Возьми мое сердце...

— Тело говорит: «Би хара (я вижу)», — прикладывает ладонь к животу, касаясь пальцами чуть ниже груди. — Земля говорит: «Битэ хараан (мы видим)», — опускает руку вниз, указывая под ноги. — Приятная встреча, хун (человек). Здесь редко встретишь незнакомцев. Поэтому вдвойне приятная. Я бы сказала, что это судьба. Ты веришь в судьбу?

Она выходит в Степь почти с рассветом. Стоит проснуться и выпить молока на «удачу».

Только пересекает порог — и ноги утопают в траве. Остывшие после ночи стебли щекочут босые ступни, капли росы разбиваются о кожу и — вниз. Катятся, скользят, высыхают без следа. Потому что ее кожа горячая, как в лихорадке, потому что ее кровь дикая, буйная, бежит стремительным потоком по венам, а в ней — магия столь древняя, первобытная, что уже и сроднилась, сравнялась с землей. Забытое предание, шепот на ухо, благословение ребенку на его первую луну.

Фиона — Травяная Невеста.

Родилась, существует и умрет ею.

У нее нет своей судьбы.

Она делает шаг и начинает танец. Солнце поднимается над Степью светло-теплое, словно яичный желток. Такое яркое, что слепит глаза. Фиона поднимает голову — робкие лучи «выжигают» зрачки до дна почти мгновенно, потому что в Степи все так близко и на виду, что не скроешь — и делает вдох.

Приподнимается легко на носке. Вскидывает руки над головой и опускает в стороны, прогибаясь в спине, чуть склоняет голову к плечу, жмуря глаза, касаясь мимолетно пальцами высоких стеблей, оставляя на кончиках привкус пыли, меди и близкого дождя.

Земля, остуженная ночью, разогревается медленно, но отвечает. Отдается гулом на каждый мерный, четкий, выверенный шаг. Всегда отвечает.

Фиона — Травяная Невеста.

На ее ногах нет обуви. Потому что она рождена, чтобы говорить с землей. Чтобы гнать из земли боль. Чтобы звать из земли твирь. Для этого ей не нужна обувь.

На ее теле — платье. Ткань, порванная в самых разных местах. Не раз и не два. Золотисто-светлая кожа проглядывает в этих «разрывах»: под ним на ней — ничего нет. Она «их» не штопает и не скрывает. Каждый из «разрывов» она получила за свой танец в Степи. Так она говорит: «У меня получилось».

Это ее судьба.

— Нет, мне не холодно, — чуть опускает глаза и улыбается тихой полупрозрачной, как вода, улыбкой. — Мать Бодхо (земля) греет мои следы. Коснись сам, если хочешь убедиться. Ну же, коснись, — улыбка превращается в смех звонкий, как бронзовые монетки, и взгляд серых глаз, которые поднимает вверх, такой же: искрится и звенит. — Я тебя смутила, абгай*? Неужели смутила? Скажи, что смутила.

Ее шаг — тяжелый. Потому что земля уважает силу.

Отбивает ритм. Движется быстро, стремительно, не уставая. Пятками землю пробуждая ото сна, вливая в нее энергию, призывая присоединиться в этом диком стремительном танце. Не особо следя за тем, как далеко смещается вглубь Степи, и что вообще происходит вокруг нее.

Вскидывает голову только, когда раздается первый тяжелый стук — словно капля воды разбивается о до предела натянутый нерв, — постепенно перерастающий в ровный уверенный гул. Барабаны. Невестам не нужна музыка в их деле, но Фиона любит музыку. Вслушивается жадно, с упоением, вбирая в себя ноту за нотой.

Флейта вторит барабанам. Пронзительный свистящий звук разлетается по степи, как ветер, что колышет траву и развевает волосы. Длинные алые волосы под ярким палящим солнцем. Мелодия нежная, забирающаяся под кожу и тревожащая то, что спрятано внутри. Хорошая мелодия. Мягко-настойчивая, сглаживающая непримиримую грубость барабанов.

И танец Фионы под влиянием музыки тоже словно становится мягче. Чуть медленнее, но при этом глубже. Чувственнее, искреннее, проникновеннее. Не взывая, а прося.

Ее шаг — тяжелый. А движения рук и тела — легкие. Будто кисточкой — по коже.

Ставит ногу за ногу, оборачиваясь вокруг оси. Едва ощутимо касается плеч, ключиц и горла, невзначай проводит по бедрам. Ветер приятный, остужает горячую кровь. Солнце уже в самом зените, окутывает Степь жарким зноем. Фиона и не замечает, как летит время. Только останавливается где-то посреди очередного движения, в первое мгновение переступает ногами неловко, словно восстанавливая равновесие, и прикладывает ладонь к боку, оглаживая пальцами голую кожу под разошедшейся тканью. Еще один «разрыв» — еще один полученный ответ от земли.

