У Шиньи шестнадцатое лето в жизни, и оно определённо самое лучшее.
Он любит рисовать пейзажи, читать красивые стихи про любовь и даже иногда писать их; любит кошек и полевые цветы, потому что розы — это слишком вульгарно. Так ему одноклассница сказала.
В шестнадцатое лето его губы на вкус как карамель. Так говорит Глен, зарываясь носом в белоснежные вихри.
Летнее солнце слепит и греет, и у Шиньи внутри настоящий океан, волны которого бьются о рёбра и вызывают по меньшей мере ещё один океан. Может, море. А может, всего лишь озеро — ему, на самом деле, всё равно, ведь хорошо же, ну? И, наверное, это счастье. Шинья видит себя огромной цветастой бабочкой, наконец покинувшей кокон и познавшей сладостное чувство лёгкости от полёта.
Так он чувствует себя, пока наивная бабочка не влетела на территорию отравленной реальности.
Шинье двадцать три, и он всё чаще ходит злым, уставшим и не выспавшимся. Иногда выпивает, но пока это случается довольно редко. Пока держится. Лавирует по затянутому серыми тучами небосводу на потрёпанных и выцветших крыльях.
Улыбки тоже выцветают. Маски бьются одна за другой о стену, которую возводят по молчаливому согласию.
А Глену двадцать четыре. И он чертовски давно не чувствовал на своих губах привкус сладкой и дурманящей карамели. Сейчас это всё чаще вязкий на языке сигаретный дым и отдалённый привкус мятного, горчащего леденца.
У Глена внутри пустота, которая за столько лет абсолютно ничем не заполнилась. Лишь разрослась, как плесень в ванной. Надо бы сказать хозяину.
Ах да. Любил ли он Шинью? Нет. Был ли к нему привязан? Да, весьма сильно.
(просто океан его глаз и души завораживал)
— Глен, — шепчут с жаром на ухо. Чужие холодные ладони пробираются под ночную рубашку и смыкаются замком на животе.
Глен скрипит зубами. Внутри клокочет жуткая ярость, в любой момент готовая накрыть всё на своём пути. Желательно одного побитого жизнью щенка, ластящегося к нему. Хочется пнуть ногой, чтобы чёртова шавка отлетела в самый дальний угол, смотря на него с испугом в аквамариновых глазах.
— Отвали, я устал, — цедит он сквозь зубы и убирает с себя ледяные руки, отворачиваясь.
Шинья поджимает нижнюю губу, кусая её, и встаёт с постели, направляясь на кухню.
На утро Шинья просыпается один на огромной постели. Одеяло не греет, приходится сворачиваться калачиком и кусать запястье, чтобы всхлипы не были так слышны в пустой квартире. От холода коченеют руки и ноги. Крылья покрываются инеем и лететь становится ещё тяжелее. Вода в океане ледяная, и Хиираги каждый раз дёргается, когда отчаянье вместе с волной бьётся о грудную клетку, постепенно кроша и уничтожая его изнутри.
Согреться помогает недопитая со вчерашнего вечера бутылка коньяка. Сигареты ждут на балконе.
— Ты отвратителен, — Глен смотрит на него сверху вниз и добавляет:
— Я скоро женюсь. Так что прощай.
Шинья горько усмехается и прикрывает глаза, делая ещё одну затяжку и сжимая кулаки до побелевших костяшек. В спину дует морозный воздух с открытого балкона. До затуманенного алкоголем разума доносится стук закрывшейся двери. Этот звук оглушает, и голова рвётся от боли. Перед глазами всё плывёт и прыгает, он хмурится и пытается встать с пола, но падает. Всё тело дрожит.
Бабочку поймали и посадили в банку, перекрывая кислород.
— Прости, что у меня закончилась карамель, Глен, — улыбаясь сквозь слёзы, хрипит Шинья.
(бабочки сдыхают в одиночестве)