечно далеким.

И — несбыточным.

///

Кое-что случается, и нам остается только принять это.

К господину Чжунли достаточно просто было привыкнуть — прямые и умные люди делались гибкими и удобными, когда им самим это бывало выгодно. Аякс, как и подобало, поначалу приглядывался к нему и едва не принюхивался, словно зверь: от господина Чжунли не пахло ничем, даже запах благовоний или крепкого чая приходилось додумывать во всякую их встречу самостоятельно. Он не делал ничего подозрительного, только упрямо и толково разговаривал, кристальное сердце да стеклянный желудок — так его можно было описать в те дни. Аякс присматривался к человеческим желтым глазам, ловил отблески фальшивого Глаза Бога внимательным взглядом, подолгу смотрел на спокойное, будто каменная маска, лицо, и пытался угадать точные изгибы фигуры под многослойным ханьфу — ничего стоящего внимания, всего лишь редкие улыбки и еще более редкий смех, будто за каждую эмоцию приходилось расплачиваться морой. И потому он привык. Привык — а потом перестал сопротивляться. Закон неба и принцип небес.

Он подпустил его слишком близко или просто держался сам недостаточно далеко — кто ему теперь объяснит?

Аякс не мечтал о миллионе невозможных вещей — разве что вернуться на родину хотя бы на один день или даже на миг, чтобы сестринские руки, тонкие, словно мандариновые веточки, обняли его, как делали раньше, сняли усталость с плеч; строгий отец уделял куда больше внимания старшему брату, а мягкая матерь не приучила ни к каким мечтаниям или стремлениям. Такие мысли кажутся недостойными воина — но достойными человека.

Теперь он знал, что лед никогда не отступал по-настоящему, и зима не таяла, только проваливалась все глубже и глубже, туда, до куда ему уже не дотянуться.

Тень от половины пятого; Аякс вспомнил слова Екатерины о том, что ему стоило бы взять перерыв, и осознал себя переступающим порог весеннего дома — на этот раз голубые покои. Невыносимо вульгарная вывеска, похабное изображение надкушенного персика, за стойкой стояла женщина, чьи лучшие годы давно прошли, вокруг суетились люди. Мужчины и юноши, юноши и мужчины. Где-то пробегали мальчишки на пять, а то и на семь лет младше Аякса, но они, по крайней мере, были прислугой. Он мог на это надеяться, если бы ему еще было дело до чужих способов заработка. Мужчины и мужчины, юноши и юноши. Сомневаться было поздно, а смущаться Аякс так и не привык. Женщина окинула его взглядом, чересчур очевидно прицениваясь.

— Господин, добро пожаловать! — поприветствовала она. — Впервые у нас? Чего изволите?

Аякс без лишних слов достал кошель и выложил деньги на стойку. Женщина скрупулезно пересчитала монеты, потом качнула головой. Она неслышно подозвала к стойке нескольких юношей и махнула рукой — выбирайте, господин, что вам больше по вкусу. Всего их подошло, кажется, трое, и каждый оказался не в меру симпатичным, неплохо сложенным и безобразно темноволосым. Границы их фигур размывались, словно мир — Аякс — не был до конца уверен в том, как они выглядят. Аякс наугад ткнул пальцем в крайнего, заметив только темно-синее ханьфу, получил в руку ключ от номера и дежурную улыбку от человека, готового на все.

Рви цветы, пока они свежи, сказал бы господин Чжунли, окажись он рядом.

Рядом с Аяксом был только безликий юноша, старше его лишь на мгновение или уже пропащий старик. Он привел его в комнату с широкой постелью, небольшим писчим столом и ширмой, разделяющей пространство на спальный угол и ванный закуток, зажег свечи и лампу, но даже так все убранство оставалось похороненным в интимном полумраке. И пахло от этого тела едва слышно мыльным корнем и яблоней. Аякс посмотрел на него только один раз — волосы не то кудрявились за ушами, не то уходили прямой россыпью до самой поясницы — и потупил взгляд в потолок. Не было наверху ни трещин, ни звезд. Неба тоже не было. От самого Аякса не пахло ничем.

Ни призраков, ни монстров, ни страхов, ни тревог.

Юноша уселся на постель, деловито повел плечами, задержал взгляд на Глазе Бога, голубовато поблескивающем в тускло освещенной комнате, соблазнительно, как ему, должно быть, казалось, облизнул губы, и тогда Аякс принялся расстегивать мундир.

— Как господин хочет, чтобы этот… — он потеребил края пояса ханьфу, на котором плескались взад и вперед шипящие серые волны, но Аякс перебил его еще на вдохе.

— Ты будешь сверху.

Он уже все для себя решил.

Мысли горели, пальцы упрямились, едва не срывая пуговицы с петель. Губы юноши затрепетали, сложились улыбкой, брови едва заметно изогнулись, будто он тоже не мог поверить в происходящее. Они могли начать с разговоров или поцелуев, но Аякс никогда не был с мужчиной, его кожа и кости не дрожали от предвкушения, и сегодня ночью он мог увидеть так много снов, а вместо этого решил войти в публичный дом. С юношеских плеч стекли одеяния, обнаженная грудь оказалась усыпана трогательными родинками, пальцы уже расправились с поясом ханьфу и поманили Аякса к постели. Он сделал шаг вперед — легкие обжег холодный снег, собравшийся в сугробы, луна засветила безумно и ярко, звезды впились под лопатки, заскрипело под клешнею ключицы, — и упал в бездну. Моргнул, собрал видение ресницами. На нем не осталось мундира с рубашкой, только штаны и исподнее.

— Могу я снять? — спросил юноша с плохо скрываемым нетерпением в голосе, а его пальцы уже трогали крошечные соски, кружили рядом с пупком, касались дорожки рыжих волос, потом забрались за кромку трусов и стали греться там. Аякс вспомнил, что еще не был с женщиной, но перед ним уже был мужчина, причем, настоящий, пусть и несравнимо моложе и пах он весной. Ему не нравилась скука и не нравилась бессмысленная боль, но на краю сознания маячил господин Чжунли, который исчез из его поля зрения. Редкая улыбка, фениксовые глаза, прямые темные волосы. Нервное напряжение сменилось чем-то более низменным и примитивным, между ног стало тепло.

Аякс забрался на постель с ногами, умелые руки уложили его на спину, избавили от остатков одежды и развели голые бедра в стороны. Кадык на шее перекатился крупной волной, когда влажные от масла пальцы вошли в него с ощутимым усилием, он слегка задрожал, а потом порадовался — внутри пульсировала крохотная железа, с головки члена потянулся липкий секрет. Непривычно разведенные бедра и поясница ощущались беззащитными и слабыми, отчего необъяснимо сильно хотелось закрыться от всего мира сразу, но пальцы внутри него двигались осторожно и уверенно, так что пришлось отключить все свои выдрессированные повадки воина и отдаться на милость этим рукам.

— Расслабьтесь, господин, — сказал юноша Аяксу, повернул запястье один раз, второй, потом добавил еще один палец, все вокруг запахло яблоней, весной, а затем и фотинией. — Я войду, не шевелитесь.

Его член был неудобным и длинным, но Аякс умел терпеть. Он вошел в него за два с половиной толчка, наклонился, упираясь руками, и отразился в голубых глазах — прямая россыпь темных волос полоснула щеки, защекотала губы, а лицо было юным и нежным, красивым, как картина. Только после этого до Аякса дошло окончательно, что все это происходит. Прямо сейчас, прямо с ним. (И это не был господин Чжунли.) Он не мог — не хотел — видеть его лицо. Замотал головой, прогоняя непрошенные мысли, перевернулся на живот, пальцы беспомощно схватили простыни, а взгляд уперся в подушки. Толчок взад, толчок вперед, до самого упора, протащив беспомощное тело по свежей постели. Сморщенные мышцы раскрывались и содрогались от непривычного напора — против природы, гадко и некрасиво. Господин Чжунли однажды чуть не стал свидетелем подобной картины в приюте поющих девушек. Аякс закусил губу, смял простыни до треска, простонал на грани слышимости в согнутую в локте руку. Но господин Чжунли предпочел ненавидеть и проигнорировать — и его самого, и его внезапно вспыхнувшие чувства.

— Хорошо вам? — Аякс почувствовал мокрый выдох в затылок и то, как на окаменевшую от напряжения спину падал пот, словно слезы. В нем двигались плавно и выучено, и мысли были ясные, точно открытая вода. Пусть капает.

— Терпимо, — ответил Аякс, подумал о том, каким странным был сегодняшний вечер и каким спокойным будет завтрашний. Смазанный от ритмичных движений поцелуй куда-то под лопатки, в давешний синяк, лоб коснулся усталого плеча, кожу щекотнуло прямой и темной прядью волос, которую стоило бы убрать за ухо, и руки, упирающиеся в постель по обе стороны, мягкие и белые, как нефрит, без разочаровывающих мозолей. От всего этого сознание понемногу мутилось и куда-то уплывало. По ногам девочек текла кровь, вспомнил вдруг Аякс, и тогда их детство кончалось. По ногам Аякса не текло ничего — и детства уже тоже не было.

Очерченная приглушенным красным светом скула, воротник рубашки, уходящий под горло, бесконечно говорливые губы, теперь удрученно молчащие — и взгляд, от которого иногда хотелось улыбаться и тосковать одновременно.

В груди стало горячо и как будто немного больно.

На спине Аякса не оказалось чувствительных точек — или их пока еще не нашли, — и весь мир пытливо и долго окрашивался из черно-белого в бледно-синий цвет полумрачной комнаты, даже свечи почти догорели. Скучающий в холодном доме на краю земли, он проехался животом по всей смятой постели и наконец-то выжал из своего тела, тлеющего, как угли, оргазм собственной рукой. В его горле не было слов, одно только сбитое дыхание. Аякс отпихнул от себя неутомимое юношеское тело, продолжающее пронзать его даже после того, как он только что кончил, перетек на спину, весь сжался от резкой боли в пояснице.

Господин Чжунли был богом, им же и оставался.

— Никого нет, — вырвалось из Аякса с глухим хрипом и оглушительно ясным осознанием. — Никого тут нет.

Кажется, об этом и говорили местечковые поэты и классики Снежной — а еще впервые влюбившиеся — скучаю по тебе до смерти.

Линия сердца на ладони, стопу прострелило судорогой, тень от половины пятого.

