Глену двадцать, и он очень любит смотреть в огромные окна на улицу. Смотреть, имея перед собой лишь тьму.
Немного страшное чувство, если вы спросите. Но он привык и теперь может заснуть, не обращая внимания на шорох и не пытаясь найти его источник. Потому что знает, что вертеть головой из стороны в сторону бесполезное занятие. Примерно такое же бесполезное, как и жизнь.
Проснувшись, он пытается нащупать на прикроватной тумбочке звенящий жуткой и режущей слух трелью будильник. Руки ударяются о тумбочку, оставляя на бледных запястьях алые пометены, которые наверняка смогут превратиться в синяки. Глену плевать — он их всё равно не увидит.
Будильник он всё-таки находит.
Будильник ложится сломанной вещицей возле какой-то стены.
Будильник ему больше не нужен.
Он на ощупь добирается до гостиной и садится в мягкое кресло. Впереди него огромные окна, в которые он так любит смотреть. Внутри него пустота, которую хочется чем-то закрыть.
Глену двадцать, и весь его чёрный мир меняется, как только к нему — наконец-то — поднимается солнце. Только его. Обломитесь, ублюдки.
Он буквально чувствует на своей коже пытливый и внимательный взгляд, и его, если честно, это жутко бесит. Он не знал, что солнце может так сильно жечь. И оберегать.
— Ты вообще ешь? — наконец спрашивает уставшим голосом солнце.
>Ичиносе в падлу отвечать. Он тянет руки вперёд, аккуратно и нежно оглаживает чужое лицо с приятной на ощупь кожей, а затем притягивает солнце к себе, утыкаясь носом в пахнущие чем-то сладким и съедобным волосы.
— Эй, Шинья, а какой у тебя цвет глаз? — тихо шепчет Глен, боясь спугнуть минутный купол счастья и озарившего их света.
— Голубого, — почему-то также тихо отвечает Шинья, а после Глен ощущает слегка потрескавшиеся губы на своих. Он прикрывает глаза каждый раз, когда Шинья так делает, хотя вообще не знает, зачем.
Ресницы Шиньи касаются его собственных, и внутри что-то расцветает.
Говорят, на улице зима, но Глен решает, что у него в квартире будет вечное лето.
— Тогда это мой любимый цвет.
У Глена есть персональное солнце. И плевать, что Шинья переводится как
«глубокая ночь». Для него он солнце, способное исцелять. И он будет тянуться к нему. И он не сгорит, нет. Он будет молиться на это.
Шинья же вымученно улыбается своему боссу и идёт собираться домой, потому что рабочий день закончился десять минут назад, да и в этом гадюшнике уже невыносимо находиться.
Шинья хороший и послушный работник, сын, знакомый.
Шинья всех и вся любит.
Шинья послушно исполняет волю каждого отморозка.
Дома его ждёт Глен, как всегда сидящий в своём любимом кресле. Пожалуй, это единственное, почему он до сих пор не пошёл в магазин и не купил несколько патронов с пистолетом. Несколько, потому что он не должен умирать один. Потому что некоторые мрази должны вариться в котлу на самом дне Ада вместе с ним.
Хиираги читает ему стихи, нежно выцеловывает каждый миллиметр бледной кожи, гладит каждый открывшейся ему участок. Это похоже на сумасшествие. Но если это действительно так, то пусть он лучше сойдёт с ума, чем оставит любимого человека наедине с темнотой.
Наедине с квартирой, в которой никогда не было больших окон.
— Какое у тебя слово ассоциируется со мной? — прижимая Глена к свой груди и нежно перебирая слегка взъерошенные тёмные волосы длинными пальцами, спрашивает Шинья.
На душе тепло. Сегодня 14 февраля, и этот праздник они, разумеется, встречают вместе.
Глен долго молчит, прежде чем ответить. Он говорит:
— Солнце.
Шинья понимающе улыбается и стискивает его в объятиях сильнее. Он не знает почему, но слёзы текут по щекам, падая на чужую макушку.
— У тебя странное солнце, Глен, — хрипит он. — Оно холодное, словно лёд. Греет оно только тебя.
— Мне плевать, потому что ты только мой, — хмыкает Глен. — И не реви, придурок.
— Люблю тебя, мой собственник, — хихикает Шинья, мазнув губами по щеке Ичиносе.
— И я тебя.
Им по двадцать и солнце им не нужно. Они греются любовью друг друга.
молятся
чтоб
не сгореть