Гарольд знает, с кем заключил брак. Том — дикая смесь опасности и жестокости; не тот человек, кто стал бы дарить цветы и рукодельные открытки, но тот, кто в качестве подарка преподнес бы ему, точно прирученный волк, изуродованный труп врага.

Однако Гарольд не обманывается, чрезмерно хорошо зная и самого себя: жадности, горящей одержимостью предостаточно в нем. Они могут спорить, и он сотню, тысячу раз повторит, что не готов провести бок о бок вечность, что уйти желал бы, но меж тем, если уж оставить его попытается Том, Гарольд этому случиться не позволит. К несчастью, методы удержания дорогих сердцу людей подле себя у них обоих одинаковы.

Гарольд не возражает против трупов и отрубленных голов — нет, пока Том достаточно аккуратен и не портит кровью ковры и паркет, — но признание того, что сам он, возможно, не самый хороший человек и их брак немного не дотягивает до планки сколько-нибудь здоровых отношений, каждый раз дается ему с трудом. Называть мужа безумным убийцей легче, нежели принять факт того, что они не слишком уж отличаются.

Подобные мысли крутятся в голове Гарольда, стоящего посреди гостиной чудного семейства Дурсль с палочкой в руках. Глядя на уродливо перекошенные в испуге лица, он ощущает себя последним мерзавцем, пнувшим щенка, пусть природы этих чувств толком не понимает.

«Все-таки издеваться и запугивать — это больше по части Тома», — обреченно думает он, метая злобный взгляд на супруга, с невиннейшим выражением лица сидящего на подлокотнике кресла и взирающего на происходящее с живым интересом.

— Он убил вашу сестру, миссис Дурсль, — изнуренно произносит Гарольд, пусто глядя в пространство. — А я в каком-то смысле убил вашего племянника. И мы убьем всю вашу семью, если вы хоть одним своим жестом вызовете у своей очаровательной соседки, с нездоровой любовью к кошкам, подозрения. Напомни еще раз, почему мы не можем просто наложить на них Империо, дорогой? — с отчаянием спрашивает он, поворачиваясь к Тому.

Мерлин свидетель, он старался. Но что делать с магглами, если ни убивать, ни пытать, ни проклинать их нельзя, Гарольд решительно не знает. Почему, Мордред возьми, это вообще должно быть его проблемой?

— Потому что, душа моя, мы не можем знать, когда Дамблдору вдруг захочется проведать своего избранного. Ах, и, возможно, еще и оттого, что сотворенное здесь темное заклинание наверняка привлечет внимание, но это, разумеется, не то, о чем тебе стоит беспокоиться. — Том скалится в ехидной ухмылке, откровенно наслаждаясь разворачивающейся перед собой картиной.

Никогда прежде мысль — стать вдовцом, не привлекала Гарольда столь сильно. Разумеется, ему не стоит беспокоиться, ведь Том, будь он трижды проклят, в состоянии позаботиться о сокрытии следов черной магии любого рода — эта не та проблема, с которой сталкиваются самопровозглашенные Темные Лорды.

— Повторяю последний раз, — четко произносит он, нервно сжимая пальцы в кулак и натянуто улыбаясь. По лицу младшего Дурсля, чье имя выветрилось из памяти Гарольда в то самое мгновение, когда она стала его, становится ясно, что улыбка эта ничем не уступала той, с которой дражайший его супруг обычно убивал надоедливо жужжащего жука. Или чрезмерно громко кричащего пленника — на последних годах их совместной жизни Том выработал эту очаровательную привычку.

— Вы изображаете счастливую семью, не обращаете внимания на любимого племянника, который, в свою очередь, тихо сидит в комнате и не тревожит вас, улыбаетесь соседям и... — замявшись, Гарольд оглядывается на мужа. — К началу следующей осени навсегда избавляетесь и от Гарри Поттера, и от любых связей с волшебным миром. Мы друг друга поняли?

Он поджимает губы, рассеянно крутя палочку в руках и стараясь не смотреть на мертвенно-бледных магглов перед собой. Гарольд не уверен, что позже их не убьют — что их не убьет сам он, но идея эта вызывает внутри мерзкое, склизкое чувство. Не его, конечно, — откуда бы такому взяться? — но прежнего владельца этого тела и разума. «Гарри Поттер, ты был слишком хорошим ребенком, чтобы прожить долго», — думает он с некоторой горечью.