Но тогда это звучало бы так, словно он умирает.

Все в нем было мягкое: и линия челюсти, присущая лишь зеленым и ветреным юнцам, и изгиб рта, напоминающий дерганную ломаную, и робкая щетина, которую он убирал по утрам, и даже блеск из глаз — в обыкновении своем словно пущенная точно в цель стрела, пронзающая десятку, теперь плыл и дрожал, как топленое масло, и волосы у виска, казалось, тоже запахли маслом, запахли теплом одноразовой постели, запахли смазанным от ритмичных движений поцелуем, — не пахли ничем.

У бурных чувств неистовый конец, а он всего лишь маленькая птичка, пойманная в силок.

Слезы повисли на ресницах, в горле сдавило.

— Господин, — юноша завозился рядом с ним, попытался улечься рядом и заодно накрыть одеялом. — Господин, хотите, я вас обниму?

Аякс повернул голову на звук его голоса — лицо расплывалось, расползалось в стороны и стекало каплями вниз по щекам. Мыльный корень, яблоня, весна, фотиния. Родинка под губой и под левым глазом, темным, как волосы, и темные волосы, совсем как пустая ночь за бессмысленным окном. Ничего, ничего, ничего, ничего. Аякс вяло мотнул головой, убрал рыжую челку со лба, завернул себя в одеяло и отвернулся. Рядом с ухом послышался несдержанный вздох и возня с простыней. Бывали клиенты получше, похуже, посговорчивее или просто выносливее — кому ему теперь жаловаться на спокойный сон? Да и навряд ли кто-то решался плакать после своего первого секса, уж точно не в этой постели, хотя это тело, должно быть, знавало немало.

Темнеющее грозовое облако в глазах, детские слезы на взрослых щеках.

— Я буду рядом, господин, пока вы не заснете, — только и сказал этот юноша, пристраиваясь на оставшихся подушках, и в его голосе разочарования было едва ли больше, чем во всем существовании Аякса.

Лихорадочный блеск Глаза Бога в медленно погружающейся во тьму комнате, холодная и сырая постель, липкое под пальцами и под животом, согнувшиеся пальцы ног. После оргазма всегда приходили такие мысли: зачем, ну зачем оно было? для чего? и — я больше так не буду. Аякс смаргивал щедрый свет луны, сжимал сердце у себя крепко в кулаке, думал — чай и подсолнухи, чай с липовыми цветками на дне, чай и малина, чай с жасмином. Ему уже исполнилось двадцать, и он никогда прежде не был с женщиной, потому что Ганью была дурой, ею она и осталась. Аякс дернулся и вздрогнул всем телом, посмотрел наверх — вместо потолка и трещин — счастливых — только небо и звезды, да кому они, к черту, нужны. Сегодня он впервые разделил постель с мужчиной, потому что господин Чжунли был обычным человеком, им же и оставался.

Тело возле него пыхтело еще какое-то время, жаркое и потное, с прилипшей к спине простыней, не привыкшее к тому, что его могли не выжимать досуха часы напролет, и так прошло какое-то время, прежде чем все, наконец, улеглось. Аякс моргнул еще раз или два — луна светила как в последний раз — и заснул сам. Ему стало сниться что-то приятное и неосуществимое; что-то, что не снилось уже очень давно — не снилось никогда. И пахло вокруг ничем и как будто бы всем сразу, хотя во сне, конечно, никаких запахов не существовало вовсе: яблоня, весна, желтый душистый чай, фотиния, палочки благовоний из «Глазурного павильона», крепкий деревенский мороз.

А еще во сне Аяксу показалось, будто бы он был влюблен.

///

Три дня прошли так быстро, как только могли.

В первый день Аякс изнывал от безделья: он пообещал Екатерине взять выходной и сдержал свое слово, проведя все это бессмысленное время в гостиничном номере. Поначалу пытался сочинить достаточно правдоподобное письмо, которое могло бы показаться Тоне интересным, но слова все также не шли, а все мысли утекали в иные плоскости. По итогу вышло так, что до самого заката Аякс начищал походный нож, армейские сапоги и свою голову — от излишних размышлений. Мысли путались и застывали, словно смола, не превращаясь, правда, в янтарь.

На второй день он честно повторил ритуал предыдущего, но к вечеру скука стала невыносимая. Ночь Аякс провел в голубых покоях, а наутро выпутался из одеяла, собственных конечностей и испачканных простыней, растолкал еще сонное тело, мерно дышащее в подушку, и велел прислуге набрать бадью. С непривычки саднило болью ниже поясницы; Аякс натирал кожу до тех пор, пока она не стала красной и не онемела от горячей воды окончательно. Голова кружилась, тошнило от голода, от пережитого или от жалостливых губ того юного торговца улыбками — трудно сказать и еще тяжелее осознать реальность происходящего. Мир перестал крошиться только после того, как он переступил порог своего гостиничного номера, заперся в нем и отказался выходить, даже когда по расписанию в комнату должны были принести обед.

Третий день прошел так незаметно, как только смог: без лишних телодвижений и без каких-либо размышлений о произошедшем. Аякс просто запретил себе все это, сосредоточившись на мыслях о родине и ожидающей ответного письма сестре. Долгая служба в красочном месте, достаточно далеком от всех предыдущих долин и отказывающихся склонить головы деревень и погостов; новые знакомства, обещающие стать приятной историей в будущем; дорогие подарки, которые будут отправлены первым же кораблем до Снежной; красивое обещание вернуться домой как можно скорее. Ложь, конечно.

Итак, время пришло. Аякс вышел на ночной рынок, плотнее обмотал шею шарфом, потому что октябрь подходил к своему завершению, и теперь вечера становились значительно прохладнее, и ветер с моря дул день ото дня лишь сильнее. Портниха была там же, где он застал ее в прошлый раз: между губами держала иголки, штопала невыразимое нечто, даже головы не дернула, когда вплотную подошел человек. Мгновения спустя она соизволила заметить Аякса и покачала головой, убирая штопанное под прилавок.

— Господин, с возвращением, — женщина едва заметно улыбнулась и захлопотала над полками. Наконец, она нашла то, за чем Аякс сюда пришел, протянула заказ аккуратно и благоговейно. — Платье готово, узоры эта мастерица нашила, пояс подобрала, все, как и просил господин.

Аякс повертел платье в руках, потрогал шелковый рукав, мягкий и гладкий, но ни разу не похожий на атлас, потер кончиками пальцев вышитые цветки хайтана, розовые и красные, гармонично сплетающиеся ветками на бледно-красной тканине. Потом вспомнил про пояс и принялся рассматривать его: ничего необычного, темный отрез с изображением все той же яблони, продолжение одной большой ветви, переходящей на рукав. Работа неплохая, цвет ему приглянулся еще в тот раз, и платье в целом смотрелось как не самый худший из подарков для матери. Аякс попросил портниху красиво сложить одежду и потянулся за кошелем. Она улыбнулась ему на прощание и пожелала доброй ночи — мелочь, сущий пустяк. Но Аякс почему-то забыл улыбнуться в ответ, и это гложило его в гостиничной постели до самого утра.

///

Его спонтанные отпускные дни закончились — он сам себе их закончил. Подарки уже погрузили на корабль, вскоре готовящийся к отплытию в Снежную, в банк пристало немало новых лиц, желающих взять кредит, открыть банковский счет или просто поинтересоваться делами у хорошенькой девушки за кассой, давно и безнадежно замужней. Все стало привычным и знакомым.

Октябрь кончался, рассыпаясь серебристым звездным светом на вершине горы Тяньхэн, куда Аякс не ходил уже по крайней мере месяц, пролетевший без Итэра так, словно все это было сном. И даже если так — сном не особенно красочным или хоть сколько-нибудь информативным. Он куда-то спешил и что-то делал, следовал неизменным маршрутом банк-гостиница-банк. Иногда выбирался в облюбованные портовые забегаловки и вдоволь наедался требухи. Вспоминал, бывало, подготовленное письмо для сестры, и это согревало изнутри так же искренне, как чай или оргазм. Все шло как надо, и Аякс даже позволил себе робкую мысль о том, что и в правильном направлении — тоже.

Его жизнь не била ключом — скорее какими-то неравномерными судорожными толчками, как кровь из зажатой пальцами раны. Иногда несколько дней растягивались в тоскливую бесконечность, и казалось, что прошел, по меньшей мере, месяц. Иногда все закручивалось вокруг него в бешеный водоворот событий, и он не успевал следить за сменой часов и дней. Аякс совершенно растерян и вот-вот захлебнется.

Каждое утро его голову корежило от мыслей, а его сердце спазматически сжималось — он тосковал, и эта тоска оказалась намного глубже, чем простое желание физической близости.

Каждую ночь он был в огне, ворочался в темноте, щупал плечо, дотягивался краем пальцев до лопаток — там его целовали в последний раз.

Первые незначительные приказы пришли в середине ноября. Инструктаж новобранцев, какие-то координаты, места для встреч с агентами, новые корабли в порту и отсутствие снега даже на родине, хотя к этому времени уже было пора. Серое небо с фиолетовыми кровоподтеками — время около пяти или шести, солнца не будет еще целую зиму, а острая квашеная капуста и битые огурцы уже готовы и поданы на стол. Смены времен года в Лиюэ, казалось, не существовало: земля стала холодной и твердой, но трава оставалась зеленой и свежей, а по вечерам все также высыпало кучу капель росы. Было легко забыть, сколько времени прошло — Аякс забыл. Забыл — а потому не вспомнил, почему люди стали делать лунные пряники и зачем теперь торговали горячим вином в проулках и тесных закутках.

К началу января гавань украсили фонарями, лентами и сияющими изнутри искусственным светом сценами. В порту разместились бродячие артисты, торговые ряды сдвинули, освобождая место под праздничные развлечения, театр теней и пространство для любования фейерверками. Новый год на родине уже прошел, а на чужбине только готовились к тому, чтобы справить его.

Аякс теперь разбирал документацию и допоздна засиживался в гостиничном номере. В банк приходилось выбираться все реже, поводов не стало совсем. Вчера из Снежной поступил официальный приказ, подписанный самой Царицей: отправление в страну, лежащую за беспокойным морем, назначено на послепраздничные дни, лед на море не вставал, а людей в поездку должно собраться приличное количество — среди них и шпионы, и двойные агенты, и спекулянты, и смутьяны, и торговцы кожей — иные на территории закрытого государства не проникали.