Фионе нравится ее тело. Почему бы должно не нравиться? Тело — это священный храм. Голое тело — самое чистое подобие мира. Здесь — в Городе-на-Горхоне*, — здесь — в Степи, — к телу относятся с должным почтением. Кто-то его укрывает от хвори, от болезней, от ран, от злых сил, от взгляда Суок*, от прикосновения Шабнак-адыр*, а кто-то не скрывает ни от чего. Потому что земля создала их такими, значит, ей и решать. Потому что тело — это все же сосуд. Самое важное — душа.

Раньше, правда, в Укладе было принято изгонять юродивых и калек, но тут Фиона уже не может согласиться. Как по ней, так красиво все, что не причиняет боли хозяину. Земля, она все-таки редко ошибается.

Фиона смотрит в Степь: с такого ракурса кажется, что той нет ни начала, ни конца. Делает вдох. Делает выдох. И начинает новый танец.

— Никто ведь и не просит тебя принимать. Судьба — это не об обязанном, судьба — это об обещанном, — закладывает руки за спину и наклоняется близко-близко, с любопытством заглядывая в глаза. — Тебя смущает мой внешний вид? Слишком… откровенный? Так вы говорите? — ловит взгляд и, получив неуверенный кивок, отступает на шаг, все так же держа руки за спиной, запрокидывает голову к небу, по-детски покачиваясь на носках. — О, я поняла тебя, эрдэм (образованный человек). Так забавно… Вы — люди, живущие вдали от Горхона — странные люди. Вас пугает излишняя обнаженность? Юунде (почему)? Тело — это ведь просто тело. Любое. Что в нем, если оно не скрыто? Вызывает влечение? Не понимаю. Влечение — это для того, кто на сердце, — касается мимолетно груди, где на платье — целая вереница «разрывов», мелких и не очень. — Мои ноги обнажены, потому что так би (я) говорю с землей. Мое платье порвано, потому что так земля отвечает мне. А ши (ты) смотришь на меня и думаешь о чем-то дурном? И правда забавные, вроде с виду ойнон (умные), а голова набита соломой. В моем представлении ты… сперва касаешься нунэhэн (души) человека, а потом… только потом рождается желание. Хараа*… Как можно смотреть на чужого тебе и чувствовать влечение, если есть хөөрхэн (милый)? А если и нет, то как можно желать близости прежде, чем чужой станет своим? Это еще хуже. Нет, мне такого никогда не понять.

Степь укрывает собой все вокруг, куда ни глянь. А под ней — спящие древние боги. Похороненные под холмами, погребенные в глине, песке и плодородной почве, уснувшие на этом месте много веков назад.

Об этом земля рассказывает ей. Та уже далеко не холодная, не сонная, не молчаливая.

Быть Травяной Невестой — это призвание, которое Фионе вручили с рождением. Но это вовсе не клеймо, не веревка. Она могла бы уйти в город, осесть там и отказаться от своего «подарка». Фиона итак уже часто бывает там, говорит хорошо, знает много. Ей нравится город, цивилизация притягивает, нашептывает по-особенному очаровательные сны, рассказывает свои — только ей свойственные — секреты. Но, проведя там день, два, целую неделю, она все равно возвращается домой. Возвращается в Степь, чтобы танцевать.

Чтобы твирь хорошо росла. Чтобы осень была душная и тягучая, но благодатная. Чтобы земля рассказала ей все, что с ней успело случиться. И не успело пока тоже. Потому что одиночество — тяжелый груз, каждому рано или поздно хочется, чтобы его выслушали.

Пряная твирь. Тягучая твирь. Дымная твирь. Бурая. Кровая. Черная. Ржавая. А вместе с ней савьюр, сечь и белая плеть. Спящие под землей через них прикасаются к небу. Трава впитывает их слезы, их кровь и соки, их воспоминания и сны. Каждая травинка — отдельная история.

Истинно говорят, твирь — это боль Степи. У нее отличная память.

Фиона слушает внимательно и запоминает накрепко. Останавливается, чтобы приложить ладонь к теплой земле и ощутить ровный сильный гул, слегка вибрирующий, частый-частый, словно пульс под губами. В двух шагах на очередном холме — неподвижные каменные столбы. Отмечают место, где когда-то Суок прошлась по Степи и увязла ногами в земле.

Складывает коротко руки перед грудью и просит древнюю легенду быть сегодня милостивой к ней.

У Фионы нет сомнений в своей жизни. И в своей судьбе. Она прекрасно знает, куда идет.

— Ши не обижайся на мои шутки, нухэр (товарищ). Хочешь, эта хэтэй (старшая сестра) расскажет тебе сказку? — в конце она меняется в лице и склоняется в коротком поклоне, прижав руки к груди. Выражение лица становится чуть досадливым и даже немного виноватым, но не потому, что сомневается в своих словах, только в возможной излишней резкости. — Я так шучу, потому что действительно рада нашей встрече. Всегда приятно встретиться с хорошим человеком.

Опять смеется, хлопает в ладоши и жмурит глаза так, что в уголках — мелкие лучики морщинок, потому что не боится радоваться всему.

