***

Где оно?

Он не понимает, почему ему так нравится смотреть на то, как она смущается.

Это какой-то неизведанный инстинкт, въевшийся под кожу — порой он сам придумывает катастрофически несуразные и не присущие его натуре фразы только для того, чтобы увидеть, как очаровательный румянец алой розой расцветает на остром носике и ползёт к скулам, отчего солнечные веснушки на щеках становились почти чёрными.

Он вообще плохо понимает происходящее.

Знает, что не может перестать являться к ней в любое время дня и ночи; знает, что она всегда его ждёт и всегда рада его появлению, даже тогда, когда он напрочь забывает, что ей необходим сон. Знает, что ему нравится, как она относится к нему — не так, как другие. Знает, что нарушает установленные в далёком прошлом важные правила и совершенно точно не испытывает по этому поводу каких-либо неудобств. Но — почему?

А ещё ему нравится, что она думает, будто ему нужна какая-то защита.

— Ты любишь проводить время с этим телом или со мной? — внезапно беспокойно спрашивает мужчина, ощутив в груди непонятное, но малоприятное чувство.

Она вздрагивает — он снова пришёл без единого звука, не предупредив — но берёт себя в руки и, кажется, пытается вникнуть в суть вопроса. Спустя миг её лицо озаряет яркая улыбка, и комнату заполняет радостный, почти детский смех. Он впервые чувствует смущение.

— Думаешь, меня интересуют мускулистые тела рыцарей с этими их светлыми кудрями до плеч? — с искорками издёвки в глазах спрашивает Селесте.

— Тебе не нравится моё тело? — ещё сильнее беспокоится гость, отчего девушка только громче заливается; так чисто и солнечно, что мужчине кажется, будто последние лучи заходящего светила отвечают ей, переливаясь в длинных медовых локонах.

— Мне нравится твоё тело, но ты мне нравишься больше, Михаил.

Скажи мне, где оно?

Селесте нравится это — когда ещё, в конце концов, можно почувствовать превосходство в обществе Архангела? — и она бессовестно пользуется случаем, стараясь не замечать, как сердце грохочет в ушах. Всегда непоколебимый и могущественный Михаил становится похожим на мальчишку в бытовых вопросах, и иногда от его беспомощности в обществе залежей моркови для обеда у девушки на глаза наворачиваются слёзы какого-то больного счастья. Не глупо ли?

Глупо — и Селесте это понимает. Как понимает и то, что статное тело, когда-то носящее звание рыцаря и имевшее фамилию «Винчестер» её вовсе не интересует. Интересует её Архангел Михаил, и это действительно самая глупая вещь, которая приключалась с ней за всю жизнь. Второй по счёту шла надежда, что старший сын Божий может «интересоваться» человеком. Степень её глупости девушке напомнили недавно одной лишь фразой — «Архангелы не имеют права любить».

Михаил поднимается с её слишком большой для одной Селесте кровати и вдруг оказывается совсем рядом, придерживая девушку за хрупкую кисть.

— Отец был прав. Человеческая душа невероятно красива.

Её нос краснеет, и губы Архангела трогает мягкая улыбка. Но вновь насладиться прекрасным зрелищем не удаётся — почти мертвенная бледность прогоняет румянец. Он хмурится, но вдруг цепляется взглядом за картины, стыдливо выставленные в углу комнаты. Он почти сразу узнаёт в чётких мазках краски себя — разного: в теле Виктора Винчестера, но с проступающей сквозь его красивое лицо яркой ангельской сущностью; попытки изобразить его, похожим на человека, но воином — с сияющим небесным оружием, в доспехах, на поле боя; и робкие наброски его истинного лика, далёкие от реальности и совсем не похожие.

— Похоже, — улыбается Михаил.

Селесте косится в угол и вдруг наливается такой краснотой, что становится жарко.

— Правда? — глухо бормочет она, пряча пылающее лицо в ладонях.

— Правда, — Михаилу почему-то очень хочется, чтобы Селесте могла увидеть его настоящее лицо.

Я не могу его найти…

Он шагает через распахнутые двери в сад, зная, что девушка последует за ним.

Он любил сад семьи Инганнаморте. Может потому, что он напоминал мужчине другой Сад, дома, на Небесах, а может всё дело в том, что каждый цветок здесь с любовью выращен лично Селесте.