Странные мысли нашли Аякса во вторник, а господин Чжунли — вечером того же дня. Прогуливаясь по украшенным улицам в поисках чего-то прекрасного, но явно ненужного, он, верно, никак не ожидал встречи с этим человеком, хоть в Лиюэ и поговаривали, что заклятым врагам суждено пересечься. Нутро сжалось в тугую спираль, потому что его глаза были все такими же магнитными, а манжеты чистыми и богато расшитыми золоченными нитями. В этот раз господин Чжунли заметил его первым, старше то ли на шесть с лишним тысяч лет, то ли всего лишь на несколько зим длиннее. Аякс удивленно моргнул и потупил взгляд в торговый прилавок слева от него. Ему хотелось заговорить с господином Чжунли, даже если все слова застревали в горле, так и не найдя выхода. Возможно, они смогли бы задержаться у этого прилавка вместе, делая вид, будто им интересны нефритовые подвески или целая коробка рисовой пудры.

А вдруг — ненадолго.

Но господин Чжунли скользнул взглядом дальше и уже свернул в сторону «Глазурного павильона». Без его излюбленного выходного костюма с чистыми манжетами и воротником рубашки, уходящим под горло, улица враз опустела. Люди загалдели с удвоенной силой, все цвета слиплись в одно сплошное неразличимое пятно. Моргнули желтым фонари, с моря задул холодный ветер, повсюду пронесся запах зимы и нового праздника. Этот запах часто цеплялся за него.

Сердце Аякса наполнилось невыразимым одиночеством, но его тело, казалось, замерзло, не в силах сдвинуться ни на цунь.

На время — навсегда.

Господин Чжунли занимал все его мысли независимо от состояния. Раньше у Аякса была только ненависть и обида, и ему этого хватало, но ненависть — это когда кто-то вынул все твои внутренности, оставляя тело пустым. Теперь не было даже ее. Новоприобретенные чувства забирали слишком много, ничего не отдавая взамен. И пусть это прозвучало бы так, будто Аякс погрузил все свои эмоции в холодную воду без намека на то, что радость или боль отразятся на ее поверхности — все это очень выматывало.

Но даже если у него ничего не осталось, он все еще был при деньгах.

Поэтому Аякс последовал за тенью господина Чжунли, смутно надеясь отыскать его в «Глазурном павильоне». Он все еще помнил комнату, в которой тому нравилось ужинать, и привычно занимаемое им место за столом. Его встретила не единожды знакомая молодая женщина на входе в ресторан, улыбнулась легко и просто — она узнала его, пускай и не видела уже несколько месяцев кряду. Давно войдя в брачный возраст, эта женщина также не утратила надежды отыскать богатого супруга. Что ж, не всем мечтам суждено было сбыться. Да и смотрел он на нее прямо лишь изредка, избегая пытливых темных глаз, и не задерживал взгляда надолго, как и подобало мужчине при разговоре с женщиной, не являющейся его родственницей. Аякс кивнул ей вместо приветствия и решил сходу поинтересоваться:

— Госпожа, а господин Чжунли сегодня не заходил?

— Заходил, — просияла она, покрепче ухватила пальцами меню и мечтательно зарделась. — У господина Чжунли на сегодняшний вечер был зарезервирован третий зал. Вам, как и прежде, подать сливовое вино ко столу?

Аякс решил, что терять ему, кроме денег, уже нечего, и решительно кивнул.

— Да, — сказал он. — Да, будьте так любезны, принесите два кувшина.

Женщина улыбнулась снова, на этот раз чуть более искренне, и поспешила передать указания на кухню. Аякс проводил ее фигуру, нежную и тонкую, взглядом, выждал пару мгновений и сам шагнул вперед. Третий зал был не то чтобы залом, скорее небольшой удобной комнатой для размещения порядка пяти-шести гостей, но господин Чжунли выбирал всякий раз его не по этой причине, и не потому, что вид из окна был неважный, уходя в стену соседнего здания — нет, ему там нравились картины с изображением эпохи раннего железа и позднего золота, высокая ваза с веткой персикового дерева, правильное освещение и приятный фэн-шуй. Аякс добрался до нужной комнаты с поразительной скоростью и замер у самой двери. Дыхание у него перехватило, во рту стало сухо, а затылок начинал мокнуть от холодного пота, сбегающего по шее вниз. Страх пронзил его сердце, но Аякс все равно нашел в себе силы приоткрыть дверь и обмереть у самого порога. На улице что-то взорвалось и рассыпалось, и в его голове — тоже.

Мужчина, которого он одинаково ненавидел и любил, сидел скучающим в комнате, освещенной россыпью фейерверков за окном, уныло ковырял миндальный тофу, трогал кольцо на большом пальце правой руки, а на лице у него отразились крупные всполохи света — красный, синий и зеленый. Аякс поймал его ничуть не удивленный взгляд и вошел в комнату, прикрыв за собой тонкую дверь с изящными узорами.

— Вы знали, что я приду, — заметил Аякс и занял место за столом. Почему вдруг господин Чжунли решил изменить своей привычке сидеть спиной к выходу было загадкой, решать которую было некому.

— Догадывался, — ответил он и вернулся к ковырянию тофу в своей тарелке.

Аякс окинул взглядом стол: миндальный тофу, кристальные баоцзы, суп из украшений и пиала с горячим чаем — все на одного человека. Господин Чжунли на самом деле не ожидал его визита так скоро или решил сделать все это наперекор своей воспитанности только ради того, чтобы разозлить его или даже обидеть — трудно сказать, он никогда, на самом деле, не понимал этого человека. Их стеклянную тишину разрушила маленькая шустрая официантка, принесшая кувшины с вином. Совпадение ли — сегодня было так много знакомых лиц… Официантка вежливо поклонилась и разлила вино по чашам, потом оставила их на столе и стала ожидать дальнейших распоряжений. Ей все еще нравился господин Чжунли, взгляд то и дело упирался ему то в щеку, то в линию роста волос. Это наверняка было бесстыже и по меньшей мере неприятно, но как знать — самого Аякса никогда так откровенно не хотели и не рассматривали. Господин Чжунли посмотрел на нее только один раз, отчего официантка ожидаемо запунцовела лицом, взял пиалу с чаем и принялся мягко очерчивать ее фарфоровые контуры. Сливовое вино запахло сладко и знакомо, делая атмосферу чуть более ностальгической.

— Слива растет у дороги, но никто не собирает ее плоды. Знаешь, почему? — господин Чжунли теперь смотрел в охваченное неуверенностью и смятением лицо Аякса.

— Почему?

— Потому что они горькие.

Аякс непроизвольно помрачнел. Он снова ничего не понимал, а присутствие официантки делало все еще более странным.

— Выйди, — приказал ей Аякс и выразительно посмотрел в девичье лицо, побледневшее от тона его голоса. Официантка снова поклонилась, пожелала приятного вечера и спешно удалилась, аккуратно прикрывая дверь. — Что вы хотите этим сказать, господин Чжунли?

— Не стоит быть столь грубым с женщинами, — господин Чжунли сделал глоток чая и едва заметно дернул углами рта, складывающиеся невыносимой насмешкой. — Что ты хочешь услышать, Чайльд? Что мы можем продолжить наши дружеские встречи так, будто ничего не случилось?

Мысли загорелись, огромный ком обиды уперся в горло, зубы Аякса скрипнули от досады. Он захотел сорвать разукрашенную кожу с этого зла и развеять ее пепел так сильно, как никогда прежде.

Как в старой сказке Аякс не знал, кто волк, и обманулся долгими красивыми речами совершенно спокойного и отчужденного человека. Остывал рядом с его холодными руками, питался его бесконечными россказнями, рассматривал узоры ханьфу и повисший за спиной для отвода чужого внимания Глаз Бога, изящно исполненный и фальшивый — вероятно, как и все, что было им сказано.

…то попадет на лед.

— Но это же вы меня обманули.

Да и на самом деле…

— Я хочу сразиться с господином Чжунли — с Властелином Камня, если быть более точным.

Господин Чжунли не выглядел ни довольным, ни удивленным таким эгоистичным желанием. На мгновение он сомкнул веки, за окном снова взорвался целый сноп искр, отразившись в комнате желтым и оранжевым пятном света, чай в его пиале начал остывать.

— Этого следовало ожидать, — наконец сказал он. — Но Властелина Камня больше нет, и этот господин вынужден отказать.

Аякс улыбнулся через скрип зубов, смех собирался в его груди и поднимался вверх к горлу с пузырями и бульканьем кровавой пены.

— Коль на сегодня есть вино, — продолжил господин Чжунли. — Сегодня же и пью допьяна.

— Снова вы со своими идиомами и пространными речами, — не сдержался и фыркнул Аякс и все-таки потянулся за вином.

Господин Чжунли едва заметно улыбнулся, красиво изогнув губы, вероятно, чтобы заставить Аякса подумать о том, что все время мира нужно было лишь для того, чтобы однажды из людских молитв и подношений родился именно он. Глупость его не забавила, но глаза сделались чуть теплее и все лицо враз стало как будто бы мягче, хотя это, конечно, было невозможно. Аякс знал наверняка — люди не были ни травой, ни деревьями, даже если и росли вверх, и все равно тянулись к теплу и свету. Камнями они тоже не были — и потому разрушить их было так легко. Господин Чжунли со всеми своими острыми чертами и сглаженными углами не крошился и не распадался на части, даже согнуть его будет сложней, чем сломать. Тонкие губы в красивом изгибе не должны были обмануть его снова, но несмотря на то, что сейчас Аякс выглядел абсолютно ужасно и жалко, он необъяснимо сильно захотел, чтобы господин Чжунли его поцеловал.

Под ребрами на миг встрепенулось незнакомое и голодное, тянущее чувство. Чувство а-если-бы.

А если бы господин Чжунли тоже захотел поцеловать его. Как бы это случилось? Его губы выглядели мягкими, как у всякого человека, рожденного женщиной, и привлекательными, как у всякого бога, вскормленного грудью богоматери. Может, изгиб его рта и не напоминал лук амура, но если бы Аякс перегнулся через стол (они всегда сидели друг напротив друга в ресторанах) и взял его лицо в ладони, губы смогли бы встретиться в поцелуе. Сладкая у него кровь или все-таки горькая и соленая, отдающая привкусом железа на языке — это могло перестать быть лишь крамольной догадкой. При одной мысли о том, что они могли соединиться таким образом, внутри у Аякса что-то сжалось.

