l'amour est

Для Сережи любовь - это всегда было что-то неосязаемое, то, что он мог только почувствовать внутри. Это тепло, которое приятными волнами накатывало и окутывая грело, словно свитер, что мама связала и подарила на Рождество. 
Для Сережи любовь была чем-то литературным и не понятным. Все писатели описывали её так трепетно, что у героев романов потели руки, перехватывало дыхание и появлялся ком в горле. Они тряслись так, что душа в пятки убегала. Муравьев же, все это чувствовал, только в моменты страха и паники, поэтому в истинную любовь и еt ощущения никогда не верил.

      До одного момента.

      Сейчас для Сережи любовь была осязаема.

Любовь - это скользящие по его телу пальцы вниз. Просчитывая каждую косточку ребер, Муравьев держал Мишу так крепко, что боялся сделать больно, с упоением слушая его сбивчивое дыхание и стоны между ними.

Любовью оказались такие обыденные вещи, что даже и не верилось, что такое вообще возможно: круассан в четыре утра с его любимым джемом, задорный смех Рюмина и запах фруктового чая, разносящегося на всю кухню. Подъём в четыре утра, чтобы показать самый красивый рассвет, хотя, это лишь предлог. На самом деле, это была только ещё одна возможность лишний раз посмотреть на него, на то, как его пшеничные волосы развиваются на ветру, в лучах раннего солнца, пока он пытается красиво сфотографировать все это на телефон. Муравьев все это - не так как Миша - фотографирует на личную камеру, что в черепной коробке спрятана, фиксирует все словно в замедленной съёмке, запоминая, запечатляя все на сетчатке своих глаз. Сережа смотрит на Мишу не отрывая взгляда и не понимает, как такое солнечное чудо могло достаться ему.

— Grand-mère, je suis en vacances, c’est bon...— Бестужев стоит на балконе снятого им с Сережей домика.

      Потягивает кофе из кружки, морщится, когда солнечные лучи отражаются в окнах домов напротив и слепят глаза. Он должен был отзвониться бабушке еще в первый день, но сам факт, что они вдвоем в деревушке рядом с Парижем одни, и никто не может их потревожить - был слишком заманчив. Слишком будоражил.

Все было так потрясающе и заманчиво, как закусывающий нижнюю губу Миша, подходящий вплотную и первый вовлекающий в поцелуй. Сережа слушает чужую речь, и сам себе улыбается, вспоминая, что у них было за эти четыре дня.

— Тебе надо было идти на иностранные языки, а не иллюстратора, — отзывается Муравьев и поворачивается на кровати на бок, — Tout le monde ne peut pas arrêter d'être étonné de toi.

— Chérie je sais que tu m'aimes, — проговаривает, откидывая телефон на кровать и сам с улыбкой падает рядом с Муравьевым, обнимая его только для того чтобы через пару секунд начать щекотать, а еще через пару минут целовать, чувствуя, как чужие большие пальцы аккуратно, нежно гладят по щекам.

      Рядом с Сережей, он чувствует себя особенным, важным, любимым, избранным.

      Рядом с Сережей, Миша чувствует себя настоящим.

      У него дыхание перехватывает каждый чертов раз, до комка в горле, до проступающей на ресницах влаги, вместе со счастливой улыбкой, до щемящей боли между ребрами, потому что там места мало для всего, что чувствует Миша к Сереже.

      Ему кажется… нет, он уверен, что того времени, что им отмерено - слишком мало. Что даже если оно отмеряно тысячей часов, сотней лет, целой вечностью - ему всё равно будет мало. Слишком мало, для того чтобы вместить все то, что он чувствует, все то, что он хочет отдать своему личному апостолу.

      Любовью еще оказываются его звонкие крики возмущения, хлопанья по ладоням Сережи, и дерганье в крепких руках, что только к себе больше прижимают. Его наглое проникновение под футболку Миши и щекотка по самым чувствительным местам, чтобы, наконец-то, услышать этот чудесный смех, который вызывает нечто грандиозное внутри. Чтобы увидеть эту потрясающую улыбку, и наигранно обиженный взгляд, который перекрывает выбившаяся прядка, падая на лоб. Этим словом, которое Бестужев к Муравьему испытывает, оказывается не тысяча «люблю» за день, им оказывается просто один единственный взгляд, где и слова не нужны.

      Миша с детства любит творчество, мать записывала его во всевозможные кружки, а сам Бестужев был только рад этому. Когда под конец школы все суетились с вопросом куда поступать, он четко знал, что свяжет свое будущее с тем, что помогает ему.

Сейчас ему двадцать пять, у него отпуск на работе со сложным и тяжелым графиком, но Мише нравится.

Он стоит за спиной Муравьева, который стягивает с себя футболку, не прекращая при этом повторять что боится щекотки.

