Ты рассматриваешь старую фотографию: сепия распылённого солнечного света, золотистый песок, ты и и Нина. На этом снимке у вас одинаковые оранжевые блики в волосах, одинаковый прищур, лица, искажённые улыбками — неотличимые, как русские куклы-матрёшки. Ты старше, выше и стоишь немного позади. Держишь Нину за плечи так, что почти нависаешь над ней — старшая сестра, которая способна защитить от чего угодно, уберечь, закрыв собой. Самая лживая иллюзия — превосходная фата-моргана, светлый кадр, криво обрезанный по краям. Ты почти не помнишь, что было до. Не знаешь, что случилось в лесу: вспышка, синусоиды рваных помех, глитч-эффект. Реальность безвозвратно расколота. Вот Нина держит тебя за руку, и ладонь у неё скользкая от пота, отчего тебе даже хочется отдёрнуть пальцы. Вот Нина кружится — ладонями закрывает глаза, делает три оборота, рыжие волосы вздымаются, как язычки пламени. Вот она шагает, несмело, как по разламывающемуся весеннему льду, вперёд. И тревога звенит внутри тебя, лес в мгновение обращается в тёмную пасть, унизанную частоколом деревьев, будто огромными клыками. А вот ты уже дома.
— Где Нина? — спрашивает отец. Мать рыдает в соседней комнате так испуганно и безнадёжно, что за чередой рыданий не успевает сделать вздох и, кажется, что не всхлипывает, а задыхается. — Инед, пожалуйся, скажи хоть что-нибудь.
Ты скребёшь большой палец ногтем — кожа наливается розовым, затем краснеет и расходится легко, как кожура переспевшего фрукта. Внутри — кровоточащая мякоть. Алые капли падают на твою ладонь, на подол цветастого платьица. Пятнают. В голове место мыслей заполняет размеренный белый шум, скрадывает рыдания и слова отца. Голос у него такой, будто он тоже вот-вот заплачет.
— Где Нина? — спрашивают тебя полицейские.
Ты вгоняешь ноготь глубже и расцарапываешь влажное красное нутро. Почувствовать бы хоть что-нибудь, но даже боли нет.
— Где ты? — спрашиваешь ты и ведешь пальцами по фигуре Нины на фотографии.
Твои руки чисты, как твои помыслы. Контроль — рубашка, застёгнутая на все пуговицы, туго запаянный воротничок. Ты отсекаешь слабое и беспомощное, возводишь стену — кирпичик за кирпичиком — и заостряешь восприятие, как скальпель, чтобы выдавить из себя ту, что не смогла защитить Нину. Ты спасаешь других. Смотришь часами то, что именуют “пыточным порно” или “грязными видео”, разбираешь очередной сплэттер на составляющие так же, как в нём разбирают на органы каких-нибудь несчастных жертв. Реки бутафорской крови выходят из берегов. Рабочие дни смазываются. Очередная сцена изнасилования — искривлённое страданием женское лицо крупным планом — или расчленения. Каннибализм и пытки. Ты рукой, что не дрогнет, делаешь пометки в блокноте. Помечаешь сцены, щёлк-щёлк, в небытие уходят разверзнутые животы и распахнутые в крике рты, кадры с гениталиями, визжащие девушки, которых утаскивает во тьму нечто бесформенное и жестокое. Искусство не следует драпировать в рваный окровавленный хитон красочного надругательства над человеческим телом. Ты смотришь это, чтобы не видели другие. Защищаешь их от трупного яда жестоких фантазий, от тьмы, что клубится в черепных коробках этих режиссёров.
Твои мотивы безупречны. Ты пачкаешь пальцы, перебирая газетные вырезки. Старая до желтизны и хрупкости бумага оставляет смазанные следы типографской краски на твоих ладонях. Лицо Нины на этих вырезках кажется почти абстракцией — резкие линии, тёмные провалы глаз, общая схематичность черт. Живые девочки так не выглядят. Ты не смотришь на свидетельство о смерти. Продолжаешь искать её на улице: в каждой женщине с волосами, обожженными химически-рыжим, цветом, которого нет спектре природных оттенков. В зеркале — пытаешься угадать сохранилась ли у Нины та же мягкая линия подбородка, сверить с собственными чертами, представить, как рассыпало время отметины по её детскому личику. Отражение смотрит на тебя голубыми глазами Нины и не улыбается.