Господин Чжунли пил свой остывающий чай, ел свой развороченный в хлам миндальный тофу, его глаза смотрели в тарелку супа и на подрагивающие в отражении поверхности вина фейерверочные искры. Это напомнило Аяксу о том, что некоторым мечтам не суждено было сбыться. Он принялся опустошать свой кувшин с самым мрачным и тяжелым лицом из всех возможных.

— А если я скажу, что после поединка покину Лиюэ? Тогда господин Чжунли согласится?

Алкоголь не был ему ни врагом, ни уж тем более другом. Язык не становился мягче, и мысли не были прозрачными и чистыми, словно лед. Но Аякс все равно хотел услышать ответ господина Чжунли. А-если-бы.

— Чайльд, — вздохнул господин Чжунли. — Этому господину известно, что ты и без того покинешь гавань.

А если бы он согласился. Аякс бы опрокинул его тело наземь, схватил шею и крепко сжал все пальцы разом. Прежде ему никогда не приходилось переносить такую долгую и сильную обиду, и пройдет ли она так просто от одного вида расплывающихся синих и фиолетовых пятен на коже — вопрос открытый, но весьма интересный. Чуткая матерь не успела обучить его милосердию и всепрощению, а старшая сестра сама то и дело подставляла правую щеку вместо обещаний мести или гадкого слова в ответ. Под кромкой челюсти у господина Чжунли наверняка собирался такой же липкий и соленый слой пота… Аякс мог бы собрать его острием клинка.

Аякс смотрел в лицо господина Чжунли так долго и пристально, что тот не мог не заговорить снова.

— Что, если ты проиграешь?

— Я покину Лиюэ, — ответил Аякс. — И если выиграю — тоже.

— Не выиграешь, — не преминул заметить господин Чжунли. — Да и в чем тогда смысл сражаться, если исход будет одинаковым?

А-если-бы. Это уже становилось смешным.

Аякс допил остатки вина в чаше и утер мокрые губы. Теперь кувшин был наполовину пуст — или наполовину полон. Этот вечер мог продолжаться до бесконечности, но от спиртного, выпитого на голодный желудок, его довольно быстро скосило, и все лицо потеплело. Фейерверки за окном рассыпались разноцветными огнями с некоторой периодичностью, из-за чего комната не погружалась в естественный полумрак ни на мгновенье. Тени отплясывали на картинах, которые так нравились господину Чжунли, и на высокой вазе, в которой стояла ветка персикового дерева со своими скромными белыми цветами. Ему хотелось продолжить уговоры, но еще больше хотелось, чтобы кто-нибудь его обнял и снял усталость с напряженных плеч. Все это было глупым. Он тоже был глупым — и в своем желании, и в своей самоуверенности.

Наконец господин Чжунли закончил свою трапезу и взял кувшин с вином. Порассматривал его, повертел — ничего необычного, белая глина, какие-то непонятные узоры из глазури.

— Луна сегодня особенно красива, — сказал он и ни разу не посмотрел в сторону окна. — Пойдем, посмотрим.

Аякс сначала ничего не понял — это было его обычным состоянием при общении с господином Чжунли, но сегодня как-то даже чересчур, — потом оторопело моргнул ресницами, тронул свой пустой и рыжий затылок, тоже схватил кувшин с недопитым вином. Оплачивал ужин, конечно, тоже он — господин Чжунли был богом контрактов и боевых искусств, как никак.

А на улице их ожидала замечательная картина: люди в праздничной одежде, от цвета которой хотелось блевать, разномастный шум, раскалывающий голову на части, стойкий запах уличной еды и краски, от которого в горле вставал кислый ком, и благостный вид господина Чжунли, снисходительно смотрящего на все это. Его, должно быть, радовали и печалили одновременно и люди, и город, и предстоящий праздник. В спокойных глазах отразились редкие звезды, и Аякс невпопад подумал, что господина Чжунли следовало бы создать или придумать только ради того, чтобы влюбиться и возненавидеть — именно в таком порядке — снова.

От соленого прохладного воздуха разум постепенно прояснялся, дорога вверх прошла незаметно, потерянная в мыслях, но на террасе Юйцзин все было по-прежнему, и эта искусственная чистота и вынужденная малолюдность делали происходящее абсолютно фантасмагорическим. Луны почти не было видно, ее яблочный серп скрывала кучка мелких перистых облаков, но кое-какие отблески все еще проглядывались на морской открытой воде. Господин Чжунли встал у самого края ограждения, ветер трогал его спокойное лицо и играл с волосами, он смотрел вперед и откровенно наслаждался происходящим. Аякс занял место рядом с ним и слегка тряхнул кувшин, вино забултыхалось и запахло чуть сильнее. Люди внизу собрались небольшой группой у городского пруда и щедро прикармливали золотистых карпов. Все это тоже было знакомым и привычным, и если сейчас господин Чжунли заговорит о политическом курсе, избранным группировкой Цисин, Аякс сможет сделать вид, будто ничего не изменилось.

— Так когда именно ты покинешь Лиюэ, Чайльд?

Но господина Чжунли никогда не интересовали ни его желания, ни состояние его хрустального — человеческого — сердца. Глазурные лилии раскрылись где-то неподалеку от них, кажется, справа, еще зашумела от дуновений ветра шелковица, а на языке у Аякса встала невыразимая горечь, лицо его исказилось дрожащей улыбкой.

— Вы так хотите избавиться от меня, господин Чжунли, что это почти обижает.

Думать было решительно не о чем, голова наконец-то оказалась блаженно пуста, и Аякс все же ответил:

— После окончания праздника корабли Снежной покинут гавань.

Господин Чжунли рассеянно тронул прядь волос, щекотно качающуюся взад и вперед по его скуле, убрал ее за ухо и улыбнулся своей редкой улыбкой самыми кончиками губ. Над их головами рассыпался очередной фейерверк, собравшись в форму цветочного лепестка. На лицо господина Чжунли очень красиво падал красный свет, и Аякс рассматривал это с особым вниманием, хотя и не до конца мог объяснить самому себе, почему. Наверное, из-за того, что все это в последний раз.

— Нам следовало бы распить одуванчиковое вино. Оно особенно хорошо подходит для расставаний.

Аякс вдохнул, но не ощутил в легких воздуха, будто все его тело оцепенело и замерзло, хотя зима в Лиюэ мало чем отличалась от поздней осени, ранней весны или прохладного лета. В носу засвербело, углы глаз стали чесаться. Все его сердце было в трещинах — и в горячей обиде, и в глупой любви. Аякс облизал пересохшие губы и уронил взгляд в каменную гладь ограждений. Золотистые карпы в пруду за эту зиму станут особенно толстыми, если праздный народ так и продолжит скармливать им содержимое своих богатых тарелок. Небо взорвалось очередным фейерверком — зеленый, зеленый.

— Я все еще хочу сразиться с вами, господин Чжунли.

Господин Чжунли посмотрел на Аякса своими темными глазами со сдержанным любопытством во взгляде. В горле запершило, а он продолжал смотреть, все это было так странно и непривычно, будто он пронзал его взглядом, вкручивал в его беззащитную грудь стальную пику. Впрочем, недалеко от истины, если так подумать.

— Я знаю, — сказал господин Чжунли, и тогда сердце Аякса раскололось на части. Мог ли он видеть его насквозь? Был ли он прозрачным и ясным, как бутылочное стекло?

«Я люблю тебя», — забилось на краю уставшего сознания совершенно неуместным и неудобным озарением висельника.

Ветер задул в лицо с новой силой, тронул пару веснушек на носу и зацепил угол рта, желудок свело спазмом, и все внутри скрутилось от нервного перевозбуждения, на холодном лице, словно кровь в воде, проступили красные пятна. Взгляд из-под ресниц получился мутным и как будто бы пьяным, хотя Аякс был уверен, что уже успел прийти в себя.

— А еще…

«Люблю», — подумал он снова, но господин Чжунли на него больше не смотрел. Люди внизу кормили золотистых карпов в пруду, срывали незрелые лотосовые головы и о чем-то переговаривались — занятное, должно быть, зрелище, раз господин Чжунли то и дело поглядывал на все это с таким усердием и вниманием. А ему только висок вспарывал острым взглядом украдкой, пока никто не видел.

Он наверняка помнил мир еще до его рождения: угасающая раса драконов, качающиеся кроны вековых деревьев, пустое море облаков и нежные звуки циня. Мир, в котором Аякса еще не было и ничто не предвещало его появления в нем. Огромные птицы с жесткими клювами; многолетние растения, ныне уже мертвые или ставшие окаменелостями, которыми были покрыты все тогдашние леса; еле уловимый хруст под глубоким слоем покрытых пеплом войны землях — шейные позвонки или всего лишь хитиновые панцири сотен проворных мокриц; ряд круглых отметин от зубов вдоль всего хребта — и целый скоп пиявок, которым повезло испить божественной крови, и тысячи губ, которым посчастливилось оставить там поцелуи. Но цинь давно умолкла и сломалась, пузырь прекрасного чистого мира лопнул.

Аякс вот не помнил мир ни до своего рождения, ни до рождения господина Чжунли. Он был обычным человеком, его первое путешествие случилось в фаллопиевых трубах матери, она родила его в муках и горячечном бреду в погожую июльскую ночь. И не было у него ни первого крика, ни божественного ореола, и мир проглотил его так легко, как будто он ничего не весил.

Аякс сжал губы. Щедрая на изъяны природа и скупая на ласку матерь сделали для него все, что смогли, а он стоял на террасе под взрывы далеких фейерверков и совершенно не понимал, что ему делать дальше. В горле стало совсем тесно, пришлось вспомнить, как дышать.

Господин Чжунли неторопливо пил вино и поправлял чистый рукав рубашки — качал колыбель целого мира.

— Хочу поцеловать вас, — Аякс так и не понял, произнес он это вслух или же это неожиданно громкая мысль пронзила его голову и прошла дрожью до самых костей. Одновременно вместе с этими словами прогремел новый залп — синий, синий, красный, красный, все на лицо господина Чжунли. Он сдержанно улыбнулся луне и звездам и не подал виду, что услышал сквозь звуки фейерверка хотя бы одно слово. Может, оно и к лучшему — так Аякс мог продолжать игнорировать это выжигающее разум желание.