Оголенная спина Сережи тут же окрашивается масляными мазками яркой краски. Рюмин крайне редко использует темные оттенки, которые добавляет лишь для выделения теневых участков или контура, когда тот нужен. В его работах всегда преобладают яркие цвета: в мазках на холстах, в мазках стилуса на графическом планшете, но Сережа - это другое.

Первый серьезный подарок от Апостола был новенький Ваком Про. Была их первая годовщина и Миша впервые пустил при Сереже слезу. Последний растерялся, про себя надеясь, что это будет первый и последний раз, когда он видит слезы на этом лице, даже несмотря на то, что это были слезы радости.

      Каждой линией, он не просто писал, но пытался перенести на свой холст - на спину Муравьева - что-то важное и значимое чисто для них двоих.

      Миша выдавливает из тюбика небольшое количество светло-зеленого на ладонь, размазывает его между двумя и накрывает чужие плечи, ведя их вниз, и ловя каждое подрагивание тела под ними. Специально почти невесомо, чтобы остались тонкие линии, проводит пальцами под ребрами, опускаясь к пояснице. Касается губами чистого участка кожи на плече.

Несмотря на то, что краски между собой мешаются, переливаясь в непонятные оттенки, Бестужев лишь хмыкает, поскольку на его холсте все красиво. Эти неровные линии, изгибы тела с выступающими лопатками, когда Муравьев словно по струнке вытягивается.

— Ты такой красивый, мое лучшее произведение, — горячо на загривок выдыхает, и снова губами касается, оставляя после себя цепочку коротких поцелуев. На губах оседает горький привкус краски, но Мише все равно. Ему это все слишком сильно нравится.

      Вечером того же дня, когда открытая дверь балкона пропускает в комнату сквозняк, в котором слышится запах яблони под домом, Миша жмурится и губу закусывает, запрокидывая голову назад. Подставляет ее под закатное солнце, что пробивается за прикрывающими окнами занавески, пока игривые больше ласкающие прикосновения его раззадоривают. Руки Муравьева гуляют по всему телу. Пальцы надавливают на бока, поднимаются выше, задевая словно случайно соски. Бестужев забирается на Сережу сверху и трется о того бедрами.

— Как ты сегодня хочешь? — уточняет, покачиваясь вперед-назад, одну ладонь укладывая на грудь Муравьева.

— Без разницы, главное что это будешь ты, — Сережа несет полную несуразицу, но сейчас так плевать.

      Он сталкивает с себя Мишу, и следом заваливается сверху, нависая, а руками упираясь по обе стороны от его головы. Он на все сто процентов уверен, что взгляд у него возбужденный до звёздочек перед глазами, поскольку видит такой же под ним.

В темных глазах Рюмина сейчас столько чертей пляшет, что хватило бы на целый цикл книг Булгакова про Мастера и Маргариту.

Сережа смазано целует в скулу, ведёт губами к подбородку и прикусывает под челюстью - ему нужно больше, ещё, всего и сразу. Больше стонущего и трущегося своим пахом о его пах Миши.

      Муравьев на груди и ключицах оставляет небольшие метки, те самые, которые будет прятать одежда, и о которых будет знать только он и его Мишель. Те, что сам позже - под душем - будет обводить пальцами, пока Бестужев будет глаза закатывать:

«Пометил?».

      Сережа готов «пометить» Мишу полностью, не потому что он такой собственник и хочет чтобы все знали о том чей Миша. Нет. Миша только для себя, и ничейный. Думать по-другому - это все эгоистичные наклонности.

Сережа ставит на нем все эти метки, потому что так остается память о том, что было, о том, как Миша прогибался, стонал и просил еще.

      Сережа ненавязчиво прижимается щекой к ноге. Целует, трётся ей о коленку - словно большой кот выпрашивающий ласки, сжимает осторожно ладонью яйца Бестужева через трусы и мнёт мягкую кожу мошонки большим пальцем.

Одной рукой ствол перехватывает и пару раз на сухую проводит, наклоняясь и слизывая выступающий предэякулят. Бестужев дергается, стонет и пальцами зарывается в спутанные, смоляные волосы Муравьева. Последнему это особенно нравится, поэтому Миша сильнее тянет, а Сережа заглатывает на половину, одной рукой сжимая яйца и медленно насаживаясь ртом на член.

Он специально медлит, разжигая интерес внутри не только у себя - у него там пожар- и понимает, что делает всё правильно, когда Миша на рефлексах толкается вверх бедрами.

Апостол усмехается смотря снизу вверх, специально облизываясь, и ловит взгляд темных глаз. Сплёвывает на пальцы, размазывая большим вязкую слюну по головке, и чуть прикусывает за мягкую кожу на внешней стороне бедра.

— Ты такой красивый, — Сережа это готов повторять каждую минуту, каждый день, целую вечность, которую Миша с ним разделит, если после Бестужев будет все также краснеть и улыбаться смущенно.

