То слезами поливал,То улыбкой согревал.

«На коже всегда остаётся паутина прошлого», — сонливо думает Леголас, ногтем повторяя полосу старого шрама. Пальцы не слушаются, тесёмки скользят и вьются; туника слишком уж светла, а на камзоле, на его вкус, серебра чрезмерно много.

Алым, лихорадочным цветом, точно на щеках больного, отцвевает рассвет; тускло, задушенно сияет солнце из-за пыльной ваты грозовых туч. Отчего-то он точно знает: эта осень будет долгая, хмурая и дождливая.

Тихо тлеет на душе раздражение, и на плетение косичек на висках времени уходит чуть больше, чем следовало бы. Истинная причина его приезда теперь известна и уродливо-проста; выцветают, желтеют, сказанные в запальчивости слова, так и не обретя смысл, на какой он смел надеяться.

Отцовские речи — издёвка, как, быть может, и всегда; его мысли — слабость, как и прежде, а реальность привычно до ужаса разочаровывающа и заурядна в неожиданных мелочах. Всё, как и прежде привычно ненавистно и противно ему: большие мечты, в особенности те, что кропотливо взращивал он своими руками на мёртвой и кровью напоенной земле, имеют чудесное свойство оказываться лживыми иллюзиями, взявшими начало из заблуждения.

Леголас не любит ошибаться, и ещё меньше — это признавать.

Их всё ещё двое, это — всё ещё слишком уж личное, но теперь в степени чуть меньшей, чем он готов принять. Где-то в потёмках души и разума он знает, что эгоистично желал думать, что причиной того письма был лишь он один и они оба, но никогда не признает и этого.

Леголас знает: гротескная любовь отца к нему живёт тенью в жадной и клыкастой нужде, да невозможности забыть и отпустить — не более, но, однако, и не менее. Ему этого достаточно: нечто иное было бы либо чрезмерно, либо оскорбительно. Он знает: отец лелеет мысль запереть его в далёкой башне, в тишине и покое, сковав золотой цепью с собственным именем, на ней изящно выгравированном, и никогда, быть может, от неё в полной мере не откажется. Он и знает и что эта чудная-чудовищная связь является цепью, сковавшей не только его, но и отца; это, в конце концов, действует в обе стороны, как ни были противны ему сами о том мысли.

Он дорожит уединением, но никогда не останется в одиночестве: Леголас знает, чересчур хорошо знает, что отец будет с ним вечность, пусть призраком в рваных одеяниях, пусть медной горечью сладчайшего и чудовищного из воспоминаний.

Его король — отец дивный, сына своего единственного и единственно возможного, воспитавшего с упрямой исступленностью, в вечном сражении самозабвенной любовью и чёрной исступленностью скорби и гнева не одержав ни победы, ни поражения. Его отец любит его: в этом у Леголаса сомнений никогда не было, как не было ни единого для этого повода. Любит, за чужие заслуги, чужой взор и лик, чужую жертву и собственную вину. Его отец, его король, его такой удивительно удобный враг и худший из советников.

Его… Его тот, кем бы он ни был, кто заставил его, Леголаса, своими руками совершить то страшное, за что он ненавидел себя, но давно уже устал ненавидеть отца. Восемь сотен лет достаточно долгий срок, пусть и, чудится, думать так ему не полагается.

Леголас вздыхает. В дверях, сложив руки на груди и прищурившись, на него с укоризной глядит Таурендил, по обыкновеннию своему взявшемуся из глухого ниоткуда. Он ничего не произносит, но Леголасу хватает и одно только этого взгляда — Таурендил слишком уж хорош в неодобрении.

— Опоздать будет грубо, не находишь? — равнодушно произносит он.

Леголас кривится, поправляя застёжку и, спешно давя мысли о непривычной, полузабытой тяжести венца, раскаленным кольцом оплетшего голову, отвечает ему с хладнокровием, звучащим почти правдоподобно:

— Уверен, Его Величество проявит снисходительность.

