Регулус Блэк планировал закончить с отличием Хогвартс, устроиться на работу в отдел международного сотрудничества Министерства Магии, жениться, обзавестись двумя прелестными детьми, совершить парочку выдающихся дел, возобновить традицию проведения Турнира Трех Волшебников, стать когда-нибудь президентом международный конфедерации магов и умереть в глубокой старости в окружении многочисленных внуков и правнуков.

Уже в одиннадцать лет он точно знал, что скажет в своей выпускной речи, как назовет сына и наследника и каким будет его первый приказ после вступления в должность главы отдела.

Чего он не планировал, так это умереть, едва достигнув семнадцати, разочаровавшись во всем, во что когда-либо верил.

Он верил в чистоту крови, правоту сильного, святой эгоизм, ложь, бессердечность, косность души и собственную взрослость. Он верил, что умирать не так уж и страшно, он верил в преданность и даже почти верил в свободу выбора.

Младшему сыну Ориона и Вальбурги Блэк было шестнадцать, когда он расколол свою душу надвое, создав крестраж, потому что Блэки выживают, лишь оставаясь Блэками, параноиками, безумно верящими, но никогда — доверяющими. Регулусу Блэку было семнадцать, и он умер по вине своих убеждений, принципов и безусловной, слепой веры.

У Регулуса Блэка были планы на эту жизнь, и ни один Темный Лорд не заставил бы его сойти с намеченного курса. Презрительно глядя в глаза Уолдену Макнейру, посланному по его душу, Регулус говорит: «Я верил», — и позволяет себя убить.

Регулус никогда не разрешал себе жалеть о прошлом, сколько бы ошибок не было совершено: у него достаточно времени на извинения, исправление и сокрытие. Как и прежде, его волнует лишь собственная судьба и лишь отчасти — семья, ведь он Блэк, а Блэкам должно ценить родную кровь. Сириус — его брат, и это, пожалуй, навсегда — навсегда в условиях вечности, срок чертовски долгий, а значит, нет необходимости слишком уж торопиться с объятиями и слезами.

Регулус точно знает, как ему следует жить после воскрешения. Переживать не о чем. В конце концов, у него есть планы, а одного только Лорда Волдеморта недостаточно для перемен. «Все в порядке, умирать не страшно». Но ему по-прежнему лишь восемнадцать, и Регулус позволяет себе совсем немного зажмуриться за секунду до того, как зеленый луч Авады пронзает его тело.

Мгновением после он ненавидит то, что вынужден смириться с осознанием, что нет, Мордред возьми, одного-единственного Темного Лорда более чем достаточно, чтобы испортить абсолютно все.

Глаза, зеленые, как Авада, смотрят на него с усталым любопытством, и Регулус всей душой черно ненавидит то, что ему все также лишь семнадцать, и это тот возраст, когда ты все еще боишься умереть, так толком и не пожив. Думать о том, что страх смерти, горький и мерзкий, останется и через десятки лет, сколько бы ему ни исполнилось — семнадцать ли, семьдесят, отчаянно не хочется.

— Сириус, — задушенно хрипит мальчишка внутри него, делая первый вдох после смерти.

Ho, разумеется, его мятежного брата нет рядом — может быть, Сириуса слишком часто не бывало рядом, когда он в самом деле был необходим. Поэтому Регулус лишь растерянно озирается по сторонам, обнимая себя за плечи руками, и вдруг обнаруживает себя стоящим посреди кладбища, Моргана знает где.

Напротив он обнаруживает чудного мальчишку лет пятнадцати, с холодным интересом ученого рассматривающего его, точно некую диковинную зверушку — Регулус отвечает ему упрямым взором, смотря прямо в глаза — странные, старые в выцветшей светлости глаза непонятного оттенка: не то ярко-зеленого, не то темно-синего, — и рослого мужчину, взирающего на него с неприкрытым раздражением, и, может быть, неприязнью.

Он не мог не узнать это лицо: Регулус все еще ненавидит себя прошлого за то, как в одержимости собирал газетные вырезки, потрепанные брошюры и фотографии — все, что хоть отчасти имело отношение к человеку, ставшему, в конце концов, причиной его смерти. «Том Марволо Реддл», — Регулус криво ухмыляется, думая, что, должно быть, именно с этого нелепого имени начались все его беды. И закончились смертью.

