Ромашки. Знойное лето. Стрекот кузнечиков и стрекоз.
Здесь родилась моя первая любовь. Самая чистая, искренняя и последняя.
Она была единственной.
То лето ощущалось совсем иначе еще в самом начале. Почему-то оно давило на меня, еще четырнадцатилетнего мальчишку. И солнце пекло слишком сильно, и ветер почти не дул у реки, а в воздухе витал запах затхлой ромашки. Странное и непривычное сочетание, тягучее, липкое, медовое. Только сейчас я понимаю, что оно именно медовое, а не какое-либо еще.
Лениво тянулись дни, и я вместе с ними стоял почти на месте. Я старался плыть по течению, которого не было. И это, возможно, было самым правильным.
– Любит…
Я подношу руки к лицу, жадно вдыхая аромат рваной травы, а рядом бубнишь ты.
– Не любит…
Совершенно не понимаю значения этого детского обряда. Да и тебе тоже четырнадцать, уже неделю назад стукнуло, тоже должен понимать. Но ты продолжаешь отрывать лепесток за лепестком, шепча неказистое «любит-не-любит».
Ладно, будь ты девчонкой! Тогда и в поле танцуй, и в идолов верь, и слезами захлебывайся! Но ты сейчас берешь и тычешь мне в лицо пустой головкой ромашки, да с таким лицом, будто твое сердце разрывается на части.
– Не любит, – ты в самом деле веришь? – Уже третья ромашка, а он все не любит… И никогда не полюбит
Ты угрюмо отползаешь, колени к лицу прижимаешь, не выпуская голые стебельки из рук. И мне так жалко становится. Потому что это все рассчитано на инфантильных девчонок, но только не тебя!
– А ну дай сюда, – а я ничем не лучше, от обиды, – детской, совершенно мне не свойственной! – перетекающей в злость, тебя пугаю, слишком резко вырвав ромашку с поляны. Прямо с корнями, удивительно. – Любит, не любит, – сосредоточено вырываю лепесток за лепестком, и знаю, ты смотришь. Ты пристально наблюдаешь с надеждой в блестящих глазах.
А лепестков становится меньше и меньше. Всего три, а я остановился на «не любит». «Четвертый», – пробегает твоим голосом в моей голове. Но так быть просто не может.
– Не любит, – отрываю сразу два лепестка и поджимаю губы. Ты ведь не заметил, правда? Но так надо, так правильно.
– Любит… Меня!.. Любит!
Так надо, так правильно. И я это знаю, как никто другой. Потому что правда любит. Я люблю. А по-настоящему признаться страшно. Ведь любить я никогда не умел. И вряд ли смогу. Я нахожу себе не чувства, я нахожу себе зависимость. И это – последнее знойное лето вместе. А я дышу лишь тобой.
Только сейчас понимаю, что ты радуешься этому одному-единственному «любовному» стебельку, отбросив все остальные. Ты смотришь на него, как на единственную радость в своей жизни, а я на тебя. Мне страшно сказать это вслух не только от того, что «ромашкой» могу оказаться не я, а и от того, что сам ошибся. Тебе нужен любимый, а не нуждающийся. И я не подхожу. Потому что любить не умею: только думать о тебе весь день, любоваться издалека. Честно, мне и взгляда хватает, чтоб чувствовать себя счастливо. Но это лето последнее. Оно давит, затягивает. Я только сейчас понимаю, насколько тяжело мне будет тебя отпустить. Но так надо, так правильно. Тебе нужен любимый, а не зависимый.
Я ловлю себя на мысли, что загоняю сам себя. Кто сказал, что я не тот? Кто сказал, что должен тебя оставить? Кто сказал, что мои чувства – не любовь? Я смотрю на тебя и впервые задумываюсь, что может это не я неправильный, а рассказы всех вокруг – не верны? Ты вот точно об этом не думаешь. И чувствуешь себя прекрасно. Тебя не смущает, что любить нужно девочку. Тебе не кажется, что «ромашки» – бред собачий. Может и мне… перестать думать вовсе? В это последнее лето.
– Слушай, – я сам свой голос не узнаю, – А не хочешь завтра…
– Стой-стой-стой! Не говори, – ты подползаешь, закрывая мне рот ладонями. Вот же забавный, я и так и не смогу, ты же так сильно жмешь мне на губы. Но сейчас вот успокаиваешься, перестаешь. Даже не знаю, мне больше нравилось это тепло твоих пальцев там или невесомые касания по щекам, рассеянный жар ладоней. Но, должен признать, метод у тебя действенный. Я совсем забыл, о чем хотел сказать, – Мне это… уехать нужно будет, а уезжаем мы завтра. Не злись только, мне самому сегодня вот сказали.