Доходит до небольшого фонтанчика, увитого побегами плюща, в центре, и прикрывает глаза, благодатью дотягиваясь до сумеречных туч в небе. Снова улыбается, слыша за спиной восторженный голос:

— Это снег?..

Селесте никогда не видела снега — его преступно мало в Венеции даже зимой.

Михаил отчего-то преисполняется вдохновением и протягивает девушке только что сотворённое лакомство — клубничное мороженое; и не слишком уверен, соответствует это рецептам Земли четырнадцатого столетия, или он случайно увидел подобное где-то в потоках будущего.

Её светлые ресницы дрожат, и с тонких губ срывается детский смешок, когда она принимает из рук Архангела небольшой рожок, с интересом осматривает и пробует кончиком языка. Солнечная — внезапно кружится в крупных хлопьях снега, громко смеясь и проглатывая странную, но потрясающую сладость чуть ли не целиком, а Михаил окутывает её хрупкую фигурку невидимыми крыльями: знает, что люди легко простужаются, а Селесте выбежала за ним в одной ночной сорочке.

И, тем не менее, продолжает не понимать.

Пожалуйста.

Когда он в первый раз увидел её в церкви — маленькую, пятнадцатилетнюю, — сразу удивился теплу её души и взгляду, направленному на него — когда остальные, кто находился поблизости, пали ниц, чувствуя его могущество и силу, Селесте стояла ровно и смотрела прямо в глаза, и это не вызвало у Архангела никакого раздражения. Он пришёл к ней на следующий день, и она рассказала, что не верит в Бога, потому что будь Он здесь, не позволил бы людям прикрывать свои недостатки верой, а детям — умирать. Михаил согласился и подумал, что скучает по Отцу.

Он не стал возвращаться на Небеса, решив пройти по Земле, что неумолимо заносило его в дом Селесте Инганнаморте — она неизменно встречала его с охапкой полевых цветов и рассказами о людях, улыбаясь ярче солнца. Почему — он не понимал.

Она совсем не боялась и не пребывала в священном шоке рядом с ним, хоть он и чувствовал, что его авторитет давит на девушку, обученную отцом быть ответственной и сильной с детских лет. Ему хотелось сказать, что она пылает ярче многих Ангелов.

Она кричала на посмевших бросить Михаилу вызов женихов, толпами являвшихся в дом дочери влиятельной семьи. Архангел посмеивался и, конечно, легко их побеждал, удивляясь ещё и доброжелательности родителей его девочки, которые терпели лютую неприязнь дочки ко всем, кроме «рыцаря Михаила», часто наблюдавшегося поблизости и о котором ничего не было известно. Он не понимал, ведь все соседские девушки давно отданы замуж, а их Селесте в двадцать три года даже не задумывается о семье с каким-то высокопоставленным мужчиной из местной знати. Архангел Михаил отчего-то не находил в себе сил спросить её о том, почему она не следует правилам людей.

Он, забывшись, ставил её на положенное ей место, а Селесте не плакала — лишь с болью смотрела невероятно большими и чистыми серыми глазами, похожими на предгрозовое небо; Архистратиг давился собственными словами и не понимал, почему.

Селесте Доменика Инганнаморте, чьё полное имя переводилось как «Небесная, принадлежащая Богу, победившая смерть». Объясни же мне, почему ты не смогла победить?

— Мне так нравится! Мы будем танцевать в снегу? — слышит он её голос будто из-под толщи воды, и не сразу понимает, что обращаются к нему. — Ну же, Михаил, потанцуй со мной. Пожалуйста.

Бездонные серые озёра, сквозь которые видно солнце её души, обрамлённые в длинные светлые ресницы; затопленные румянцем чуть впалые щёки с потемневшими веснушками; высокие скулы и небольшой лоб; длинноватый острый нос; узкое лицо, худые плечи, тонкие губы и смешная ямочка на подбородке — она не была эталоном красоты современной Италии, но Михаила завораживало в ней буквально всё, и сейчас ему очень хотелось коснуться горящих скул. Почему?..

Ледяные кристаллики не тают в её волосах цвета мёда.

Они танцевали под снегом хрустального декабря; лёгкие и свободные, не угнетённые никакими правилами и обязанностями, не скованные по рукам и ногам древними обещаниями и беспрекословным послушанием.

