Невозможный казах со своими гребаными скулами и бесстыжими чингисханьими глазищами приезжает в Питер внезапно и непонятно зачем. То ли тренироваться с Яковом, то ли добровольно сдаться в плен Барановской во благо степного фигурного катания, то ли просто помозолить глаза. Желто-голубую олимпийку и модненькую летящую в риттбергере челочку Юра замечает, когда выходит после небольшой растяжки и собирается на лед. Нужно на законодательном уровне запретить казахам быть такими потрясными. Об этом Плисецкий думает, шнуруя коньки и рискуя обзавестись косоглазием: один глаз смотрит на шнурки, другой пытается без палева наблюдать за выписывающим дорожку Отабеком. Выглядит Юра, наверное, как последний дебил.
Он втискивает припухшую мозолистую ногу во второй конек и искренне надеется, что никакая завистливая манда не подсыпала ему под пятку битого стекла. Среди фигуристов всякое бывает, особенно перед сезоном. Впрочем, даже олимпийская слава Плисецкого меркнет перед его славой тотального злобного пиздеца, и вряд ли среди знакомых найдется такой редкостный идиот. Юра не прекращает украдкой из-под челки следить за казахом, снимает протекторы и выходит на лед. Сегодня нужно отточить пару мест из короткой и довести все до ума.
Отабек прыгает четверной аксель в связке.
Юра задыхается.
После тренировки хочется жить и умереть одновременно. Это такое ощущение, когда каждая мышца тела ноет от напряжения, но при этом так офигительно хорошо, что хочется орать от этого, но сил больше никаких нет. Юра недолго сидит на скамейке в раздевалке — в гигантских наушниках, из которых посторонний может услышать биты, если хорошенько прислушается. Гремящих на всю улицу дешевок Юра не признавал и откровенно презирал их. Музыка — это как трусы. Если они есть — хорошо, но окружающим совсем не обязательно их видеть и знать, какой именно фасон тебе нравится.
Очень хочется резко научиться телепортироваться. От мысли, что нужно тащиться до метро, трястись кучу остановок и потом еще ползти на издыхании до дома, становится дурно. На улице середина милой питерской осени — плюс три и раскисшие от непролитых дождей тучи над головой. Юра закутывается в пятнистую шубу и чувствует себя немножечко лучше. До метро хотя бы дотянет. По пути к выходу с ним кто-то прощается, а ему лень даже выглядывать из-под отросшей челки. Пошли они все к хренам, думает Юра.
За пределами катка темно, по-октябрьски зябко и хочется какао и под одеяло. Юра удобнее перехватывает сумку и буквально спотыкается взглядом за нечто не-питерское. Этим самым не-питерским оказывается припаркованный рядом байк, на котором верхом сидит самый потрясающий казах в мире. Хотя, признаться, Юра не видел очень много казахов в своей жизни, но ему как-то похуй.
Отабек хренов Алтын сидит себе на сверкающем отполированном байке, который скромно играет бликами в тусклом свете фонарей. Отабек что-то клацает в телефоне и выглядит как какой-нибудь степной бог чего-нибудь охуенного — так, по крайней мере, думается Юре. Тонкая прядка выбилась из челки и мешает, падая на глаза. Хочется, чтобы Отабек провел пятерней по волосам и заправил ее назад. Весь затянутый в черную кожу и с дурацкими (офигенно классными!) серебристыми цацками на шее. Юра жалеет, что он не полицейский, иначе бы он точно арестовал Алтына, потому что быть самым лучшим казахом в мире — слишком преступно.
Отабек отрывается от телефона и встречается взглядом с Юриным. Плисецкий вспыхивает и смотрит в заплеванный асфальт — вот вам и культурная столица. Становится стремно, и он бодрым шагом богомола тащится по направлению к метро. Сзади раздается раскатистый рык мотора. Он подкрадывается совсем близко, слышно даже через наушники. Юра краем глаза видит, как Отабек крадется рядом — как только равновесие держит на такой скорости, шайтанище!
Плисецкий снимает наушники и снисходительно спрашивает:
— Чего?
На лице Отабека не отражается ни единой эмоции.
— Подвезти?
Юра не то что бы удивляется, он слегка в ахере.
— На другой конец города и в такую погоду? Бессмертный что ли?
Юра останавливается, и Отабек тоже, но мотор не гасит. Между ними пара шагов и взведенный мотоцикл. А еще тонна юриного смущения и полтележки кирпичей — это выражение лица казаха. Юра невольно думает, всегда ли он такой бесстрастный. Плисецкий ставит себе мысленный плюсик за то, что не сразу стал думать о пошлостях — первым на ум приходит, как Отабек реагирует на падения на льду. И уже потом невольно думается о пошлостях. Зина, ну еб твою мать! Откуда только у него это в голове, думает Плисецкий.