У тебя дрожат руки. Тремор начинается от самых кончиков пальцев и поднимается выше, оседает в желудке горькой тошнотой, отчего хочется сложиться пополам — вырвать ужас, как вязкую зловонную жижу. Лишь бы не захлебнуться. Всё начиналось так просто. Очередной фильм, очередной самоуверенный продюсер. Наверняка из тех извращенцев, что кончают исключительно под саундтрек из женских криков в собственную ладонь или в какую-нибудь девчонку, которой обещают большое будущее в качестве актрисы. Ты бы не запомнила, если бы не фильм Фредерика Норта. Если бы две девочки не вошли в лес, если бы одна не двинулась к заброшенному домику, если бы другая не взяла в руки топор. Всё было не так. Ты знаешь это, а Фредерик Норт, кем бы он не был, знать ничего не может. И всё же...Всё же ты слишком долго ищешь Нину.
Ты находишь её на кассете с фильмом Фредерика Норта. Рыжие волосы, застывшая невинность в больших глазах, ямочки на щеках, проступающие при улыбке. Ты вновь и вновь перематываешь сцены, чтобы поймать её со всех возможных ракурсов в стоп-кадрах. Актрису зовут Элис Ли — ты сцарапываешь наклейку проката и смотришь на застывшее в вечном крике лицо, — но ты знаешь, что это Нина. Если ты найдёшь её, то всё станет правильно. Ты больше не будешь ни в чём виновата. Станешь чиста, как твои руки, как твои помыслы.
— Гори в аду, сука, — заявляет незнакомец, когда ты поднимаешь трубку телефона. — Это всё твоя вина, ты всё портишь, отравляешь злом...
Ты не дослушиваешь до конца.
— Это всё твоя вина! — кричит мать. Рот её подобен распахнутой ране — неровная алая кайма и тёмный провал. Зубы — что обломки костей.
Ты исправишь, всё исправишь.
Ты приходишь к Дугу Смарти. Твоя трагедия — разновидность порнографии для подобных ему. Он в неумелой попытке сымитировать, как имитируют под ним оргазм будущие великие актрисы, джентльменские повадки помогает снять тебе пальто. Наливает выпить. Говорит о том, что с Элис всё кончено, короток век бабочек, публика жаждет нового мяса и зрелищ. Игнорирует твои вопросы, дразнит, хочет покорности. Пальцами задевает бок, плечо, шею, и тебе противно до тошноты. Страшно до безумия, когда он вцепляется в тебя, обдавая лицо кислым дыханием, прижимает к себе.
— Ты сама пришла, — шипит он. Будто это даёт ему право, будто снимает все запреты, обнуляет твоё “нет” до абсолютной несущественности, до игры в недотрогу.
Ты толкаешь его. В голове белый шум, перед глазами мутно от слёз — помехи. Девочка с топором нависает над его лицом, как справедливая кара.
— Ты сама пришла, ты сама во всём виновата, ты — зло, — плюются ядом голоса в телефонной трубке.
— Ты сама пришла, — говорит Фредерик Норт, направляя камеру тебе в лицо. — Покажи же мне тьму, что живёт в тебе.
Распотроши себя на потеху, выверни болью наружу, сломай каждую из костей, что держит тебя, о женщина, чьё лицо забрызгано кровью. Анатомический театр, забавная вивисекция, резьба по живому, дрожащему в бесконечной агонии. Покажи мне безумие. Покажи мне ужас. Покажи мне себя. Смотри же, пока можешь, думаешь ты, и входишь в дом, где они мучают Нину. В этот раз ты всё сделаешь правильно. Топор в руках — это хорошо. Первый раз ударить тяжело во всех смыслах, от замаха, кажется, крошится острыми фрагментами твой собственный позвоночник, но как же прекрасен звук, с которым лезвие пропарывает плоть и врезается в грудину. А потом ещё раз, чтобы оно сдохло наверняка, чтобы не посмело встать и вновь схватить Нину за волосы. Не посмело забрать твою сестру, такую маленькую, такую беззащитную, твою Нину. Кровь на твоём платье — алая россыпь. Кровь на твоём лице тёплая, как поцелуй.
Твои руки чисты, как твои помыслы. Ты — не зло, зло — не ты. Когда ты замахиваешься топором на Фредерика Норта, он не успевает уклониться, избежать удара, лишь дёргает рукой в рефлекторной попытке закрыться. Это так по-человечески, так жалко, что тебя невольно продирает холодом. Но лезвие сносит его голову так легко, будто вместо шейных позвонков лишь мягкий пластик, имитация. Алое выплескивается, выходит пульсацией струй из обрубка — кадр, который ты уже где-то видела, излишне реалистичная, но при этом неуловимо-выверенная картина насилия. Фильм не заканчивается.
— Ты не моя сестра! — кричит Элис, перемазанная грязью и кровью.
Твои руки чисты, в них — пульт. В них (был) топор.
— Ты нашла меня, Инед, — говорит Нина и протягивает тебе ладонь. Её улыбка — тысяча слепящих солнц, поднимающихся над лесом, крах и восход, путеводная нить и удавка на твоей шее.