Регулус, взявшись за дело, всегда доходил до конца: с детства фигура Темного Лорда внушала ему благоговейный трепет, и он не был бы собой, не узнай о предмете своего восхищения абсолютно все.

Он догадался о существовании крестражей немногим раньше, чем Лорд потребовал Кикимера; держа в руках медальон с говорящей гравировкой, Регулус получил доказательство всем робким прежде мыслям.

Регулус знал, что он мог сделать, что, может быть, следовало сделать: отослать Кикимера искать способ уничтожить крестраж, подменить на подделку и героически умереть, нахлебавшись ядовитого зелья из чаши. Но он был Блэком — не героем и умирать не собирался.

Ему не был известен ни один способ разрушения крестража, и ужасной глупостью было бы верить, что у обычного домового эльфа выйдет уничтожить вместилище души величайшего темного мага этого столетия. Регулус, пусть и был юн, наивным идиотом никогда не был. И он знал, что одним лишь тем, что обнаружил и понял истинную суть медальона, он подписал себе смертный приговор.

Регулус пустился в бега, твердо уверенный, что уйти ему не позволят. Ответ пришел неожиданно: над трупом незнакомца, с палочкой в собственных лихорадочно-дрожащих руках Регулус Блэк расколол душу надвое.

Ему по-прежнему было шестнадцать, он отчаянно хотел жить и по-детски верил, что позже непременно сумеет все исправить. Регулус убеждал себя, что он убил, защищаясь; на ритуал шел, потому что выбора иного не было, и не делает это их с Темным Лордом равными, нет, вовсе нет…

Регулус повзрослел совсем немного: из мальчишки, что разочаровался в кумире, изуродовавшем свою же душу, но недостаточно храбрым, чтобы умереть за это, он превратился в кривое отражение себя самого, остервенело борющегося за выживание. Он верил, что оно того стоит, — Регулус никогда не позволил бы себе сотворить глупость и после жалеть об этом всю, теперь уже вечную жизнь, что отнюдь не улучшило ситуации.

Регулус решил, что исправит все; ненавидеть, привычно ненавидеть Темного Лорда оказалось проще, чем признать собственную ошибку, исправить которую он был не в состоянии. Регулус решил, что непременно убьет Темного Лорда, стараясь не думать о том, зачем ему это. Регулус решил, что…

Обеими ногами он твердо стоял на воздухе, точно зная лишь то, что хочет жить. Может быть, совсем немного он хотел защитить и брата, может, даже мать с отцом; может быть, ему до тошноты надоела война, мертвецы и кровь на своих руках; может быть, в конце концов стало не так уж и важно, маг или маггл.

Регулус Блэк спрятал свой крестраж и позволил себя убить, надеясь — молясь, — что вернется к жизни в ином, лучшем мире, от войны далеком, но вместо этого с первым же вдохом был втянут в очередную резню.

— С добрым утром, маленький Блэк, — жестко ухмыльнулся ему Темный Лорд, обнимая за плечи нескладного подростка, и Регулус готов был остатки своей души продать за то, чтобы никогда не встречать Гарольда Слизерина, скрывающегося в детском теле.

***

Регулус решительно не понимал, в каком положении умудрился оказаться и чего от него хотят. Сириус рядом, и это дурманит голову; он с трудом верит в биение собственного сердца, в стук крови, теплоту кожи. Он лишился пятнадцати лет жизни, как-то неожиданно осиротел и оказался заперт с тем, кого и врагом язык назвать не поворачивался, в одном поместье. А безумный супруг-мальчишка хотел от них с братом невесть чего, не умея с собственным разумом управиться.

Регулус не хотел признавать, не позволял самому себе в одних лишь мыслях говорить, но он боялся. Сириус обнимал, до хруста ребер сжимал, прижимая к себе, враз став старым, рослым и костлявым, потрепанной копией дедушки Арктуруса, — тоже уже мертвого, как и почти все члены их проклятой семьи. Но Блэки ведь не боятся, Блэки интригуют, сражаются, друг за себя посылают, но выживают и живут, побеждая неизменно.