 — Хочешь что-то спросить? Говори, не спрашивай. Почему Невеста? Потому что обещана земле, — делает скользящий шаг назад, приподнимая вторую ногу, обводя ею полукруг по траве, а под ней — стебли чего-то длинного, вьющегося, цветущего белыми кисточками, что чужаку не опознать так сразу, а может, и никогда. — Это белая плеть. Хорошая трава, хоть и горькая. Кого-то она порадует. Обещана — не то слово даже. Уже повенчана. Би никогда не буду чьей-то женой, даже если однажды и свяжу свою жизнь с кем-то, — цепляет самыми кончиками пальцев ноги стебель, но не дергает, просто будто гладит, смотря так нежно-нежно, как на ребенка. — Мы — Невесты — родились такими. Кто-то отказывается от этой судьбы и уходит в город, а кто-то, как я. В этом и проявляется «обещанная» судьба. Все еще не веришь?

Когда она останавливается, наконец, солнце уже клонится к горизонту. День прошел — и не заметила. Останавливается как-то резко, и в первое мгновение — восстанавливает дыхание, держится за голову — та кружится, в мыслях — лишь звон и эхо только закончившегося разговора.

Осматривается по сторонам — теперь Фиона может и оценить свое окружение. Степняки на соседнем холме собирают инструменты, тут и там — другие Невесты, некоторые еще танцуют, некоторые бесцельно бродят между камней и травы, переговариваются, сидят на земле. Редкие зрители — обычные люди: степняки и горожане — тоже расходятся, такие часто приходят просто посмотреть.

Есть хочется. И пить. Она только сейчас замечает, как пересохло в горле. И как волосы спутались, лезут на глаза, Фиона собирает их руками и придерживает, чтобы не мешали смотреть.

Когда она утром выходит из дома, те собраны в косу. Но где-то в течение дня, пока она танцует, отдавая этому всю себя, алая лента распускается и теряется в Степи, унесенная ветром. Теперь Фиона снимает другую такую с запястья и вновь принимается заплетает их прядь за прядью, прочесывая пальцами, распутывая узелки.

Рыжие — вестники беды. Но она хорошая Невеста. Конечно, достоверно сказать об этом можно только в сентябре, но уже сейчас в местах, где она танцевала все лето, тут и там проглядывают из земли ростки твири. Тянутся к солнцу, впитывают воду из земли. И от запаха уже — кружится голова. У простых людей. Не у нее. Она ведь Невеста. Кажется, что в ее венах — и есть твирин. Дикий, буйный, пьянящий твирин.

В отдалении одонги* ведут быков с далеких пастбищ к Бойням. Словно гигантский червь ползет по холмам к городу. Солнце клонится к горизонту.

День подходит к концу.

— Баярлаа (спасибо) и баяртай (прощай) — очень важные слова. Нужно научиться говорить их вовремя, — смотрит на горизонт: ночь опускается на Степь, стирает краски, словно рукавом — по свеженарисованному.

По бескрайним холмам прохлада расползается стремительно, забираясь под одежду. И будто не остается никакого волшебства: огней города недостаточно, чтобы разогнать сумрак, — и «волшебные» травы утопают среди обычных, только жужжат настойчиво, стоит пройти мимо. И над всем этим — солнце, закатывающееся слишком быстро, будто раскаленный до красна металл опустили в ледяную воду. И запах такой густой, тягучий, тяжелый.

— Твирь в самом цвету. Останься до рассвета, наайзе (друг), посмотри, как вновь будет подниматься нара (солнце). Битэ (мы) хоть и от земли рождены, а без него все равно не живы. Прислушайся к Степи… Не слышишь? — грусть в голосе. — Да, ты ведь не хатангэр*. Хорошее у вас место за Горхоном, но многое все же потеряно. Тогда… — запрокидывает вновь голову к небу, а над ней — бескрайняя россыпь ярких звезд, так близко, что хоть в ладони собирай. — Тогда возьми мое сердце. Я подарю, — опускает голову и даже в ночной тьме видно улыбку теплую, нежную и мягкую, как молоко. — Бери, наайзе, не бойся. Бери-бери. А мне свое отдай. «Испорченное»? Ничего. Я от этого не умру. И не стану «видеть» меньше. Подо мной земля живая, греет мои следы. А ты «увидишь» что-то новое, быть может? — в этом странном месте она кажется какой-то нереальной, будто морок, навеянный дневным зноем и светом звезд, протягивает руку и кажется, что в той и в самом деле — сердце, пульсирует, бьется. Теплое и живое. Прямо как улыбка. — И сейчас думаешь о чем-то «откровенном»? О двойном смысле? Нет, наайзе, это не мое признание тебе. И даже не знакомство. Би делаю это, потому что могу. Мне это ничего не стоит. И никакого подтекста. Мы не встретимся больше никогда, скорее всего. Не грусти, я вот не буду. И ты тоже. И не спорь, — смеется искренне, как серебро. — А если все же встретимся… тогда би обязательно расскажу тебе сказку, кровный. На нашем языке это будет «онтохо хелехе, холбоон».