— Ты в шаге от того, чтобы впасть в немилость, — равнодушие сменяется задумчивостью, во взоре Таурендила вспыхивает огненной искрой старое и знакомое — так острой изумрудной полынью сияет осторожное любопыство, граничащее со скрежещущей и хриплой готовностью отступить. — Тебе стоит быть благоразумнее. Это и в самом деле было слишком грубо.

Леголас отворачивается, раздосадованно морщась. Слишком легко понять, что последние слова его чудного собрата едва ли относятся к риску опоздать на встречу лорда Келеборна, явившегося в их лес с — отчего бы это? — совершенно точно неофициальным визитом. Как, — сказал, скупо ухмыльнувшись отец, — давний друг и далекий родич.

***

Леголас улыбается-улыбается-улыбается. У него, на самом деле, получается совсем неплохо; не то чтобы он слишком уж старается. Король не смотрит на него вовсе, всё внимание обратив на гостя, в чьём присутствии Леголас ровным счётом никакого смысла не видит.

Он молчит, застыв с ломкой улыбкой и пустым взором; он не слышит и не слушает, в рассеянии разглядывая золотую гравировку на кубке перед собой. Беседа льётся неспешно и лениво — Леголас не вслушивается в слова, точно зная, что будет сказано: скучающие расспросы о старинных знакомых, воспоминания о днях давно минувших, о Дориате, короле Орофере и владыке Тинголе; упомянуты будут с презрительной усмешкой люди и гномы, начнётся спор о нолдор, ставший почти традиционным, который традиционно закончится ничем. Отец ухмыльнётся язвительно, скрывая за гримасой недовольства лёгкую, едва заметную радость от встречи и компании, если не приятной, то хорошо знакомой.

Родственники они и в самом деле дальние: Леголас с трудом вспоминает, что лорд Келеборн, будто бы отцу приходится двоюродным дядюшкой, оставаясь, впрочем, старше лишь на несколько сотен лет. Кровь, что бы ни говорил король и не повторял отец, давно уже потеряла былой смысл. С неё, быть может, всё и началось, но не ей благодаря сохранилось — Леголас знает: тем, что король по-прежнему обращает своё внимание на него, он обязан вовсе не факту рождения.

Он делает маленький глоток из своего кубка. Терпкой сладостью разливается во рту вино; Леголас, ненароком сглатывает слишком шумно — фарфоровая королевская маска идёт трещиной, а лорд Келеборн обращает к нему взор, полный недоумения.

— Дивный нынче день, — цедит он сквозь зубы, силясь в ядовитой язвительности утопить смущение, как уже единожды сделал. И вновь Леголас каким-то образом точно знает: тот раз отец тоже вспомнил сейчас. — Эрин Гален, безусловно, прекрасен в осеннюю пору, но, право слово, милорд, я никак не могу взять в толк: зачем же вам понадобилось приезжать собственно лично? Какие, позвольте полюбопытствовать, могли вдруг возникнуть проблемы государственной важности, что не могли быть решёнными в письмах?

— Погода чудная, — король безмятежно улыбается, не глядя на него. — Валар благоволят нам, мой сын. Быть может, лорду Келеборну лишь захотелось полюбоваться дивными пейзажами, каких в благословенном Лотлориэне не отыскать… Неужто ты станешь винить его за то, что, воспользовавшись предлогом, он осуществил свое невинное желание?

«В Лотлориэне не отыскать, — про себя повторяет Леголас, позволив голосу изрядную долю ехидства. — Воистину, подобных чарующих пауков, да тёмных чащоб, богатых на колдовские реки и чёрных тварей, не сыскать во всей необъятной Арде».

Келеборн удивленно вскидывает брови. Леголас тихо фыркает, запреметив смятение, легко скользнувшее по лицу их гостя, чем тут же заслуживает предупреждающий взгляд отца.

— День, признаю, очаровательный, — осторожно произносит лорд. — Но, я, боюсь, далек от понимания того, к чему своими намеками ты пытаешься завести беседу, Леголас. Возник вопрос, обсуждение коего я предпочёл провести, имея возможность прямо глядеть собеседнику в глаза; ты, без сомнения, уже не ребенок, и способен понять, что и такое может случиться.