Все было тихо первые дни: Сириус не отступал от него ни на шаг, муженек Лорда уехал в Хогвартс, на — как сам он сказал, излишне восторженно улыбаясь, как улыбаются на грани нервного срыва, — какую-то церемонию награждения, да и Темный Лорд в старое поместье почти не заявлялся, занимаясь тем, о чем и думать дурно было. С приездом Гарольда, который к тому же оказался крестником братца, Сириус упорно звал того «Гарри», но Регулус, выслушавший от него всю спутанную историю приключившегося, все же иной причины, кроме сентиментальности, для этого найти не мог.

Хотелось вспылить, кричать брату, пока тот не поймет: нет никакого сына Поттеров, мертв его ненаглядный Гарри, и в ловушку, в которой Регулус застрял, тот явился добровольно, по собственной глупости взойдя на эшафот. Гарольд Слизерин едва ли лучше, если не хуже своего мужа — проще было поверить в любовь их матери к магглу, чем страсть безумца с изуродованной душой к белому и невинному созданию.

Регулус и вспылил, недели не прошло. Он боялся спать, каждую ночь неустанно проваливаясь в липкий, черный кошмар, не имеющий ни форм, ни границ, боялся есть, ожидая ощутить горечь яда в следующем же куске; боялся, просто лишь боялся, ни на мгновение не позволяя себе забыть, что совсем рядом, быть может, в соседней комнате находится Темный Лорд, не способный на прощение — тот, против кого он столь опрометчиво выступил, едва не лишив крестража.

Сириус был виноват во многом: брат ушел, бросил, презирал и отказался. Но то в прошлом — в прошлом для Сириуса, а Регулус, запутавшись безнадежно, разрывался между страхом неминуемого отмщения, давней обиды на брата и глупой растерянности осознания того, что жизнь, в которую он вернулся, бесконечно и безнадежно разрушена. Регулус знал, что наговорил лишнего: и про Поттера сказал все, что еще с двенадцати лет на языке вертелось, и про семьи предательство, и про лицемерную преданность тому, кого сам в юности чудовищем звал.

Регулус ждал того, сжимая пальцы в кулаки, что брат, как прежде, набросится так по-маггловски, или, быть может, даже палочку достанет, — все стало бы проще, сломай Сириус ему нос, а сам он брату разбил бы губу, и все стало бы понятно, как раньше. Сириус и с места не двинулся; смотрел, точно на загнанного, дикого зверька с отвратительной жалостью и молчал.

Он хотел бы сказать, что Джеймс Поттер мертв и Гарри Поттер тоже, что вся их семья мертва, что они теперь только вдвоем остались, сироты, но споткнулся о нелепую, пеструю мысль, что, должно быть, у его бывших однокурсников уже есть дети немногим младше, чем он, Регулус.

Гарольд Слизерин — и совсем не Гарри Поттер — возник из воздуха, прямо между ними, за миг до того, как Регулус открыл рот. Пятнадцатилетний супруг Темного Лорда, которому наверняка уже за пятьдесят перевалило, смотрит на них обоих с любопытством, и Регулус мрачно думает, что, верно, застрял в какой-то отвратительной трагикомедии, в финале коей все, разумеется, умрут.

Регулус ненавидит то, как блестяще Слизерин, нарочито невинно взирая на него, играет свою роль, умудряясь давить на все необходимые точки, чтобы Сириус продолжал в исступленности верить, что его дорогой крестник до сих пор где-то там, в глубине. Регулусу нравится думать, что, пусть ему и семнадцать, он не идиот, но, вероятно, это можно объяснить тем, что старшему брату не посчастливилось держать этого мальчика на руках и обещать своему старому другу, что он защитит маленького Поттера любой ценой. Регулус никогда не задумывался о том, каково будет стать отцом или хотя бы кем-то достаточно взрослым, чтобы вырастить и воспитать ребенка.

Темный Лорд, угрожая, берет с них клятвы, пока его супруга нет рядом, — Регулус рассеянно думает, что, может быть, именно в такой манере выражается его странная забота. Гарольду Слизерину приятно думать, что они оба здесь по всей воле, но Регулус лишь хочет жить и совсем не испытывает благодарности: он предпочел бы и вовсе никогда не воскресать, чем так.

