— уже не спится?
македонский не успевает испуганно вздрогнуть, прежде чем его нежно, но крепко обнимают со спины родные руки.
наверное, голос рыжего — единственный, который он сумел привыкнуть не пугаться совершенно, в любой момент и при любом раскладе.
мак расплывается в невольной ласковоййй улыбке, когда рыжий даже не целует, скорее просто мажет губами по его бледной шее, невесомо чмокает за ухом и прижимается красной-красной щекой к острому плечу, бессовестно оттянув для этого разрез свитера.
— пойдем в кровать, мак, — у рыжего после сна шепот хриплый и вкрадчивый, а губы горячие. он шумно дышит, медленно скользит руками под теплый свитер, обжигая нежную кожу своими прикосновениями, и целует каждую-каждую ставшую полупрозрачной после прихода холодов веснушку на плече, совершенно расслабляя и заставляя выдохнуть, поддаться ласкам и отложить все дела, — пойдем, хороший мой. ещё рано.
до рассвета и правда ещё два долгих часа, но из-за пышного и блестящего снежного одеяла за окном будто почти не темнело.
македонский позволяет себе ненадолго закрыть глаза и раствориться в теплых руках, прежде чем отрицательно покачать головой и едва слышным ласковым шепотом ответить:
— не могу уснуть.
рыжий как будто пытается его переубедить еще с минуту, мягко поглаживая выступающие ребра и холодным кончиком носа щекоча шею, и мак одобрительно мурчит ему в ответ, наклоняя голову и охотно идя навстречу ласкам, пока теплые руки не исчезают из под его свитера, а рыжий не бормочет смиренное «ну хорошо», напоследок быстро целуя его в скулу.
— ты не замерз?
македонский совершенно очаровательно морщит розовый нос, переступая с ноги на ногу и чуть не поскальзываясь в не менее очаровательных теплых вязаных носках, заботливо подаренных табаки, и прячет также розовеющие щёки, когда рыжий совсем тихо, чтобы никого не разбудить, смеется.
— совсем немножко...
рыжий улыбается с какой-то щемящей теплотой и заботой, прежде чем отвернуться, чтобы откопать в шкафу кофе (шакал вчера не меньше получаса распинался о его качестве и помоле, но он, если честно, ничего особенного не заметил).
македонскому совсем немного кофе и полторы ложки сахара, ему самому — покрепче и послаще.
маку нравится замечать, что рыжий о таком давно не спрашивает, и одновременно с этим почему-то скребётся в груди горькое беспокойство о том, что кофе занят не он сам.
тем не менее, сосредоточенный рыжий в зажатой в зубах ложкой выглядит слишком мило и уютно, чтобы ему мешать, и македонский предпочитает найти себе другое занятие. это, благо, не так сложно.
рыжий меняет ложку на сигарету и закуривает, паралельно на удивление удачно разливая по чашкам кипяток.
македонский закуривает новую палочку едких благовоний на смену почти дотлевшей за ночь на подоконнике. от них жутко болит голова, да и запах уже порядком приелся, но, вроде как, зажигать их стало традицией.
— детка?
рыжий улыбается только уголками губ и кивает на кровать македонского, когда тот моментально и почти удивленно оборачивается, а после послушно возвращается в свою постель, кутаясь посильнее в теплое одеяло и с ответной благодарной улыбкой принимая почти обжигающую руки чашку.
рыжий усаживается рядом, и мак из своего теплого кокона смотрит на него то ли с восхищением, то ли с ужасом, обжигая язык кофе и немо поражаясь тому, как он умудряется не мёрзнуть в одной растянутой майке и смешных клетчатых пижамных штанах.
— так лучше?
рыжий расплывается в улыбке, глядя как мак пропадает в одеяле почти полностью и выбирается только для того, чтобы кивнуть. он почти успевает спрятаться обратно, но рыжий пододвигается поближе и тянется за поцелуем, и македонский, так и быть, быстро чмокает его в губы.
— хорошо, я рад, — смеется рыжий, всё же позволяя маку вернуться в своё одеяло, и возвращается к своему остывающему кофе, прижимаясь спиной к стене.