Сон разума рождает чудовищ, но твой разум и есть спящее чудовище, что плавает в мутных амниотических водах, видя сны о пробуждении. Путрификация здравого смысла, оболочка сознания, что расходится гнойными нарывами. Ты кроишь реальность, вырываешь клоки, отбрасываешь и сшиваешь заново — лучше, правильнее, чище. На старой фотографии у тебя и Нины — одинаковые лица, высвеченные солнечными отблесками, сейчас на вас — одинаковые платья, поруганная белизна с отяжелевшими от грязи подолами и бурыми разводами. Но это не важно. Ты держишь Нину за руку, пальцы у неё по-прежнему скользкие от пота, но теперь ты ни за что её не отпустишь. Вы идёте через лес, что больше не страшен. Деревья расступаются, дневной свет уничтожает тьму. Ты опускаешься на мягкую траву, мокрую от росы, и заплетаешь Нине косу, как в детстве. Она непоседливо вертится, точь-в-точь маленькая девочка, а рыжие волосы хлестают тебя по рукам. Ты не можешь разглядеть её лицо. В какой-то момент тебе кажется, что оно рябит, обращается в нечто, собранное из осколков. Девочка, девушка, женщина — те, кем она могла бы стать. Такие, какими ты их представляла. Но вот она чуть отклоняет голову, и ты видишь разодранную щёку, сломанную скуловую кость, пустую глазницу, наполненную мутной дождевой водой. Безгубый раззявленный рот плюётся толстыми червями и кровавыми ошмётками. Ты жмуришься. Нина — твоя Нина, ямочки на щеках, персиковая кожа, ровные жемчужные зубки, — улыбается тебе. Всё хорошо. Вы возвращаетесь домой.
Мир чист, как твои руки. Над ним — радуга, такая яркая, какая бывает лишь на детских рисунках, различим каждый цвет. Такая широкая, что, кажется, тянется бесконечно, окрашивая мир уютным мерцанием. В нём — больше никаких мерзких фильмов, никакой грязи и крови. Нина спит на пассажирском сидении, пока ты ведёшь машину, и на губах её застыла ласковая полуулыбка. Ты справилась, ты всё исправила. Твой мир так же красив, как рисунок на обложке кассеты. Реальность лучше, чем реальность. Непогрешимое великолепие, миг, в котором тебе хотелось бы остаться, пусть и подвешенной между стоп-кадрами.
Папа обнимает Нину. Мама обнимает Нину. Лица всех троих сияют (бесконечным ужасом) незамутнённым счастьем, чистым восторгом. Слёзы блестят в солнечном свете, потому что счастья слишком много, от него почти невыносимо больно. У тебя ссаднят (изодранные ногтями Элис) запястья, а лицо зудит от запекшейся на нём ломкими хлопьями крови, но ты улыбаешься. Родители размыкают объятия, в которые ты, наконец, сможешь шагнуть, не чувствуя затаённых обвинений. И это будет правильно, ты это заслужила. Вжимаешься лицом в плечо отца, в щёку матери, в волосы Нины. Сестра говорит тебе:
(— Отпусти меня, пожалуйста.)
— Спасибо, что нашла меня, Инед. Я всегда знала, что ты никому не позволишь причинить мне боль.
Праздник не заканчивается: вы пьёте чай и лакомитесь маминым фирменным пирогом. Ты сама нарезаешь его, потому что мать ничего не видит от слёз (всхлипывает так, будто не может дышать), а у отца дрожат мелко и часто руки. Нина смотрит на нож в твоих руках. Мир за окном взрывает красным и синим, словно фейерверк или карнавальное шествие, наполняется звуками, расцветает криками, какими-то требованиями каких-то людей. Ты не выпускаешь нож, ибо всё это не стоит твоего внимания. Боль пронзает тебя насквозь, яркая и красная, разливается по твоей груди густо-багровым, будто кто-то бросил в тебя пакет с фальшивой кровью. Тепло выплёскивается из тебя, ты падаешь. Потолок растворяется, сменяясь небом, нереально голубым, высоким, недостижимым. Нина — вновь девочка с растрёпанной рыжей косой — склоняется над тобой, и глаза у неё намного ярче, чем небо. Самое красивое и чистое из того, что ты когда-либо видела. Она опускает тебе монетки на веки: сначала одну, затем вторую, будто играет во что-то. Тебе холодно до дрожи и очень хочется спать.
— Теперь всё хорошо, сестра, отдыхай спокойно. — Нина чуть приподнимает твою голову и кладёт на свои тощие детские коленки.
Ты засыпаешь, зная, что, когда проснёшься, всё по-прежнему будет хорошо. Ты заслужила немного покоя.