Гарольд умеет оценить по достоинству храбрость, которую его муж зовет не иначе как глупостью, но из них двоих преданности должное воздать способен лишь Том — Том, которому Гарольд предан не был. Влюбленность, нужда, восхищение: Гарольд был с ним, потому что не мог один, Том был с ним, потому что лучше никого не было. Их любовь — Гарольд всегда называл это любовью, ведь, в конце концов, каким бы уродливым и причудливым было это чувство, но оно связало их, — взросла на единых целях, разделенных страхах и абсолютном понимании.

Гарольд знает, что он отнюдь не предан: он влюблен, по-прежнему влюблен и безгранично упрям в своем стремлении достичь желаемого. Том предан ему, предан и одержим; из них двоих на предательство способен лишь он, Гарольд, Том же... Том, скорее уж, убьет его, убьет их обоих, чем сойдет с избранного пути.

— Почему вы сказали, что убили Гарри? — сиплым и дрожащим голосом спрашивает вдруг маггла, поднимая на него испуганные, широко распахнутые глаза. Гарольд, резко вырванный из мыслей, дергает плечом.

Ситуация кажется ему гротескной, комично-ужасной, но смеяться отчего-то не хочется. Эти магглы не так уж и плохи, но не слишком и хороши: он мог бы понять их, но даже не пытается.

Краем глаза Гарольд замечает движение. Очевидно, нечто в голосе или в словах женщины приходится не по вкусу его благоверному: Том плавным движением поднимается с кресла и становится за спиной мужа, кладя руки ему на плечи. Гарольд готов биться об заклад, что смотрятся они странно: сам он выглядит мальчишкой едва ли старше лет шестнадцати — эдакой дикой смесью Поттера и юной версии самого себя, и Том, которому на вид не дать больше двадцати пяти, кажется ему старшим братом, а вовсе не мужем.

Ох боги, — вдруг ловит себя на диковинной мысли Гарольд. — А ведь в этом году мне могло бы исполниться шестьдесят семь лет... Пятнадцать из которых я был мертв».

— Потому что равным мне по силе может быть лишь один, — Том бесстрастно говорит, но Гарольду не нужно видеть его лицо, чтобы различить злую, жестокую ухмылку, искривившую губы. — Гарри Поттер был сопутствующим ущербом. Прощайте.

Вмиг Гарольд ощущает тяжесть его рук на своих плечах, мгновение спустя обнаруживает себя в крепком кольце объятий. Он знает, в полной мере осознает, что слова Тома должны вызывать у него по меньшей мере отвращение, но чувствует вместо того лишь странную теплоту.

Он никогда не станет сопутствующим ущербом: отчасти на уверенности Гарольда в этом строится их брак. Он особенный для человека, априори неспособного испытывать любовь — греет самолюбие. Единственный и единственно возможный; больше всего на свете Гарольд боялся лишь того, что Том найдет ему замену.

Вихрь аппарации дёргает его, сбивая с ног.

***

Турнир, как и немногим позже учебный год, закончился довольно мирно.

Церемония награждения прошла по всем правилам: Гарольду под сотнями яростных и недовольных взглядов вручили положенную тысячу галеонов, кубок и пеструю ленту; министр же несколько минут тряс его за руку, но после с церемонии быстро скрылся.

В замке и, быть может, над всей магической Англией повисла тяжелая, гнетущая атмосфера ожидания бури — вечером Третьего испытания Аластор Муди был найден мертвым дома в своей постели без каких-либо признаков насильственной смерти. Подробности, как и стоило ожидать, не оглашались, что не помешало обществу прийти к собственному безапелляционному выводу: «Авада Кедавра». Гарольд забавлялся, считая дни до того счастливого момента, когда он наконец сможет покинуть Хогвартс.

У них все было распланировано: он отправляется к Дурслям, убеждается в отсутствии пресловутой защиты крови и подтверждает свою догадку, что защитой его обеспечили крестражи, оставляет там Пожирателя с запасом Оборотного зелья и перемещается к Тому, в особняк Реддлов.

Все шло довольно сносно: он успешно сел на Хогвартс-экспресс, подыскал свободное купе, навсегда — как смел надеяться — отделался от Грейнджер ценой одних крепких объятий, обменялся неловкими улыбками с Уизли и насмешливо ухмыльнулся пристальному взгляду Снейпа, игнорируя Дамблдора. Проклятый старик, видимо, все же начал что-то подозревать — приторной сладости в улыбках стало меньше, цепких взоров, воровато брошенных — больше, но, хвала Моргане, в кабинет на чай Гарольда более не приглашали.