***
У Юры бесконечно длинные стройные ноги и нереальная растяжка. Отабеку кажется, что когда Плисецкий тянет сначала продольный, а потом и поперечный шпагат на разминке, то как будто самодовольно ухмыляется и говорит в привычной манере «Что, не можете так, сучки?».
Шпагат умеют делать многие фигуристы, но так — никто. У Юры самые красивые в мире ноги и тонкая талия, как у подростка. Но ему уже восемнадцать, Отабек знает точно, потому что перерыл все материалы в интернете, которые хоть как-то касаются Плисецкого.
Отабеку хочется провести ладонями по этим ногам от кончиков пальцев до худеньких бедер, но он даже боится это представлять у себя в голове. У Юры внутри чистое и нежное агапе, а снаружи — килограмм кактусов и вагон дикобразов. И среди этого для остальных как будто нет никакого эроса, только страдания и слезы — окружающих, разумеется.
Но на самом деле эрос этот такой невероятный, что Отабек перестает на пару секунд дышать, когда Юра оказывается в поле его зрения. Он не сладкий, не нежный, как другие парни его внешности. Плисецкий — это лед, который выскребли ножом из морозилки, это плотно спрессованный снежок, который летит прямиком в глаз симпатичной однокласснице, это домашний котяра, который только и знает, что кусаться за пальцы. И Отабеку это очень, чертовски сильно нравится.
Казалось бы, у них так много общего — фигурное катание, тренер, Барановская. Но все равно Отабек не может отделаться от впечатления, что они живут в параллельных мирах.
Отабек собирается с силами, чтобы предложить Юре подвезти его до дома, как будто заходит на самый сложный прыжок в программе. Мысленно он благодарит мироздание за то, что голос его при этом не дрожит. Юра все так же высокомерен и не менее горяч.
— Бессмертный что ли? — вздергивает он светлую бровь.
Отабек остается совсем немного непоколебимее айсберга внешне, а в мыслях мечтает лечь на асфальт и укрыться сверху собственным мотоциклом.
— Так быстрее, чем на метро, — выдает он аргумент и невозмутимо пожимает плечами. Юра раздумывает, притопывая ногой. Отабек очень хочет почувствовать, как эти худые коленки прижимаются к его бедрам. Ничего такого — только во время того, как они будут ехать на мотоцикле. Хотя бы.
***
Юра пытается быть вежливым и не липнуть к Отабеку, но получается хреново по двум причинам. Во-первых, ему нужно за что-то держаться, а широкая надежная спина, затянутая в черную кожаную куртку, подходит для этого как нельзя лучше. Во-вторых, благодаря первой причине у Юры есть оправдание, и ну это же Отабек, мать его, Алтын. Как к нему не липнуть?
Плисецкий где-то давно читал, что два парня на байке — это гейство и блядство. Поэтому сейчас он бы очень хотел посмотреть, как они выглядят со стороны. Он готов поставить свою коллекцию тигров, что весьма сексуально и очень по-гейски.
У Юры длинные худые ноги, и они прижимаются к крепким бедрам Отабека. Руки неловко обнимают водителя со спины, и еще очень хочется прижаться к нему грудью или даже обнаглеть и положить подбородок на плечо. Юра держится из последних сил.
Когда едешь на байке по городу, особо не пообщаешься, и Юре приходится выкрикивать, если они пропускают поворот. Отабек только кивает и объезжает квартал — питерские улицы он знает не очень хорошо.
Когда они добираются до подъезда обычной петербургской высотки, время идет к ночи, но все равно еще не так поздно, как Юра часто оказывается дома. Плисецкий перекидывает ногу через байк, переносит равновесие на другую и видит, как Отабек украдкой за ним наблюдает — жадно и голодно.
С неба падает капля и гулко разбивается о кожаную куртку Алтына.
Юра поднимает голову и матерится сквозь зубы. На них падает еще несколько капель.
— Сейчас будет пиздец, ливень начинается.
— Тогда я поехал, — говорит Отабек, и Юра делает злющие глаза.
— Куда, блять. Пойдем, посидишь у меня, подождешь, пока закончится. Чай там какой-нибудь попьешь, я хэ зэ что обычно люди делают.
Дождь их подгоняет и действительно усиливается. Отабек кажется нерешительным, будто Юра пообещал ему не чай, а отрезать ногу, например.