Гарольд Регулусу совсем не нравится. Отец говорил, держаться от таких подальше, если уж не получается заполучить себе; Регулус, считавший, что и кузину Беллу давно пора было в Святом Мунго запереть, своего новоявленного хозяина считает необратимо помешанным и ужасающе опасным. Регулус не понимает, чего тот пытается достичь и ради чего, и это делает Гарольда куда страшнее его мужа. Регулус не хочет, так не хочет думать, что все это из любви, и пытается верить в союз двоих сумасшедших на почве общего безумства, нежели страсти, ведь обратное бы значило, что даже любовь, столь воспеваемая Дамблдором, никого уже не спасет.

Гарольд Слизерин предпочитает не смотреть им в глаза и, путаясь, иногда зовет именами отца и дяди Сигнуса.

Он учит их причудливым вещам: пускает в собственный разум, вручает поводья от бушующего дара, разрушающего своды сознания, и переплетает их мысли. Гарольд смеется звонко и совсем по-детски, когда у Сириуса впервые выходит взглянуть его глазами на мир, сотканный сплошь из переплетения трех цветных нитей.

— Бесполезный ведь дар, — раздраженно отмахивался, улыбаясь чуть брезгливо. — Ни использовать не могу, ни подчинить. Откуда и отчего взялся подавно уж не знаю.

Гарольд запускает их в свое сознание, гостеприимно распахивая двери, — он отдает слишком многое, наделяя странными миражами нитей, заметных краем глаза, но исчезающих, стоит только обернуться. Регулус глядит на брата и видит сотни всевозможных вариаций его смерти, горчащих пеплом и тлением, и только устало ненавидит то, как раз за разом все легче им удается объединить, прочно переплетая, чувства, мысли и будто сами личности. Гарольд передает им часть собственного дара-безумия, рассказывает, криво усмехаясь, истории о молодости их отца и дяди и отчего-то раз за разом возвращается к диковинной идее о драконе:

— Том любит змей, — замечает однажды с искренним восторгом. Регулус отмалчивается, предпочитая не напоминать, что этого самого Тома они с братом утром вновь пытались хоть поцарапать проклятием, не мечтая уже убить. — Мне же не давался парселтанг и завидовал ведь жутко. И вот пытался когда-то создать дракона, ну, не то чтобы дракона… Мы его элементалем называли. Элементаль пустоты — ваш отец его так окрестил.

— И вышло? — спрашивает Регулус, не уверенный в том, что хочет знать ответ.

— Двенадцать жертв, немного темной магии, — словно не слыша его, продолжает Гарольд, на лице которого застывает странное мечтательное выражение. — Мы хотели создать полную копию моего разума, сделать элементаля наделенным моим даром. Вывели почти идеальную формулу для ритуала, будь у нас чуть больше времени… Но не до того стало, — он замолкает на мгновение, глубоко хмурится. — Все дневники, бумаги и заметки пропали, как я обнаружил после. Должно быть, Сигнус забрал их, может быть, передал даже знать не желаю кому…

Сириус поднимает голову, отрываясь от какого-то маггловского журнала сомнительного происхождения.

— Разве мог кто-нибудь, у кого твоего дара, Гарри, нет, провести ритуал и создать этого вашего дракона?

Тот усмехается, прикрывая глаза будто бы в приливе усталости.

— Незаменимых нет, Сириус. Это всего лишь темная магия, немного легилименции и еще пара забавных ингредиентов, а не обряд шаманский или древние чары на крови. Я пытался сотворить не оружие, что мир уничтожило, а просто… экзотического питомца. У Тома была его Нагайна, вот и мне захотелось какую-нибудь смертельно-опасную зверушку.

Гарольд Слизерин определенно не в себе, и Регулус даже не удивляется, когда итогом очередной супружеской ссоры становится полыхающее поместье.

***

Когда Том дергает его по связи, призывая к себе, Гарольд смиряется с мыслью, что убийством мужа не решит их проблемы. Он даже начал было разбираться в том, как именно они пришли к решению абсолютно всех своих проблем убийствами и кровопролитием — полуразрушенный, пропахший запустением и гнилью особняк Блэков где-то на краю страны способствовал бессмысленным и долгим размышлениям, — но бросил гиблую затею.

Им стоило хотя бы попробовать — Том готов терпеть и его, и его безумные выходки, и, может быть, Гарольду стоило проявить немного больше терпения. Он отвык от этого — от того, что у мужа на каждый его план есть десяток своих, способствующих оглушительному провалу такового и гораздо большим результатам в глобальной перспективе.