Леголас, без сомнения, мог бы попытаться понять, но ему отчего-то совсем не хочется: все попытки будут тщетны и глупы. Разумеется, вопрос, меж отцом и владыкой Лориэна возникший, с трудом можно назвать государственным. Отец, как и прежде, ужасающе пристрастен, в определенном смысле мнителен и чересчур азартен: чем больше будет фигурок в его игре, тем забавнее — они едины в этом мнении, пусть Леголас, конечно, никогда этого не признает.

— К несчастью, мой сын зачастую и сам едва ли осознает, что говорит. Прости его за это.

Леголас прячет улыбку в кубке, лениво наблюдая за тем, как отец, отставив свой, по-прежнему и, очевидно, показательно на него не смотрит.

— О, я всего лишь собирался сказать, что напрасно мы теряем столько времени на ложь. Эти разговоры, пространственные и цветистые; блуждания вокруг да около, и конца не имеющие словесные баталии — к чему это, в чём смысл? Не проще ли станет жить, если все в мире этом чудном разом забудут о лжи и пустом красноречии?

— Твои слова, сын мой, против мыслей, весьма складны, но напрочь бессмысленны; впрочем, ты, я уверен, и сам это прекрасно понимаешь. Откуда, ради Эру, понабрался ты подобной чепухи? К чему это?— король кривит губы в жёсткой усмешке, что, как ни диковинно, погасает совсем скоро, что, в свой черёд, означает, что Леголас-таки сумел отцу наскучить. — Мотивы и цели лорда Келеборна не твоего ума забота, сын — вполне достаточно и того, что они известны мне, не так ли?

— Разумеется. Как вам только будет угодно, мой король, — он поворачивается к Келеборну, чуть склоняя голову: — Прошу простить за дерзость, лорд Келеборн. Впредь подобного не повторится.

Слова оставляют на губах мерзкий, восковой вкус: Леголас говорит вовсе не то, что собирался, как происходит слишком уж часто в их с отцом беседах. Однако, он говорит именно то, что от него ожидают услышать, пусть — Леголас знает, — желания короля имеют направление несколько иное. Его отступление, смирение чересчур показное, чтобы стать вульгарным в своей очевидной фальшивости — это слишком уж просто и оттого так скучно.

Лорд Келеборн слабо улыбается ему.

— Не стоит. Как знать, быть может, я и в самом деле приехал лишь из праздной прихоти — прогуляться по вашим лесам, полюбоваться видом, да птиц пением насладиться.

Улыбка на устах короля меркнет; пролегает на лбу морщина и тот наконец смотрит на Леголаса в упор, сощурившись и поджав губы. Птицы в их лесу давно уж не поют, являясь всё реже с каждым годом; одни лишь вороны да грачи — извечные свидетели медленного гниения их царства.

В воздухе повисает, хрипло вздыхая, неловкая тишина. Лорд Келеборн вздыхает чересчур устало — пожалуй, каждая из их немногочисленных встреч в узком семейном кругу непременно заканчивается подобным образом.

— И откуда в создании столь юном такая подозрительность, скажи на милость? Нет нужды искать во всём вражеский заговор, Леголас. Времена теперь мирные, войне — если уж твоему отцу так нравится думать, что она непременно случится, — быть нескоро. — Леголас хмыкает, точно знает, что отец закатил бы глаза, не будь он столь щепетилен, когда разговор заходил об этикете. Нескоро быть? Надежды большие, замки воздушные… — Я ведь не враг тебе, и, готов поклясться, никогда ничего дурного против вас с отцом не замышлял, и едва ли стану.

Леголас прикусывает язык прежде, чем успевает сказать нечто, о чём наверняка после пожалеет. Он силится весело усмехнуться, но, чудится, выходит совсем уж плохо. Во взоре владыки Лотлориэна нет ни обиды, ни раздражения, столь просто вспыхивающего в глазах отца от одного лишь неверного слова; только блеклая усталость и мягкая, мирная насмешливость.

— Вы любите охотиться, лорд Келеборн?

Его лицо кривится, а Леголасу отчего-то становится легче дышать. Он, быть может, переводит тему чрезмерно резко, почти грубо, но, к счастью, лорд Келеборн в этом уж точно не похож на отца и едва ли станет одёргивать его.