Как бы то ни было, Гарольд, решив поразмыслить над этим позже, в поезде задремал, тем самым избавив себя от удручающей обязанности вести беседы, поддерживая образ чересчур дружелюбного четырнадцатилетнего подростка. В подростках, к несчастью, Гарольд смыслил куда меньше, чем в черной магии.

Путаница в их планах наступила в тот момент, когда на перроне встречал его Том собственной персоной, изъявивший вдруг горячее желание поглядеть на то, как дорогой супруг будет общаться с внезапно объявившимися родственниками. Том, очевидно, считал себя невероятно остроумным, что было на руку Гарольду: полезно порой вспоминать, с каким же редкостным идиотом заключил брак — не стоит ожидать слишком многого от грозных Темных Лордов, особенно когда те в подходящем для старческого маразма возрасте.

Пожалуй, единственным, что удерживало Гарольда от убийства, как ни странно, был Дамблдор или, говоря иначе, категоричное нежелание доставлять ему хоть в чем-либо удовольствие и упрощать жизнь. «Тому следовало бы быть благодарным», — с мрачным злорадством думает он, оказавшись все-таки у порога дома Реддлов.

Гарольд не чувствует себя ни удивленным, ни разочарованным. За прошедшие года особняк ничуть не изменился; быть может, стал лишь еще более заброшенным и пыльным. При взгляде на него у Гарольда, как и прежде, приходило на ум одно только слово: «умирание». Покинутый, вечно пустой, ненавистный последнему своему владельцу — так, верно, будет всегда.

— И чего ты ждешь? — вкрадчиво шепчет Том ему на ухо. Гарольд облизывает пересохшие губы, ощутив, как кожа невольно покрылась мурашками, но отвлекается, продолжая буравить взглядом злосчастную дверную ручку, но все никак не решаясь коснуться.

Он смеется и вздрагивает, к своему изумлению почувствовав вдруг осторожный поцелуй на своей шее. Тому пришлось наклониться, чтобы положить голову ему на плечо, и единственное, о чем может Гарольд думать в это мгновение — до чего же нелепо они выглядят.

— Прекрати, Марволо, — бормочет он, прекрасно помня, какое действие оказывает на супруга это имя. Том недовольно фыркает ему в шею, опаляя горячим дыханием кожу, но отстраняться и не думает:

— Не будь ханжой, сердце мое.

— Том, Мерлина ради!.. — восклицает Гарольд, с трудом сдерживая улыбку, когда муж несильно кусает его, больше из вредности, нежели из желания. — Это тело на десять лет младше твоего и даже совершеннолетия не достигло, имей совесть.

— Раньше тебя это никогда не останавливало, — с деланным раздражением кривится Том, но все же отстраняется. Гарольд закатывает глаза, верно угадывая странное игривое настроение, захватившее его. — Ну и чего ты стоишь? Если хотел, чтобы я тебя как невесту на руках через порог перенес, мог бы сразу сказать.

Гарольд, хотевший было съязвить, промолчал. Он зажмурился, откидываясь на Тома, чьи руки обнимали в это мгновение его за талию. Было нечто особенно чарующее, не видя лиц друг друга и не решаясь сделать шага вперед, стоять вот так, на пороге дома, который мог бы быть им дорог в какой-то другой, иной жизни.

Гарольд благодарен, безумно благодарен и Тому, и самому мирозданию, что они знакомы так давно, что Том простит эту его слабость, поддержав и поняв — о большем в этой жизни он мечтать не смеет. У них будто бы есть одно, лишь одно краткое мгновение затишья перед бурей, словно здесь, на пороге этого дома остановилось время, позволяя ему отдышаться.

Гарольду глубоко противен этот дом, он не свыкся с новой, куда-то безумно быстро спешащей жизнью и, как обычно, до конца не уверен в том, что творит; твердо, обеими ногами стоя на воздухе, он знает лишь, что именно сейчас, в объятиях супруга, ощущая биение сердца его, чувствует себя защищенным.

У них странные отношения, определенно далекие от совершенства, однако то, что Том не торопит его сейчас, Гарольд может назвать «любовью».