Фейерверки продолжали громыхать и расцвечивать небо над головой еще какое-то время, а потом совсем стихли. Вино в кувшине стало холодным и неприятным, Аякс продолжал легонько потряхивать его в своей руке, слушая звуки бултыхающейся жидкости с затаенной горечью. Ему очень хотелось, чтобы сейчас его лицо ничего не выражало, но он знал, как неприглядно должен выглядеть со стороны. Господин Чжунли молчал и о чем-то думал, бесконечно далекий и все такой же закрытый и глухой ко всем его чувствам. Он так медленно опустошал свой кувшин, что в конце концов и его вино остыло окончательно — и кончилось. Без красочных фейерверочных огней небо стало совсем темным и угрюмым, а луна так и не показала из-за облаков даже одного своего кусочка.

Если каждый получит все, чего желает, он все равно останется муравьем на огромной земле, и все, что кажется твердым, в конечном итоге будет разрушено, словно замок из песка, размываемый волнами. Этот вечер стал одной из таких вещей — он просто взял и закончился.

— Пора прощаться, господин Чжунли, — сказал Аякс и сам не смог поверить в то, что это должно произойти. В последние месяцы в Лиюэ у него была всего лишь искусственная жизнь, простая и обычная, как у всякого государственного служащего, которую хотелось променять на что угодно другое. Сейчас же он так ко всему этому спокойному и ненастоящему привык, что теперь, ко стыду своему, тяжело было расставаться. После окончания праздника корабль уплывет в страну, куда сбежал Итэр, и больше Аякс сюда не вернется. Должно ли ему быть грустно от этого?

— Да, верно, — господин Чжунли оставил свой пустой без вина кувшин, посмотрел вниз еще раз или два и повернулся к Аяксу. Его глаза были тяжелыми и ничего не выражающими, и к этому Аякс тоже успел привыкнуть. — Время уже позднее, фейерверков сегодня больше не будет.

На террасе слабо горели фонари, в их желтом отсвете все происходящее вновь понемногу начало напоминать реальность, а не случайную фантасмагорию, и вместо сливового вина в носу встал ненавязчивый запах глазурных лилий и вечерней прохлады. Если все это было сном, то сном весьма красивым, который Аякс обязательно забудет на утро и не сможет вспомнить даже послевкусия.

Аякс поправил свой шарф, чтобы скрыть смущение и неловкость, лицо его все еще было теплым и красным, и в свете вечерних фонарей наверняка все это было заметно. Господин Чжунли, впрочем, ничего не сказал, пусть они и спускались по ступеням вниз вместе. Он и раньше мог невольно смутить Аякса, и даже если и замечал его реакцию, ему не было до этого дела. Каменное сердце — тоже сердце, но у обычных людей все иначе. Аякс уже не помнил, как они шли до террасы через густую толпу, но путь обратно до площади показался ему несправедливо долгим и пыточным. Время тянулось, словно часы перед казнью. Господин Чжунли шел на полшага слева, это было его любимой стороной для обзора, и это расстояние по-прежнему напоминало натянутые между ними поводья. Ничего не изменилось, кроме чувств Аякса, которому теперь от этого было некомфортно.

Они больше не были друзьями и уже не станут обычными незнакомцами. Поздно растворяться в живой не замолкающей толпе и делать вид, будто ничего не произошло.

На площади все еще гуляли замужние пары с детьми, сердечные подруги и одинокие бродяги, прибывшие в город совсем недавно. Аяксу до гостиницы идти через прямую и широкую улицу, а господин Чжунли, должно быть, сейчас заинтересуется содержимым ночного рынка или антикварной лавки, открывающейся только к позднему вечеру. Еще шаг, два или несколько сотен, и они должны разойтись в разные стороны. Так было нужно и это было правильно, но Аякс ничего не умел делать правильно.

Одному конец — всему конец.

— Господин Чжунли, — позвал Аякс без особой надежды, ноги у него стали твердыми и непослушными, отчего все его тело невольно замерло посреди улицы. Люди стали безразлично обходить его с разных сторон, от тупого ощущения вспоротой височной кисти заныло в зубах. Он ощущал этот пытливый взгляд уже некоторое время, но все же решился спросить: — Вы меня ненавидите?

Господин Чжунли моргнул, потому что висок перестал пульсировать, и на какое-то мгновенье задумался, останавливаясь возле него. Дистанция осталась прежней.

— Нет, — все-таки сказал он, но Аякс ему не поверил. — Это тяжело назвать ненавистью.

И был таков. Как будто это хоть что-то объясняло!

— Что насчет тебя? — спросил господин Чжунли, чем немало удивил Аякса. — Ты ненавидишь меня?

Для ненависти нужно нечто большее, чем прямые темные волосы, острый ум и простое затертое кольцо на большом пальце правой руки. Неприязнь, раздражение или даже разочарование — Аякс может перетерпеть что угодно из этого, но на сердце у него все также будет тяжело и холодно, потому что теперь он знал тайну этого тела.

— Разве что Властелина Камня, — Аякс тронул веснушки на переносице привычным жестом, взгляд его заметался меж торговых рядов, зацепился за плачущего ребенка в зеленом теплом ханьфу, над которым хлопотала растерянная матерь с карамельным яблоком в руке. В конце концов глаза все равно нашли фигуру господина Чжунли, рабочие одежды которому шли больше, но и выходной костюм сидел вполне неплохо. — А господин Чжунли мне нравится.

Понимание такой простой вещи пришло внезапно, словно бы ударом из ниоткуда, искажая все прежние стремления.

— Вот как, — господин Чжунли на мгновенье о чем-то задумался и шагнул вперед, оставляя Аякса позади. Пройдя не больше одного чжана, он остановился снова и обернулся с совершенно невозмутимым видом: — Пойдем, Чайльд, — сказал он. — Вечера стали совсем холодными, нужно согреться.

Аякс невольно тронул лицо и проверил нос — холодный, наверняка уже и покраснеть успел за эту долгую бессмысленную прогулку. И, словно послушная овечка, следующая за пастухом, он пошел за прямой спиной господина Чжунли.

///

Осенью фонари горели до самого рассвета, а зимой прогорят еще дольше.

Гостиница встретила приятным теплом от нагретой жаровни и радушной девушкой за администраторской стойкой, но в номере оказалось на порядок прохладнее. Аякс, снимая шарф, то и дело зябко ежился, и по спине у него пробегала небольшая дрожь. Следовало хоть иногда пускать сюда прислугу, может, тогда здесь стало бы хоть немного чище и уютнее, и теплее, наверное, тоже. Жалеть об этом было поздно, приходилось теперь самостоятельно разжигать небольшую печь, греть холодные руки, придирчиво смотреть на заваленный толстым слоем пыли стол и брошенные у шкафа армейские сапоги. Комната выглядела неопрятной и заброшенной. Дамское зеркальце, давно купленное в подарок, Аяксу хватило ума выкинуть еще вчера или позавчера, но круглый след чистого пространства на столе выдавал его недавнее присутствие. Впрочем, даже если господин Чжунли рассматривал все это — какая теперь разница? Он скоро согреется и уйдет.

— Ваш дом стоит далеко от площади, господин Чжунли?

Если все обстояло именно так, неужели господин Чжунли был столь восприимчив к температуре? Он не выглядел хоть сколько-нибудь замерзшим или уставшим, и глаза у него заинтересованно поблескивали в бледно-синем полумраке.

— Можно сказать и так, — господин Чжунли переступил порог гостиничного номера и принялся бегло осматривать пространство.

Аякс закончил возиться с печью и еле слышно вздохнул. Его охватило внезапным чувством тоски по родине, где снежно-белые пейзажи своими похоронными нарядами нагоняли только скуку, давно привычные и знакомые, а теперь всего этого стало страшно не хватать. В Лиюэ такого не увидишь: здесь только острые пики гор, неровно стоящие скалы, томный берег с набегающими черно-синими волнами, которые никогда не охватывал лед, и целая поросль свежей зеленой травы, на которой, словно слезы, проступала вечерняя роса. Никакой тебе зимней рыбалки и щедро украшенной шишками ели, припорошенной снегом.

Комната медленно прогревалась, жар из печи отбрасывал на стену пляшущие тени. Аякс покопался в тумбе и выудил несколько целых свечей. Господин Чжунли шагнул к печи и, не снимая перчаток, стал греть руки.

— Угощать вас нечем, сами понимаете, — Аякс зажег одну из свечей и оставил ее на столе. Не зная, куда теперь себя деть, он не смог придумать ничего лучше, кроме как отодвинуть стул, протащив деревянными ножками по полу с достаточно громким звуком, и сесть на него. — Даже перчаток не снимете? Неужели так замерзли? По вам и не скажешь…

Господин Чжунли скосил в его сторону взгляд, но ничего не сказал. В неровном свете горячей печи его лицо было белым, словно обнаженная кость. Свеча на столе горела и таяла, воск сбегал вниз и собирался в небольшую лужицу, а Аякс наблюдал за всем этим и думал, его сознание наполнилось теплом и спокойствием, и смутные мысли уносили его куда-то далеко. Пыль собралась таким толстым слоем, что после его отъезда стол останется весь в черных разводах грязи. Каллиграфия на стене — тысяча благодарностей или тысяча извинений, черт ее разберет, — зловеще освещалась пламенем и перетягивала на себя ускользающее внимание.

За все то время, что они провели в молчании, могла сгореть одна или даже две палочки благовоний, но господин Чжунли, казалось, смотрел на пламя в печи и совсем не моргал. Его губы разлепились с очевидным звуком, слишком сухие от близости очага, и прежде чем Аякс успел истратить всякое терпение, он сказал:

— Ты все еще хочешь меня поцеловать?

Сердце Аякса подскочило к горлу и остановилось, губы обдало жаром и горечью.

— Так вы все-таки слушаете, что я говорю, а, господин Чжунли? — взгляд стал беспокойным, под ребра с отчетливым ощущением заползла гюрза, Аяксу даже проверять не нужно. — А что, если так? Что тогда? Что вы сделаете, господин Чжунли?