Как всё же приятно порою поговорить с кем-то, на отца во всех его дурных, чудных и дивных, но всегда — бесконечно сложных и путанных привычках и повадках непохожего.

— Я предпочитаю считать охоту необходимостью, но вовсе не забавой.

— Вот как, — Леголас в задумчивости крутит в пальцах столовый нож, любуясь игрой пламени свеч на лезвии. Изящный и серебряный, приятный взгляду и изредка удобный в обращении, но безнадежно тупой — едва ли ему стать оружием. — Полагаю, вам с отцом не прийти в этом вопросе к согласию.

Король тихо, резко и холодно смеётся в ответ.

— Это традиция, мой сын. Разве не дóлжно нам чтить их?

— Однако традиция ещё ни к чему не обязывает, не так ли? — Леголас чувствует, как поднимает к потолку глаза лорд Келеборн, и морщится устало король.

— Неужто и прошлое теперь не имеет в твоих глазах цены, — отец ухмыляется — уходит король.

На далёкой грани сознания проскальзывает мысль, что, быть может, не стоит ему личность некоего, зовущегося «Трандуилом» делить на короля и отца, ведь оба, в конце концов — один. Король является ему родителем равно в той же степени, в какой его отец — государем.

— Без сомнения, помнить его важно и нужно, но это вовсе не является необходимостью.

Грубо — он знает. Как знает и то, что отец готов простить ему эту грубость, как и сотни раз до, как, быть может, абсолютно всё. О цене разговор зайдёт многим позже.

Король раздосадованно цокает языком. Леголас с громким стуком откладывает нож, и встаёт, кривясь скрипу стула по паркету.

— Прошу меня извинить.

Один из взглядов, его провожающих, беспокоен, другой — равнодушен. Леголас же не смотрит вовсе, потеряно размышляя о том, сколько же ему прожить суждено. Право слово, интересно, как он будет смотреться в гробу?

***

Воздух в библиотеке тяжел и покоен: здесь нет ни жизни, ни волнений, ни будущего. Мир здесь будто застыл в покое, вечном и нерушимом, столь ярко отличном от того ужасающего калейдоскопа красок и событий, что ни на миг не замирал за дверьми, сюда ведущими, что Леголасу порой становилось смешно. Этот день, однако, был из тех, когда он зашел в библиотеку без улыбки.

Он бредёт, пока в какой-то момент просто не опускается на пол, прячась за широкой спиной стеллажа, и прижимает колени к груди, устало склоняя голову — точь-в-точь, как в детстве, когда всё было чуть ярче и многим проще. Время тихо течёт вокруг него, омывая, но не касаясь; Леголас шёпотом благодарит судьбу за то, что щедро подарила возможность хоть несколько часов провести, слушая лишь собственные мысли.

Это звучит немного глупо, ведь в последнее время подобных моментов у него представлялось чересчур много, но Леголас не намерен жаловаться. Он ценит своё время. И потому просто закрывает глаза, усилием воли гасит нечто тревожное и яркое, отчаянно бьющееся под веками, и дышит ровно, спокойно, не считая удары сердца.

Леголас не знает, сколько сидит так, не слушая и не чувствуя, пока наконец его одиночество, треснув, не рассыпается хрустальным куполом. Ничто в этом мире не длится вечно — нет, отец, не вечны наши жизни, не значит бессмертие — вечность, — и ему приходится смириться с лордом Келеборном, с глухим вздохом опустившегося рядом, на пол.

— Ты ушёл столь поспешно, — его голос, вяло-безмятежный прежде, идёт рябью и неуловимо меняется, обретая оттенок, доселе невиданный — тусклую и седую агатовую тоску. — Всё в порядке?

— Я жив и в добром здравии, как видите, — с заминкой отзывается Леголас, не торопясь открывать глаза. От лорда веет теплом и мирными землями золотого леса, далёкого и болезненно похожего. — Можно ли желать большего?

— Я спрашивал вовсе не о том, — и вновь лорд Келеборн вздыхает печально и тяжко. — Я видел тебя ребёнком, Леголас, и помню тебя юнцом. Ты изменился, пусть совсем немного, но причины тем переменам я отыскать не в силах.

