— Если твой дедушка узнает, он меня убьет, — печально вздыхал ученик последнего курса гимназии Аристов, весь румяный от стеснения и мороза на улице, устало опираясь на чужую грудную клетку, и пытаясь уши все еще к верху держать — не получалось. Их скромно целовал однокашник — Дамантов. Оба в мятом, перекошенном, мятежном. Оба с огромным страхом гладят друг другу руки — им есть чего бояться. Столько денег и лет, а исключат из-за унизительной связи. Это не унизительно. Почему, черт возьми, кто-то может решать, кого кому любить?
— Он меня скорей убьет. — неохотно, хрипло произносится. Чувство теплое блаженства юношеской влюбленности маслом стелится среди бесконечного холода ученических помещений, неуютных домов и имений. И только здесь, в каком-то мрачном углу, неприметном, недоступным даже Богу, удаётся отогреться.
— Левусь, я же всë это безобразие начал, — а вот Аристов говорит спешно, несдержанно, пряча волнение улыбкой, глаза у чужого плеча.
— Ты меня ни к чему не принуждал, слышишь, — подбородок у Аристова маленький, белый, как у смешной статуетки, как ручка двери. За него только хвататься, целовать, неприлично, неверно лезя холодными пальцами под рубаху, к чужим скульптурным рёбрам. Вновь слыша причитания:
— Или ты меня убьёшь, — убьёт. Убил бы за испорченные сигареты, за вчерашние насмешки, за слезы, которые Карл видел. Убьет. Если сможет придушит, но выходит пока только мальчишкой льнуть к чужой ладони.
— Господи, Карлуш, мы столько... Мы же любим. Да и кто узнает, как? Уверяю, нет, — всякий, если подумает. Они друг от друга не отходят даже в ссоре, лишь злобно дергая рукава.
В рукава зачем-то, свои, начал плакать Карлуша. Пьяный чужой нежностью, чужими признаниями, собственным алым стыдом, пытающийся целоваться, не хлюпая носом, не плача.
— Я тебя люблю, Левусь. Ты идиот, конечно, но я тебя люблю, — любит. Целовать потный после игры в мяч лоб, вместе бегать от собак, любит вместе петь православные гимны, безбожно их коверкать. Любит. Любит и чернильные пятна на воротнике рубашки, и худые Левины пальцы любит, которые так неумело хватают сейчас за талию, касаются бедер, давят на них так, что Карлуша удивленно пищит.
Он весь как мышка. Маленькая белая, с чёрной гривкой, и глазами-бусинками, очень рассерженными бусинками. Он ненавидит это сравнение, но Лев всех грызунов мира готов размиловать, ибо так они напоминают маленькое смешное личико лучшего друга. Друга.
Который в своей наготе почти мраморный, с синяками на локтях и царапками кошки. Они не могли позволить себе полностью обнажиться в этом мрачном холодном углу, хотя бы из-за холодного сквозняка, из-за которого оба дергали носами, и плотнее прижимались друг к другу. Но даже маленького кусочка этого девственно-чистого, прелестно нежного торса было достаточно, дабы Лев закусывая губы перестал себя сдерживать.
А сам Лев напоминает зайца. Такого резкого, быстрого, туповатого, и, по суждению Аристова, внешне просто отвратительного, но такого смешного, такого мнительного и неловкого. Карлушка просто устает ждать, забывая уже и свой страх, и смущение, и сам лезет товарищу под брюки, ловко управляясь с пуговками кальсон, а Лева стонет, зажимая себе рот, хмурясь повторяет над ним же содеянное.
— А если все-таки кто-то узнает? — появляется ближе к концу сомнение, и Карлуша почти отвлекается, почти отпускает бедного раскрасневшегося Леву.
— Если ты сейчас остановишься — обязательно.