Вместо ответа господин Чжунли оторопело моргнул своими длинными ресницами, отбрасывающими на щеки серые тени, и начал стягивать перчатку с правой руки. Зачем, подумал Аякс, он ведь уже видел их чистыми и белыми, точно нефрит, и знал наверняка — они слишком долго не знали работы и отняли слишком много жизней в равной степени. Непонимание, отразившееся на его лице, снова сделало господина Чжунли довольным, совсем как в тот далекий день.

— Иди сюда, — сказал он, и у Аякса не возникло даже малейшего желания воспротивиться — он все еще был послушной овечкой, следующей за своим пастухом, даже зная, чья настала очередь отправляться на бойню. Стул снова прошелся по полу с раздражающе громким звуком, ладони унизительно быстро стали мокрыми, а пальцы зачастили помехами и грозили натуральным взрывом. Рядом с господином Чжунли было тепло — еще бы, в такой-то близости к горящей печи, — но в груди от этого собирался необъяснимый холод. Глаз Бога, висящий на поясе, замерцал взволнованным голубым светом.

— Перестань так много думать, — сказал господин Чжунли, как будто бы это было возможно, когда он находился в такой близости. Чистая и белая рука легла на лицо Аякса, мягкая и прохладная, так и не успевшая согреться за все это время, и от этого действия все мысли в голове всполошились только сильнее. Холеные пальцы разгладили морщину между бровей, врезавшуюся в кожу навечно, точно рана, тронули рыжую челку, отвели со лба, и всем этим совершенно сбили с толку.

Аякс был сливой, растущей у дороги, чьи горькие плоды никому не были нужны, и послушной безмозглой овечкой, пастух которой вел ее прямиком на обеденный стол. В этом не было чьей-либо вины: безразличная к среднему ребенку матерь отдала ему все, что осталось от старших детей и то, что еще не успело перейти к младшему; завистливая старшая сестра привила нелюбовь к обманам и тайнам; а старший брат отучил от всего остального — и не успевшего случиться плохого, и уже случившегося хорошего. Во всех своих бедах Аякс мог винить только собственную глупость — так говорила Скирк и так любил твердить разочарованный в нем отец — цитата мудрых, значит. А еще — неспособность к пониманию собственных чувств. Еще — юношескую самоуверенность. И — обычное человеческое сердце, легко привязывающееся к тем, кто хотя бы единожды проявил к нему доброту.

И потому, когда единственным чувством, которое господин Чжунли готов был ему отдавать, осталась ненависть, Аякс оказался не готов, что его все-таки поцелуют. Прохладное прикосновение губ обожгло, словно раскаленное клеймо. Мягкая рука, еще мгновенье назад бывшая холодной и белой, стала какого-то совершенно невозможного оттенка — черное золото, золотая чернь, — и в голове от этого даже появилась какая-то мысль, но он очень быстро ее забыл. Губы господина Чжунли тоже были мягкими и белыми, а еще по-настоящему живыми и человеческими. Все тело Аякса затопило странным огнем, сознание казалось спутанным.

Спустя одну чашу чая, две или даже сотню таких, они все еще стояли возле небольшой гостиничной печи, в которой весело потрескивал огонь, тени плясали на их лицах и бросались на стены; они все еще стояли — и все еще целовались. Целоваться с мужчиной оказалось не страннее, чем с женщиной, к тому же этого мужчину Аякс любил — и ненавидел в какой-то степени тоже. Обычный человек и тысячелетнее божество гладили его щеки, трогали линию челюсти и опасно касались пальцами горла. Аякс ни к чему не был готов, но все равно позволял касаться и заползать под свою кожу — зима не таяла, лед не отступал, всего лишь одномоментное помешательство, как и внезапный приезд Тевкра. Господин Чжунли надавил на его челюсть пальцами и открыл рот Аякса так же легко, как если бы он был моллюском, вскрытым ради драгоценной жемчужины. Незнакомое ощущение второго языка во рту показалось ему необычным и странным, но в то же время приятным, в самом низу живота защекотало. Губы стали мокрыми и теплыми, а из угла рта потянулась слюна.

Довольно скоро дыхания стало не хватать, потому что Аякс слишком сосредоточился на движении губ и языков, и когда господин Чжунли заметил это, было уже поздно: с лица Аякса, красного и горячего, пятнами начали стекать краски, а легкие почти ощутимо смялись до самого хруста, и ему потребовалось какое-то время, чтобы отдышаться и вернуться в чувства. Все это, должно быть, со стороны было смешным и нелепым, но господин Чжунли не выглядел веселым или раздосадованным.

— Дыши через нос, — сказал он. — И перестань думать в принципе.

От вида его лица, красивого до боли, чистого и светлого, достойного любви и восхищения, страх охватил внутренности Аякса и затопил сознание. Был ли он весь этот вечер достаточно жалким, чтобы господин Чжунли оказал ему подобную милость?

Аякс не спросил, и потому господин Чжунли ему не ответил, только стянул оставшуюся перчатку с левой руки, кожа которой оказалась того же невозможного оттенка. Взгляд против воли прикипел к этим пальцам, темным, как обломок железа, и в то же время светлым, как самое настоящее золото.

— Это иллюзия? Или ваш настоящий облик?

— Это тело весьма близко к твоему пониманию настоящего облика, но не совсем, — господин Чжунли убрал прядь волос за ухо и задумчиво, словно невзначай, принялся теребить пуговицу на пиджаке. — Ты же видел статую Гео Архонта? Примерно так я выглядел в пору Войны Архонтов.

Аякс видел и статую Гео Архонта, стоящую на вершине вблизи гробницы Дуньюй, и некоторое количество фресок и картин, изображающих Властелина Камня: простой рыбак, молодая госпожа из богатого дома, дракон и цилинь, а еще — мужчина с неприлично открытой кожей. В горле появилось далекое полузабытое ощущение чего-то, но теперь Аякс знал, что искать его причину бесполезно.

— Вы снова меня обманули, — в голове Аякса началась страшная метель, мысли сталкивались друг с другом и приносили самую настоящую физическую боль. — Если и правда замерзли, уже давно дошли бы до дома. А дом? Он, наверное, еще и стоит недалеко? — Аякс поморщился, во рту стало кисло, а совсем недавно было тепло и невыразимо приятно. — И зачем все это? Чего вы хотите, господин Чжунли?

Господин Чжунли перестал притворяться задумчивым и покончил сначала с одной пуговицей, потом со всеми остальными, под плотным пиджаком у него светлая рубашка и стройная талия, и пусть теперь у этого тела не было тайн, Аякс все еще может только догадываться о его точных чертах и изгибах.

— Вы обманули меня, — упорно повторил Аякс, как грешник иногда повторял молитвы. Господин Чжунли оставался рядом на расстоянии вытянутой руки, и был все также недосягаем и далек, а еще немного глух и нем — впрочем, как и всегда по отношению к нему. Его пустые и холодные глаза скользнули по фигуре Аякса, причиняя боль и удовольствие, которые он не просил и не хотел. Сомкнуть все пальцы разом на открытой беззащитной шее, вспомнилось ему. Раздавить мягкий и податливый череп. И забыть.

Господин Чжунли молчал и упрямо не говорил — мгновенье, одно, второе… Аякс перестал считать еще на своем первом вдохе, подался вперед, взвинченный, злой и обиженный, и совсем немного — влюбленный. Он поцеловал его осторожно и быстро, как бы готовясь увернуться от удара. Удара, впрочем, не последовало, и он об этом знал заранее. Руки дернули за лацканы пиджака, благо, что все пуговицы уже были сняты с петель, нырнули внутрь и неловко погладили тело, такое же, как у него самого, сжали бока, обернутые белой рубашкой. Мягко и тепло, совсем по-человечески. Господин Чжунли мог отстраниться, оставив для него лишь привычные холод и равнодушие — Аякс ожидал чего угодно. Вместо этого он гладил его лицо, искаженное чувствами, ловил кончик его языка, как истинный зверь, ловил — но не отпускал. Руки господина Чжунли обхватили всего Аякса, тронули его спину, точно также сжали его бока до больного, и от этого с затылка до самых ягодиц пробежала дрожь.

Аякс не был смущен, он хотел этого последние месяцы, сначала неотчетливо, потом все ясней, и еще в конце сегодняшнего вечера малодушно надеялся на худшее. Худшее случилось: бедро господина Чжунли коснулось раскаленной докрасна печи, и тогда им пришлось сделать шаг назад, потом еще один в сторону, потом другой. Аякс не смог вспомнить, как его протащили спиной и затылком по ближайшей стене; как господин Чжунли усадил его прямо на этот покрытый толстым слоем пыли стол; не вспомнил, с какой безнадежной любовью смотрел в чистое и ясное лицо; как обхватил его тело ногами; как под штанами у него задохнулась вся совесть и культура; как продолжал держать его лицо в своих руках и как целовал-целовал-целовал. Язык, казалось, онемел и уже утратил всякую чувствительность, но они просто не могли остановиться, пожирая рты друг друга, словно одержимые.

Даже если избить его, он все равно ничего не поймет, только залижет раны, словно тупое животное. Горькая слива, безмозглая овечка, недолюбленный в детстве ребенок. Глупый — цитата мудрых. Господину Чжунли стоило бы сказать ему нечто подобное раньше. Теперь уже было поздно.

Поздно — Аякс расстегивал белую рубашку, мокрыми пальцами сминал ненавистный воротник, уходящий под горло — трогал само это горло, темное, точно ночь, с золотыми прожилками, с трепещущей веной пульса, вспоминал, как хотел сжать его обеими руками, и потратил целое мгновение на то, чтобы отговорить себя не делать этого. Возбуждение накатило горячей, почти неприятной волной, в горле пересохло, слюны, чтобы смочить губы, совсем не осталось — поцелуи, поцелуи, поцелуи. Господин Чжунли ворвался в его раскаленный добела разум — пальцы у него холодные, Аякс убедился в этом снова, — его рука уже шарила в штанах, теребила член, стягивая кожицу, и давила на головку. Грубо, грубо, неприятно, отвратительно и больно — и хорошо. Кровь пульсировала в напряженной плоти и мышцах, дергала в паху, сердце гулко стучало в ушах. Из нетронутого горла потянулись звуки, дыхание стало быстрым и тяжелым.

Если воды слишком много, она выливается.