— Не вы ли немногим ранее называли меня юным мальчишкой? — Леголас слабо усмехается, жмурясь, но скоро серьезнеет. — Дети растут, вам ли не знать. Быть может, я лишь повзрослел и обрел способность видеть чуть чётче — вот и вся беда.

— О как, — тон лорда меняется, дергаясь вязью липких, тёмных сомнений. Леголас сдерживает вздох, кусает губы — смысла в беседе он не видит, и продолжения её не желает. — А я уж было подумал: не во взглядах ли твоего отца всё дело? Трандуил, гляжу, не переменился вовсе: по-прежнему упрям, щепетилен до тошноты и к прошлому привязан.

— Меня учили ценить постоянство, — пусто отвечает Леголас. Взглядов отца он не понимает и не видит: слишком уж они запутаны, сложны и переменчивы, точно моря настроения. Он не хочет понимать — коль уж отцу понадобиться, снизойдет до того, чтобы словами сказать.

— Нас всех тому учили, но скажи, много ли уроков своих наставников ты помнишь и блюдёшь?

— Меня также учили не строить шатких крепостей на домыслах и взглядах, милорд. И боюсь, мой наставник был бы слишком разочарован, узнай, что я посмел пренебречь его словами.

Лорд Келеборн, против всяких ожиданий, вдруг фыркает — ехидно и ядовито.

— Не случалось мне прежде замечать за тобою страха разочаровать кого бы то ни было.

Леголас недовольно приоткрывает один глаз, одаривая визави самым тяжёлым взором, на какой он только способен.

— Многое меняется, — бурчит он, и, решившись, криво усмехается: — Как поживает миледи Галадриэль? Она не почтит нас своим визитом?

Лицо лорда Келеборна тут же приобретает смущённое, несколько недовольное выражение. Такое Леголасу приходилось замечать и раньше: adar по-прежнему не терпел нолдор, и любил о том напоминать. Леголас, случалось, в тайне думал, что, быть может, его дражайшему родителю удовольствие доставляет не столько мысль о победе в споре, сколько сам спор с лордом Келеборном, о нолдор ли, о гномах, не столь важно. Отец умеет ценить хорошую компанию, приятного собеседника и, разумеется, достойное вино.

— Не стоит беспокойства, она более чем хорошо себя чувствует. К несчастью, нам обоим покинуть Лотлориэн не представлялось возможным, но, быть может, когда-нибудь позже…

— Ах, ясно, — Леголас шутливо отмахивается от него. — Полагаю, ради всеобщего блага — не стоит.

— Быть может и так, — без особых колебаний соглашается с ним лорд. — Быть может и так…

Они молчат, ведь готовить, в общем-то, и не о чем — не им. Леголас отрешённо думает о чём-то тихом и приятном, не имеющем пока что ни очертаний, ни цветов, но безмерно тёплом и сонном.

— Почему вы здесь? — наконец спрашивает он голосом, хриплым от долгого молчания. — Мы не так близки, а я был достаточно груб, чтобы не вызвать ненароком вашей приязни.

— О, не переживай, именно так и было, — губы лорда Келеборна складываются в улыбку до того легко и искренне, что Леголас на краткий миг ощущает укол зависти. — Но твой отец, поглощённый своими бумагами и скорбью, не самая лучшая компания. И, к тому же, мы, как ни чудно, всё ещё одна семья, если соизволишь вспомнить. Мне, без сомнения, было бы приятно узнать тебя чуть лучше.

— Вынужден предупредить, что при более близком знакомстве я ещё менее приятен, чем сейчас, — хмыкает Леголас, потирая переносицу. Ему следовало бы сказать «зачем?», «отчего теперь?», и, разумеется, «не стоит», но он почему-то так этого и не говорит.

Семья, пожалуй, и в самом деле вещь слишком уж путаная и сложная, чтобы продолжать тщетные попытки в ней разобраться, найдя хоть какой-нибудь смысл. Но общество лорда Келеборна проще и чище отцовского, а потому для возражений у Леголаса нет ровным счётом никаких причин.