«Я видела тьму, — шептала она, беспомощным котёнком тычась носом в его ключицы. — Безбрежную тьму без лучика света. Она была холодной. Такой холодной, Михаил. Ты обещал, что после смерти я попаду в Рай, но почему я видела тьму? Почему тьму, Михаил? Почему…» — из всех разговоров, которые могли длиться днями, он запомнил именно этот. Этот, не поддающийся никаким объяснениям, ведь он действительно обещал ей свет.

Зарядик электричества прошивает его насквозь от губ до крыльев, когда он, кружа девушку в лёгком танце под парящими в темноте снежинками, касается её щеки и, улыбаясь немного скованно, не может остановиться — прижимается губами ко лбу, к виску, к закрытым векам, кончику носа и губам, ловя тёплое дыхание и соль слёз. Ему кажется, что он наконец-то понимает.

Он не имел права.

Боль распространяется по венам сосуда, проникая в благодать, и он многое готов отдать, только бы эта мука кончилась. Он многое готов отдать, чтобы продолжать чувствовать её — потому что иной исход означал бы лишь проигрыш, а Михаил проигрывать не привык.

— Глупая девчонка думала, что разговаривает с Богом.

Ангел поднимает на него тяжёлый взгляд и хмурится, но перечить не смеет.

— Дело в том, что такое способен сделать только Бог, — Рафаил опирается на тяжёлый меч обеими руками и смотрит в плотный слой грозовых туч, раскинувшийся над пустыней. — …И этот меч, — он любовно поигрывает рукояткой, не обращая внимания на Серафима, с каждой секундой ощущающего всё большее смятение. — Михаил не знал, что какой-нибудь Ангел надумает забраться в его хранилище. Ты поступил правильно, Иезекииль.

Иезекииль теперь уже с ужасом наблюдает за вихрями силы в нескольких квадратных километрах впереди и думает, что совершил самую непростительную ошибку в своей долгой жизни.

Он буквально по крупицам собирает её тело, клетку за клеткой восстанавливая изуродованное лицо с почти исчезнувшими веснушками. Он кричит, когда не получается сразу слить воедино её разорванную улыбку и замолкает, не обнаружив самой главной части. Солнце. Здесь нет солнца. Здесь слишком темно, и ничто не освещает изнутри стекло опустевших серых глаз. Где оно? Скажи мне, где оно?

— Архангелы не имеют права любить людей, — жёстко вычеканивает Рафаил, и глаза его позаимствованного сосуда загораются пламенем. — Особенно он. Он не имеет права быть слабым. Связываться с этими… — на лице отражается первобытное отвращение, и Архангел щёлкает пальцами, теперь уже беспрепятственно возвращая меч на положенное ему место. — Бог или меч Душ способен избавить его от этой гнили. Способен… уничтожить саму искру любой души. Само её существо.

— Что?! — хриплый вскрик Иезекииля тонет в вибрации воздуха и опадает ничего незначащими эмоциями в почерневший песок под ногами. Ему трудно избавиться от этой лютой горечи, въевшейся в благодать с того самого момента, как он почувствовал яростный вопль старшего брата, отдавшийся, он уверен, в благодати каждого Ангела, находящегося на Земле, а, может, и на Небесах тоже. Он свято верил, что Рафаил не позволит Михаилу страдать; что максимум, на что он решится пойти — вырвать душу девушки из тела и пристроить где-нибудь в Раю, оставить на Земле, отправить странствовать по галактике; да что угодно! Он не знал, на что способен меч Душ.

— Не смей, Иезекииль, — рычит Рафаил, когда Серафим бросается к источнику землетрясения; Иезекииль и не подумал подчиниться.

Его вообще нет. Нигде. Ни в Раю, ни в Аду, ни в Чистилище, ни на этой вдруг опостылевшей вмиг планете. Его солнца нет, и Михаил вдруг обнаружил себя, раздирающим на микроэлементы окружающую среду, эту чёртову пустыню, которая, кажется, проходит сквозь него и является частью его. Хоть чем-то её разделить, хоть немного разбавить влагой, холодом или… Или снегом. Белыми хлопьями ледяных осадков; но вместо этого только чернеет песок, и всё вокруг будто гниёт.

Так мы будем танцевать в снегу?

— Михаил!