Так и с Аяксом — его целовали и трогали так много и так сильно, что довольно скоро рука господина Чжунли стала мокрой и грязной, но он не стал на это жаловаться или слишком очевидно выражать недовольство. Его тонкие губы налились цветом, а в янтарных глазах отражался силуэт Аякса, взмокшего и возбужденного — это было совершенно немыслимо и невозможно, неудивительно, как быстро он сдался всем своим жалким желаниям, как полузадушенно заскулил, точно пес, и как щедро излился в эту руку. Господин Чжунли коротко поцеловал его в угол рта напоследок, а потом взглядом заметался в поисках тряпицы или любого другого свободного отреза ткани. Увы, Аякс никогда не был практиком или чрезмерно активным молодым человеком, зато у него был Глаз Бога, чем он и не преминул воспользоваться, омывая испачканную руку господина Чжунли собственными элементальными силами.

— Весьма практично, — заметил господин Чжунли, наблюдая за тем, как стекают с темных пальцев остатки семени, под ногами у него уже собиралась целая лужица мутной от белесых разводов воды. От звука его голоса внутри Аякса вновь поднималась глубокая волна.

Молчание, которого Аякс опасался больше всего после случившегося, повисло между ними тяжелым осязаемым облаком, собралось в горле солоноватым комком. В голове начал зарождаться шум, а от тишины, пронзившей пространство, ему скоро станет тошно. Чтобы унять мысли хоть на мгновение, Аякс принялся рассматривать тело господина Чжунли — в конце концов, больше у него такой возможности не будет.

Тело господина Чжунли не было идеальным, по крайней мере, на мужской взгляд Аякса, ему не доставало мощи и величественности, какой обладала та статуя Гео Архонта, но зато оно было стройным, правильно сложенным и бесспорно красивым. Темная кожа с золотыми узорами, точно искусно ограненный драгоценный камень, неестественная и совершенно чужая, с такими же крошечными сосками и впадиной пупка, доставшимися из лона матери. Все в нем было знакомым и близким, точно плоть от плоти его, совершенным — как от бога, и пустым — как от человека.

Свеча, оставленная на столе, давно сгорела и теперь стала всего лишь бесформенной массой застывшего воска. Аякс осознал это, когда все ощущения отступили и вернули его обратно в мир: под ягодицей как раз был остывший кусок, след от которого теперь не отстирать со штанов, а о толстом слое пыли и говорить было нечего — его ладони собрали, кажется, всю грязь с этой деревянной поверхности.

— Что насчет вас? — видя, с каким отстраненным спокойствием господин Чжунли позволял ему внимательно изучать себя и приходить в чувства, Аякс просто не мог удержаться от очередного вопроса.

— А что насчет меня?

— Вы… — господин Чжунли не был торговцем улыбок из весеннего дома, и о его удовольствии тоже следовало бы позаботиться, но Аякс просто не знал, как облечь эту мысль в правильные слова. В то же время господин Чжунли не был сейчас похож на человека, хоть сколько-нибудь испытывающего дискомфорт от чрезмерного возбуждения. А был ли он вообще возбужден? Аякс слишком поздно задумался об этом, поглощенный новыми ощущениями, и совершенно упустил из виду давно ему известный факт — господин Чжунли оставался человеком и не переставал быть богом. Его руки были холодными, лицо оставалось ясным и светлым, не испорченное ни парой капель пота, стекающих по виску, ни распухшими от множественных поцелуев губами.

Смущаться было поздно, а сомнения уже подтачивали слабовольное нутро, так что рука Аякса метнулась к телу господина Чжунли на чистом рефлексе — ничего.

— Вам вообще все равно, — Аякс уже не знал, что должен сделать, чтобы господин Чжунли почувствовал хоть что-то. Его тело было мягким и теплым, и в то же самое время совершенно холодным и равнодушным. Каменному лорду — каменное сердце. Совсем недавно из горла рвались только робкие стоны, а теперь грозился потечь истерический смех, даже углы глаз стали красными. — Наложниц у вас было немало, судя по тем россказням в чайной. А наложников вы когда-нибудь брали, а, господин Чжунли?

— Чайльд, — с деланным спокойствием вздохнул господин Чжунли и стал наглаживать рыжую голову, полную беспокойных обидных мыслей. Движение было раздражающим, но Аякс не стал отворачиваться и позволил успокаивать себя, словно маленького ребенка. — У Властелина Камня много чего было, много чего теперь у него нет. Как и его самого. Понимаешь?

— Нет, — совершенно честно ответил Аякс. — Нет, я вас совсем не понимаю, господин Чжунли.

Комната уже успела нагреться и от сбитого дыхания, и от небольшой гостиничной печи, мундир и темная рубашка под ним остались нетронутыми, только в штанах было влажно и липко, но почему тогда Аяксу стало так холодно? Он посмотрел в глаза господина Чжунли, прямые и ясные, страшась увидеть в них равнодушие и нелюбовь, но вместо этого встретился со взглядом, которого прежде никогда не видел, и который, конечно, не смог разобрать.

Дикие пионы, период цветения нервного и короткого, как и вся его жизнь. Сейчас их время — разве можно сорвать? Как можно не сорвать?

Господин Чжунли гладил его волосы, трогал лицо, теплое и красное, пресное и обычное, точно хлеб и вода, касался зацелованных губ и смотрел так, будто наконец-то заметил существование Аякса.

— Меня интересует твое тело, — сказал он, — и сегодня я хочу разделить с тобой одно чувство, Чайльд, — а потом поцеловал, но не так, как раньше. Что-то неуловимо изменилось и в его лице, и в силе его рук, и в воздухе тоже что-то переменилось, но что именно, Аякс, как и обычно, не понимал.

Ему хотелось отстраниться и продолжить существовать лишь во взгляде господина Чжунли, хотелось злиться на него, хотелось говорить с ним и хотелось слушать его, но он по-прежнему оставался горькой сливой, глупой овечкой, все тем же средним ребенком из простой мещанской семьи, ставшим ее самым большим разочарованием — ничего ему не хотелось, кроме этих прикосновений, кроме этой ложной потребности быть в чьей-то любви.

У губ господина Чжунли не было вкуса или запаха, даже его слюна, казалось, была прозрачной и совершенно безвкусной, и двигались они, эти губы, с непривычной мягкостью, обнимали его собственные, оставляли короткие поцелуи. Укус, последовавший за ними, привел Аякса в смятение, рот наполнился цветом и кровью, глаза стали глупыми. Господин Чжунли поцеловал его снова, резко и неаккуратно, следуя своим звериным мотивам, быстрый, грубый, настоящий и живой — таким ему хотел казаться и сам Аякс. Оставалось лишь молча следовать по пути, который был проложен до него и не для него — на конце свивалось облачное море, пело отзвуками циня каменное сердце, под каждым неосторожным касанием плоть расползалась, точно маленькая ряска, в стороны, обнажая всю примитивную мужскую внутренность.

Стол, заваленный толстым слоем черной пыли, был просчитан каждым его позвонком, грязь с него собралась на ладонях и размазалась по штанам, но все это было в последний раз, поэтому Аякс не стал заострять на этом особого внимания. Злой, обиженный, влюбленный и униженный — каким он только не был за этот короткий промежуток времени, в какие только спирали не закручивались его мысли, и пусть метель в голове не утихала ни на мгновенье, а грудь по-прежнему была скованна холодом, он позволил обмануть себя в очередной раз. Сегодня все было последним.

Господин Чжунли продолжил целовать его, продолжил трогать, но не раздевать, потому что одежду Аякс снимал с себя сам. Мундир, темная рубашка, испорченные брюки, исподнее и даже ботинки, которые было не стыдно носить в город — все это осталось где-то рядом со злосчастным столом и раздражающе громким стулом. Весь выходной костюм господина Чжунли закончился полностью только на подступах к кровати, Аякс сдернул с него ленту, перевязывающую волосы, длинные пряди мазнули по открывшейся коже, и эта щекотка прошлась по телу, тяжестью осев в паху. Он обнял его, нагого и открытого, беззащитного и теплого, каким тот бывал только в самых жалких ночных фантазиях, и не почувствовал ничего, кроме всеобъемлющей обиды, не знающей выхода; ничего, кроме затертой между ребрами ненависти — и все той же тупой безнадежной любви.

Путь к Аяксу — это грубая ошибка, простая и несовершенная, то, о чем после господин Чжунли будет жалеть, возможно, и презирать тоже, но сейчас все это не имело ни особого смысла, ни какой бы то ни было власти над мыслями. Это тело — слепок с его собственного. Это сердце — мягче, чем у него, зато горячее. И синие вены, и синяки, и россыпь веснушек — соль и перец, камедь и смола, обтачивающая булыжник родниковая вода.

Господин Чжунли причинил ему одновременно и боль, и удовольствие во второй раз в жизни.

У Аякса не было припрятанного в тумбе флакона с маслом или мази от синяков, но все также оставались собственные элементальные силы, теоретическое умение извлекать полезное из простых жидкостей и насмешливые слова. Он все еще помнил, как осторожно и умело в нем двигались юношеские пальцы, хотя прокручивать собственное запястье под нужным углом оказалось самым настоящим испытанием. Господин Чжунли позволил ему подготовить себя, наблюдал, с каким трудом проталкивался сначала один палец, потом второй, гладил своими спокойными руками его напряженный живот, несильно щипал за сосок, а когда ждать надоело, он сам вошел в него. Большой и теплый, длинный и неудобный, Аякс умел терпеть, но это было некрасиво и гадко, против природы — и немного приятно. Так вот, каково это, когда над тобой большая тень сильного человека, когда что-то разрывает тебя изнутри, и это не только буквально, но и физически. Господин Чжунли толкался в него с силой, долго или мало, Аякс не понимал и не хотел понимать, было ли ему так же хорошо с ним, как с женщиной? Он успел подмахнуть себе пару раз, чтобы потом спустить в него, и не стал объясняться — Аякс изначально ничего не смыслил в сексе, для него все было вновь и в порядке вещей. Даже если теперь по его ногам текла кровь или сперма, детства у него уже не было, и все, что оставалось, это подчиниться и сдаться. Аякс поймал лицо господина Чжунли, исполненное каких-то неясных чувств, с теплыми пятнами на щеках, в свои ладони и не захотел отпускать. Собственное отражение в тяжелых янтарных глазах навечно изменило в нем что-то.

— Чайльд, — как стих, по складам проговорил господин Чжунли, еле двигая языком. С кончика его носа падали капли пота, прямо на щеку Аякса, но он продолжал проговаривать этот титул, будто не слышал самого себя, нервные окончания внутри него пели.