– А что, прям утром уезжаете?
– Прям утром.
– Надолго?
– Не знаю, это мне не ответили.
– А далеко?
– К бабушке, – мне это, честно, ничего особо не дало, но смотрел я с особо понимающим видом. Конечно, ты меня раскусил. Не знаю, я так тебя расстроил или сама ситуация, но ты выглядишь огорченным. – Думаю, это дня на три?..
А не было тебя неделю. В какой-то момент я уже стал думать, что ты вовсе не вернешься больше. Тебя увезли, с концами, и никто из нас даже не подозревал об этом. Было так отвратительно понимать, какой нелепой была наша последняя встреча!
Я лежал в душной зашторенной комнате и думал об этом. Как же меня это убивало, не хотелось уже ничего, кроме как жалеть себя. И перевернувшись на бок, к стене лицом, я чувствовал все те же тяжелые мысли. Надо себя отвлечь, а не получается. В этих попытках кончиком ногтя я поддел край зеленоватых узорчатых обоев. На самом деле, они желтые, а зеленый тухлый оттенок принимают только из-за закрытых штор. Они мне нравились когда-то – и шторы, и обои. Но сейчас как-то не жалко их отодрать вовсе – шторы бы тоже отодрал, если честно.
Раз. И слышится треск старой плотной бумаги.
Два. И она отстает от стены.
Три. И я нахожу свои давние детские рисунки под этим слоем.
Надо же, как это давно было. Настолько кажется интересным, что даже заставляю себя подняться и оторвать еще кусочек от стены, скрывающий крышу домика. Вот уже видны я, мама, бабушка, папа. Сейчас можно смело вычеркнуть бабушку и пририсовать тебя. Только подумать, я никогда не упускал возможности порисовать, а сейчас только и делаю, что упускаю возможности быть с тобой…
И тогда я понял. Я думал слишком много, когда этого вовсе не требовалось. Я находил тысячу причин «против», и даже не рассматривал «за». Из-за моего «нет» я в фрустрации уже неделю. Из-за моего, а не твоего.
Я люблю, по-настоящему люблю, называя это зависимостью. Я говорю, что тебе не нужен такой, как я, даже не знаю твоих настоящих желания. Я говорю «нет» себе, теряя тебя!
И за окном слышится шорох колес о дорогу и стук маленьких камней о металл. В нашей деревне мало приезжих, это может быть только один человек. И, наконец, на губах и языке ощущается медовая сладость. Это был ты.
Тем же вечером я побежал вслед за вами. Ты обернулся на меня, тебя было не узнать: лица совсем нет, глаза красные, опухшие, губы искусаны в кровь. Твои родители даже не замечают, что ты остался за забором, а не пошел в дом с ними. Только когда я стал уводить тебя на ту поляну, полную ромашек, они кинули кроткий взгляд в нашу сторону. Но не крикнули. Не остановили. Наверное, думали, что так будет лучше.
А я… В тот момент, я действовал интуитивно. Видеть тебя таким было невыносимо, поэтому я и повел тебя туда, где было хорошо когда-то. А это «когда-то» – это всегда.
Ты падаешь среди цветов, поджимаешь к себе колени и тихо стонешь, хнычешь, вырывая волосы себе на голове. А я глажу твои коленки, разделяя боль. Не знаю, что именно случилось, но ты точно расскажешь мне потом, а сейчас главное – чтоб тебе стало лучше. И я готов быть рядом все это время. Тогда я вовсе не шутил, мы сидели до красного солнца. Только на закате ты поднял на меня глаза, и я снова не думал. Аккуратно схватил твои руки и коснулся губами щек. Сначала одной, потом второй – они такие горячие, просто ужас -, затем мокрого носа и соленых уголков губ. И тогда я стал бояться. Сам не знал толком чего, но так не вовремя. Если бы ты тогда не коснулся своими ладонями моих щек, я бы так и продолжал дрожать от неизвестности.
Я целую твои искусанные губы, и вновь чувствую ту медовую сладость. Совсем немного, совсем чуть-чуть, ведь тут же отстраняюсь – ты отпустил мои руки. И я не знаю, как теперь быть. Но в твоих глазах я вижу легкость и благодарность, невесомость и бездумье. Ты тоже не думаешь ни о чем, все цело отдаваясь течению.
В тот знойный летний день, при одних только кузнечиках и стрекозах, моя первая настоящая любовь заправила мне за ухо аккуратную ромашку, в слезах хрипло посмеиваясь и прижимаясь ближе.