Иезекииль падает рядом со старшим братом, пытаясь помочь ему восстановить контроль, встать, избавить от боли — ему кажется это странным, ведь обычно именно Михаил помогал Ангелам держаться на поле боя и подниматься, если кончались силы. Тоска плотоядным червём сжирает его изнутри из-за неправильности происходящего — Архангел на своём личном, крошечном и одновременно безграничном поле боя сражается изо всех сил и впервые проигрывает, а Серафим снова ощущает себя молодым юнцом, не способным помочь тому, кто только что потерял взбунтовавшегося младшего брата. Тогда Михаил, кажется, справился самостоятельно, утянув за собой все Небеса, а сейчас Иезекиилю было слишком страшно.

— Михаил, — звучит над головами до тошноты спокойный голос Рафаила. — На то воля Господа.

Иезекииль слышит, как скрипят зубы Архистратига. Он просто стоит, упершись руками в песок по обе стороны от головы будто высохшей изнутри девушки и молчит, а Ангелу слишком страшно смотреть ему в глаза — он на уровне электромагнитных волн чувствует, как рябит вокруг воздух, как растекается энергия, по природе своей дарящая красоту и созидание, но в таком ключе бьющая ядом и горечью. Он знал, что бесследно такое не пройдёт.

— На такое способен лишь Бог, Михаил, — Серафим вскидывает взгляд и встречает молчаливое обещание изгнания, лишения крыльев, пыток, Ада, унижения и вечность мук. И позорно опускает голову. — Лишь Бог способен уничтожить человеческую душу, ты знаешь это. И если Бог считает, что ты не можешь позволить себе… спутаться с человеком, ты не имеешь права оспаривать Его волю. Ты понимаешь это, Михаил? Ты понимаешь, что обязан вести за собой небесное воинство, не имея позорных слабостей? Ты понимаешь?! — слова Рафаила тонут в громе, с каждой секундой наращивая амплитуду, и в резонансе с болью Михаила вытанцовывают вокруг Ангелов что-то совсем уж невообразимое. А потом всё резко прекращается. И Рафаил ударяет последним, самым жестоким словом: — Ты хочешь разочаровать Отца? Ты хочешь взбунтоваться?

На мгновение Иезекиилю хочется, чтобы Михаил убил Рафаила, но когда Архистратиг поднимает голову, Серафима словно ледяной водой окатывает ужасом от незыблемой безмятежности, застывшей в его взгляде.

— Ты прав.

Словно задули огонёк свечи. Со скоростью ангельского полёта или падения неверного.

Михаил поднимается на ноги, бросая ничего не выражающий взгляд на тело девочки, и подставляет лицо тучам, глубоко вбирая в грудь наэлектризованный воздух.

— Нам нужно внести ясность в правила.

Он отрывисто зашагал на север, расправляя крылья и не отрывая взгляд от бесконечного простора неба над головой.

— Запретить Ангелам без прямых приказов спускаться на Землю и занимать сосуды. Я распоряжусь в выборе новых командующих Гарнизонами в соответствии с послужным списком и качеством выполнения заданий. И, Рафаил… Лично убедись в отсутствии у наших солдат посторонних эмоций. Нам это ни к чему.

Иезекииль, оглушённый, потерянный, молча наблюдает за удаляющимися командирами, продолжая сидеть у тела, медленно утопающего в почерневшем песке. На периферии взгляда мелькнула тёмная фигура, и Ангел знает, кто это — Всадник, почуяв всплеск силы, явился немедленно и с явным предвкушением. Иезекииль знает так же и то, что спустя полгода именно с этого места распространится пандемия чумы, впоследствии прозванная Чёрной Смертью.

Рафаил, возможно, будет только рад людским страданиям. Возможно, он даже понимал, что подобный диссонанс эмоций вызовет безотчётную реакцию, бурную и непреодолимую, в отместку за ошибку старшего Архангела изжевавшую и выплюнувшую человечество на блюдечко.

И Рафаил абсолютно точно понимал, выкидывая то, что осталось от Селесте Инганнаморте именно в пустыню — здесь никогда не бывает снега и здесь некому танцевать.

Иезекииль думает, что, каким бы эгоистом ни был их Отец, он не позволил бы своему сыну так страдать.

***

Возможно, спустя сотни лет, когда Михаил, послушный сын, заполучит себе тело Адама Миллигана, он нечаянно окажется в Венеции, на когда-то знакомой улице, ведомый странным чувством недосказанности. Возможно, он увидит в небольшом кафе девушку с горящим солнцем внутри серых глаз и подумает над тем, что не сдалась ему никакая битва с любимым младшим братом. А потом прикроет глаза и вспомнит, что он послушный сын.

Михаилу не достанет всего капельки веры в собственного Отца.