Возбуждение снова поцарапало изнутри сердца Аякса, когда господин Чжунли покинул его тело, оставляя после себя лишь липкую пустоту и трещины в стенках потревоженных мышц. Он лег рядом с ним, подтянул одну из неудобных подушек, после которых все суставы становились квадратными, обнял, как когда-то, должно быть, обнимал одноразовых любовниц из гарема, поцеловал в рыжие волосы, просто и быстро, без какого-либо желания. Внутри Аякса бушевало пламя, весь он, казалось, был уже опустошен, его член успел обмякнуть, а на животе подсыхал след, оставшийся от его семени, и все же, вопреки всему этому, он почувствовал, будто в нем было недостаточно любви — чересчур много света. Волосы господина Чжунли красиво разметались в постели, какие-то пряди стекали с плеча, другие забрались на подушки, некоторые так и просились в руку — Аякс их нащупал и принялся перебирать пальцами, запоминал их ощущение на коже, следил за тем, как причудливо они то и дело вспыхивали в полутемной комнате, освещенной лишь угасающим пламенем в печи, неверным желтым сиянием.

У Аякса не было выбора — друзей у него тоже не было, кроме господина Чжунли и, может, Итэра. Но Итэр — это как Мадонна и господь на ее руках, это как смех старшей сестры над его нелепым лицом и худощавым телом, это как чай с бузиной и как капелька патоки в теплом розливе крови — нечто святое. Портить его настроение или даже жизнь — противоестественно, грязно, невозможно. Господин Чжунли был другим. Другом он тоже когда-то был, а теперь, вот, лежал рядом с ним и под ним, горячий и потный, немного искренний и очень красивый. Итэр позволил приблизиться к себе и оттолкнул — во благо или всего лишь ложь, кто ж его знает. С господином Чжунли было почти то же самое — почти: он отличался от Итэра, не походил на заливистый сестринский смех, был безвкусным и сложным — ложь во благо, ложь во имя его собственных интересов, ложь ради лжи.

— Чайльд, — говорил он снова и снова, когда Аякс менял их местами и трогал темную грудь и золотые плечи, когда внутри него сгибались пальцы — один, второй, третий. — Чайльд, — повторял он, когда от его гордости не осталось даже мнимого следа — только теплое лицо, влажные глаза и измученный залом бровей.

— Аякс, мое имя, — Аякс сжимал бледные длинные ноги, хрипел горлом, прикидывал в голове, за сколько толчков сможет войти в это тело полностью, — Аякс, — два с половиной, с перерывом на полувдохи и полувыдохи, господин Чжунли зажимался, причиняя боль и себе, и ему, — так меня зовут…

Господин Чжунли шумно выдохнул, отдельные пряди волос сияли лихорадочным блеском, как и оставленный где-то на подступах к кровати Глаз Бога — голубой и желтый, звук сквозь скрип зубов, треск зажатой в руке простыни, выражение лица, которое Аякс сохранит навсегда в своей памяти.

— Аякс, — срываясь со стона на рык, господин Чжунли распевал его имя на разные лады, — Аякс, — внутри него смешивались невозможные, противоположные друг другу энергии, — Аякс, — внутри него размывалась гамма неизбывных чувств: мужская грубая похоть, простое человеческое желание, живая боль, незамутненная ненависть, тусклые страсть и тоска, — Аякс, — внутри него раньше было пусто и холодно, но так не будет уже никогда.

Аякс не знал, что так можно.

Пламя в печи погасло, погружая комнату во мрак, сгоревшая свеча, ставшая всего лишь бесформенным куском застывшего воска, все также оставалась на столе, а через бумажные окна с невиданным упорством пробивались слабые проблески лунного света, падали в раскиданные одежды, утопали в грязи переплетенных тел, трогали открытые лживые лица — луна всегда была ужасна в своем желании чужого.

Красивым сном был конец сегодняшнего вечера, а ночью его встретил самый невозможный кошмар, и Аякс не мог сложить ладони в молитве, потому что не знал, как это все прекратить.

///

После этого они не виделись две недели и три дня (оказывается, Аякс считал).

Снова новый день — холод и метель.

Фейерверки отгремели в прошедшем месяце, поклажа с вещами была собрана с вечера, радушная девушка за администраторской стойкой приняла оплату за проживание с самым счастливым видом. Аякс хотел бы разозлиться, но внутри него тоже был холод, метель и вьюга.

Между ними случилось утро, а господин Чжунли никогда не обещал проявить милосердие или открыть свое сердце, потому и ушел он так, словно бы ничего не случилось. Аякс рассеянно наблюдал за тем, как он поправлял волосы, разглаживал складки на рубашке, как заправлял эту самую рубашку в брюки и застегивал пиджак на все пуговицы. Под ребрами расцветало что-то мучительное и нежное.

«О, — подумал Аякс, смотря покрасневшими глазами на то, как господин Чжунли завязывал свой галстук, поправлял манжеты рубашки и искал остывшие с ночи туфли, — ему все равно».

Господин Чжунли задумчиво тронул губы, которыми после непродолжительного сна поцеловал Аякса утром, а когда весь выходной костюм оказался собран, оставались только перчатки, брошенные у гостиничной печи.

— Вам все равно, — все-таки сказал тогда Аякс, потянулся в постели, морщась от боли в пояснице. Единственное, что не могло не радовать, это то, с какой осторожностью господин Чжунли передвигался по комнате и как едва заметно прихрамывал на одну ногу. Все это было реальностью, не обещанным никем подарком.

— Ты не можешь этого знать, — господин Чжунли надел перчатки, и руки, спрятанные в них, теперь были белыми и холодными.

— Но я знаю.

Господин Чжунли снова пронзил его взглядом, будто бы мог видеть насквозь, вернулся к постели, чтобы погладить рыжие волосы тем самым раздражающим движением, но в этот раз Аякс не стал терпеть и увернулся.

…А тот лед холодный, замерзай, негодный.

Господин Чжунли улыбнулся, будто улыбка все это время назойливо лезла на его губы, поправил воротник рубашки, уходящий до самого горла, и качнул колыбель целого мира — тронул манжеты, коснулся запонок. Теперь он мог вернуться в мир до его рождения, туда, где ничто не предвещало его появления, нести тысячи взоров, устремленных к свету, и бросать людей на погибель снова и снова.

«Такой лицемер», — подумал Аякс с нежностью.

Он так хотел сказать: прощайте, господин Чжунли; прощай, Властелин Камня; прощай, дорогой друг. Не сказал ничего, даже когда господин Чжунли сам с ним попрощался и закрыл за собой дверь. Он знал, теперь знал. И все же его эгоистичное сердце продолжало желать этого человека.

Аякс, может, его и любил, но ему это было совершенно не нужно.

В конечном итоге они оба были людьми, а люди приходили и уходили, ничем не отличаясь друг от друга.

Горы и воды были все также зелены, корабли в гавани набили людьми и товарами до отказа, фиолетовое небо с серыми кровоподтеками — время около шести или девяти вечера. Дома на ужин подавали курицу с запеченным картофелем, а на чужбине доканчивали остатки острой квашеной капусты и битые огурцы. Гостинцы на родину придут не раньше первых отзвуков капели, но теперь можно было посвятить этому ожиданию все свои мысли. Сестра, давно вошедшая в брачный возраст, обрадуется приданному и как можно скорее упорхнет из отчего дома; старший брат, слишком скупой на любое проявление благодарности и ласки, разделит вино с отцом или другом; забывшая простые радости матерь растерянно посмотрит на платье и, покачав седеющей головой, уберет на самую дальнюю полку в шкафу. Отец ничего не скажет, только сожмет упрямые губы. Аякс будет думать об этом все то время, что не сможет сойти с корабля.

Тесные небеса, скованные зимой, рыжая буря, счастливые трещины в потолке вместо никому ненужных звезд.

Им было хорошо вместе — или Аяксу только хотелось так думать.

Но кроме темноты небес и моря, а также смертоносных на вид неровных скал, возвышающихся среди них, он так ничего и не нашел. Раны на его сердце вдруг отдались сводящей с ума пульсацией.

Аякс попрощался с Екатериной в банке, его проводили до порта Влад и Надя (им просто хотелось прогуляться и отдохнуть от работы, и Аякс сделал вид, будто ничего не понял), скромный багаж у него забрал капитан торгового судна, спекулянты и смутьяны знали его в лицо, но не спешили здороваться, а обычные торговцы кожей и меховыми изделиями с тревогой смотрели на беспокойное море, предчувствуя беду и крупные неудачи. Хрупкий, состоящий из одних страданий, Аякс провел в этом злом городе почти полновесный год, прожил каждую ночь в темноте гостиничной комнаты — утонул в омуте.

Холодный ветер трогал рыжие волосы раздражающим жестом, в голубых глазах не осталось ничего, кроме пустоты, в ушах стоял звук моря и господних приказов. Оставалось решить лишь одно — что отнять первым?

Аякс посмотрел на город, не знающий никакого сна, в последний раз. Красные и желтые фонари, пересуды на рынке, въевшийся в воздух острый запах жгучего перца, время, которое тут считали в чашах чая и палочках благовоний, несколько цзиней недозревших закатников, золотые лжедраконы, продающиеся втридорога, простое затертое кольцо на большом пальце правой руки, невкусное гостевое вино и яблочный сидр, который мало чем мог заинтересовать взрослого господина.

В следующий раз им стоит начать с ужина в «Глазурном павильоне». Возможно, Итэр захочет присоединиться, и тогда господин Чжунли пронзит его своим внимательным взглядом насквозь и даже улыбнется самыми кончиками губ — и Аяксу, который будет сидеть рядом с ним, улыбнется тоже, так, будто признает его существование.

Сперва как сталь, потом как лед, потом как воск, потом как мед.

Последние зимние дни выдались по-настоящему свежими, прохлада расцеловала его открытое лицо, постоянно трогала губы. Шумное синее море, где-то впереди собирался шторм, но все это уже неважно — главное, что в Инадзуме стояли полнокровные лунные ночи, росли красные клены, летящая по ветру сакура забиралась за ворот одежды и назойливо лезла в карманы. 

Аякс поднялся на палубу, недостойные воина мысли остались теперь позади.

Здравствуйте, мирные дни.