Они работали по-разному, и Гарольду определенно не стоило забываться.

Гарольд аппарирует вслед за нитью связи и, пошатнувшись, едва не падает на колени, оказавшись посреди двора почти полностью разрушенной временем и былыми войнами крепости. Он понимает, где находится, почти мгновенно: это место, крепость в горах, которую Тому так нравилось звать замком, может быть, когда-то являла собой символ всего, чего они желали.

Замок Салазара Слизерина во всем своем древнем великолепии, всеми оставленный и забытый.

Озираясь по сторонам, Гарольд скоро находит супруга сидящем на ступеньках, ведущих к главному входу, и медленным, осторожным шагом подходит к нему, со вздохом опускаясь рядом. Они молчат; оба уже знают, что именно может быть сказано — это едва ли первое сожженное ими поместье и тем паче не первая ссора.

Гарольду нечего ему сказать — он знает, что прав. Знает, что, быть может, подобное повторится совсем скоро, а, может быть, и нет. У них появились проблемы, старые проблемы, отложенные десятки лет назад, но требующие внимания теперь. Это не должно быть решено очередной смертью.

— Ты в порядке? — тихо осведомляется Гарольд. Нет, он уже знает, что нет. Том не настолько хорош, чтобы просить и забыть ему это, позволяя двинуться дальше.

Они разные и нуждаются в разном; их брак держится до сих пор лишь потому, что они дополняют друг друга до страшного совершенства. Гарольд знает, что необходимо теперь мужу: он уничтожил ту тонкую иллюзию изящной, спокойной семьи, кропотливо созданной Томом, разрушил его дом и лишил контроля.

Он напоминает себе, что испытывает к человеку, сидящему рядом, нечто, похожее на любовь. Они состоят в браке. Они не враги, не друзья, у них чрезмерно странная форма мутуализма — паразитизма, работающего в обе стороны, — вместо здоровых отношений. Гарольд первым поднял оружие, ранил первым.

И поджав губы, он поднимается и встает на колени прямо перед Томом, беря его руки в свои.

Гарольд добивается желаемого: Том резко поднимает голову, глядя прямо в глаза своими, темными, отливающими кроваво-алым и безмерно холодными.

— У нас есть проблемы, — ровным тоном начинает Гарольд, не позволяя отвести взора. — Все изменилось, Том. Может быть, я не справляюсь. Может быть, все из-за тебя, — он кожей чувствует искрящееся напряжение. Том стискивает челюсти. — Это не конец. Я хочу верить, что это не конец. У нас есть вечность, и мы обязаны справиться.

Гарольд рвано выдыхает, кусая губы. Он с трудом верит в собственные слова, однако знает: они должны справиться. Они бессмертны, впереди вечность, иного пути не будет.

— Поставь мне метку, любовь моя, — шепчет он, слабо улыбаясь. — Клейми.

В глазах Тома вспыхивает нечто; нечто, что Гарольд узнает с легкостью, чуть шире усмехаясь и поддаваясь навстречу. Это то, что необходимо его супругу — партнеру, все немного бесконечно сложнее, — и то, что он способен дать.

***

Они аппарируют на Косую Аллею, залитую огнем и кровью. Гарольд держит мужа под локоть, кривится, стараясь не запачкать туфель.

Он слышит крики и плач, треск пламени и безумный смех — наверняка кого-то из Пожирателей. Видит легкую, задорную улыбку, играющую на губах Тома; улыбку, в которую, может быть, он когда-то влюбился.

Люди кричат. Где-то неподалеку громким плачем зашелся ребенок. Гарольд смотрит равнодушно, дожидаясь того, ради чего они здесь. И долго ждать не приходится: его-таки узнают. Он слышит возглас, полный надежды умирающего: «Гарри Поттер! Гарри Поттер здесь!», — и, улыбаясь, машет рукой, другой по-прежнему держа локоть мужа.

Его узнают; их узнают. Гарри Поттер с безмятежной улыбкой стоит под руку с Темным Лордом Волдемортом и, подождав мгновение, посылает Аваду в сторону кричавшего.

На Аллее осталось достаточно магов, узнавших их; нужный эффект был достигнут.