— Ой, да ну не ломайся ты как девственница, пошли уже, — бесцеремонно кидает Плисецкий и тянет этого самого смущенного казаха за рукав куртки. Тот даже в какой-то момент поддается. Юра мысленно ставит себе памятник — особенно за невозмутимое выражение лица во время последней фразы. Кто тут еще девственница, ага.
***
Отабек вдыхает запах квартиры, которая пахнет как большинство старых квартир в России. Немного рассохшимися досками массивного шкафа, который, словно атлант, подпирает потолки в коридоре. Немного — старыми шубами, которых на свалке заждались уже последние лет десять. Слегка — сырыми стенами, закатками на зиму и слезами, пролитыми в девяностые. И совсем чуть-чуть — сушеными корками мандаринов, которые хранятся на старых антресолях, чтобы не завелась моль.
В квартире Юры высокие потолки и много темных углов, по которым в сказках прячутся персонажи славянского эпоса. Здесь чисто, но немного прохладно, потому что в щели между рассохшимися рамами старых окон нещадно задувает питерский ветер — холодный и беспощадный.
Юра небрежно скидывает обувь, наступая на задники, и бросает ее посреди коридора. Пятнистая кошачья шуба летит на старую этажерку, заваленную всякой всячиной. Отабек очень сдержан и не знает, куда себя деть. Он аккуратно снимает ботинки и с осторожностью пристраивает кожаную куртку на горе барахла, поверх юриной шубы. Плисецкий уже поторапливает его откуда-то изнутри квартиры, звеня кружками и набирая воду в чайник.
Он прошел мимо гостиной, которую в России принято называть «залом». Большую его часть занимала огромная советская стенка. В таких мебельных монстрах обычно хранятся бабушкины сервизы, проеденные молью квадратные норковые шапки, несбывшиеся мечты и надежды на безбедное будущее пополам с оставшимися акциями «МММ».
Юра обнаружился в кухне. Уютный до невозможности и сладкий, как карамельная тянучка.
— Вот же блядь, — шикнул Плисецкий, обжегший палец. — Ебаная ж ты хуерга!
Отабек, вероятно, был идиотом или просто влюбленным, или и то, и другое сразу. Но Юра отчего-то казался ему самым очаровательным на планете. И неважно, что любой другой человек сравнил бы Плисецкого разве что с матершинным гномиком.
Об алюминиевый карниз на улице звонко разбивались редкие, но крупные капли дождя, а Юра заваривал самый ароматный малиновый чай. Отабек представлял, какой будет запах у самого Плисецкого — сладко-молочный или хвойный. Особенно в том укромном месте, где плечо переходит в шею. Дух захватывало только от одних мыслей.
Отабек сел на шаткую скрипящую табуретку и стал наблюдать. Юрий Плисецкий, нагибающий международный лед, и Юра Плисецкий, заваривающий малиновый чай в своей питерской кухне, казались двумя совершенно разными личностями. Отабек чувствовал, как у него напрочь съезжает его казахская кукуха.
Юра был домашний, нарочито грубый, беспокойный и немного волнующийся — вероятно, потому что редко принимал дома гостей. Отабек знает, что ему не до этого: чтобы быть всемирно известным фигуристом и кумиром сотен тысяч людей, нужно положить на кон что-то равноценное. Чаще всего это оказывались личные отношения. О каких друзьях и шумных посиделках может идти речь, если все время занимают тренировки, а в оставшиеся свободные часы ты чаще всего умираешь от их последствий. У Отабека было все то же самое.
Дождь хлынул как раз в тот момент, когда Юра поставил на стол две дымящиеся кружки. Через открытую форточку чувствовался запах мокрого асфальта и совсем немного — пожухлых и пыльных листьев. Крупные капли попадали внутрь и барабанили по подоконнику, заливая умирающую на нем желто-зеленую герань. Юра поспешил захлопнуть форточку и задержался у окна.
— Зараза, — прокомментировал он. — Наверное, до утра будет херачить.
— Тогда поеду, — отхлебнув горячий чай, заявил Отабек. — Какая разница, когда промокнуть.
— Куда собрался, — перебил его Плисецкий. — У меня тут хоть и не хоромы, но диван тебе выделю. Простудишься — никаких послаблений не жди. Это суровая Россия, а не эти ваши жаркие степи для томных баб. А если хоть чихнешь при Барановской, можешь забыть, что такое спокойная жизнь. Загоняет у станка так, что забудешь, как сопли подтирать.
Отабеку стало неловко, но вместе с тем очень-очень хорошо. Юра был ершистым и колючим, как тонна ежей, но при этом заботливым и беспокоящимся — в своей извращенной манере. Обычно эту сторону он никому не показывал, и сейчас Отабек был сильно удивлен.