— Plus vite, — Миша чуть ли не задыхается, в собственном дыхание, плотнее сжимая руку в кулак, на чужих волос.

      Рюмин шумно дышит и чуть прикрывает глаза, чувствуя, как собственные пальцы начинают чуть подрагивать от накатившего возбуждения, которое постепенно в тугой ком внизу живота сворачивается. А электрические разряды тока, что в паху собираются, по всему телу растекаются.

      Когда белье обоих наконец-то слетает на край кровати, Муравьев пару раз по члену ладонью проводит, и головку к входу подставляет, решая даже не растягивать, потому что утренний подьем у них был долгим. Он просто аккуратно толкается, тут же не сдерживая собственного стона, что слетает с его губ. Удобнее ставит руки по обе стороны от головы Миши, толкается до упора с характерным хлопком яиц о кожу.

Наращивает темп, потом трахает с оттяжкой, то выходя полностью, то срываясь на быстрее толчки. Знает что его солнечному мальчику так нравится.

Теплые волны электрических разрядов расползаются по телу с каждым новым толчком и стоном Миши. Сережа думает, что это все слишком хороший сон, а раз так, то он не хочет просыпаться. Навсегда оставаясь в этой сладкой выдумке, игре его подсознания.

      Звуки сбитого дыхания, стонов и хлопков заполняют всю комнату. Миша плавится от того, как ему жарко, он плавится от каждого касания Сережи, который знает где и как надо провести, поцеловать, а если необходимо, то и надавить. Между стонами, слышится:

«Plus vite, Serge, plus profond…»

      Оставив и без того растерзанные лопатки Муравьева, Миша его за шею обхватывает к себе ближе прижимая, будь у него возможность, он бы слился с ним в одно целое, лишь бы никогда не отпускать. Он кончает, сжимаясь вокруг чужой плоти, чувствуя тёплую сперму в себе.

Они лежат какое-то время в обнимку, Сережа просто гладит, трогает и целует Мишу куда попало. Наслаждался, упиваясь каждой проведенной минутой вместе.

Забудь как страшный сон, мы тут не первые

Поддались собственным демонам

Неверный я, но ты первая

Наш дивный мир — лишь гипербола

Запретный плод так сладок

Сколько можно дальше падать?

      Семейные психологи говорят о том, что кризис отношений наступает на третий год совместной жизни. Сережа об этом не знает, поскольку сам бы никогда себя, и, тем более Мишу не запихнул в кабинет к психологу. Он верил в то, что они помогают людям, но не отношениям. 
Отношения если умирают, то совсем, и все, что остается - это лишь светлая память, что омрачняется обидой и горечью расставания.

      Сережа все чаще задерживается на работе, иногда оставаясь в офисе на ночь. Миша работает до такого состояния, что засыпает прям за планшетом. Ссоры из-за пустяков становятся частым явлением, и по комнатам вместо привычного смеха, разносятся крики с предъявами в адрес друг друга.

      Тот вечер в Сережиной памяти отпечатывается навсегда вплоть до мельчайших подробностей. Бывает так, что закрывая глаза, он видит все это снова и снова, прокручивая каждую секунду этой ссоры. Как в сломанном калейдоскопе он видит, как дверь за Бестужевым с громким хлопком закрывается. Как тот выходит на улицу и идет по двору в сторону метро.

      Сережа все это помнит, все это видел.

      Через сорок минут телефон начинает разрываться трелью мелодии, лаконичное «Мишель» украшает половину экрана вместе со смешной фоткой, сделанной тогда в Париже. Только вот вместо родного голоса, слышится голос лейтенанта Арбузова Антона Петровича, который сообщает о том, что Сережа отрицает до тех пор, пока не приезжает в морг на опознание.

      У Миши Апостол всегда был в «важных контактах» на первом месте, поэтому никакого удивления, что ему позвонили первому и первого попросили приехать не появляется.

      На территорию больницы он приезжает быстро, срываясь на каждом светофоре, лишь бы поскорее убедиться в том, что все это сон… кошмар, который должен вот-вот закончится. Миша подойдет, обнимет со спины и скажет, что все хорошо, а это неудавшаяся шутка.

Шутка длится до тех пор пока он не заходит в морг, и перед ним не стягивают простыню, оголяя лицо остывающего трупа.

      Ноги у Муравьева сами подкашиваются, а лейтенант подхватывает под локоть помогая удержаться.

— Это случайность, черная Камри вылетела на красный свет, мы ведем поиски машины и водителя — это то, что сухими фактами по ушам режет, отдаваясь болью в сердце.

      Сережа слушает, смотрит, вглядывается в бледнеющее лицо Миши и не верит.

      Такой спокойный, словно просто спит. Таким Сережа видел его каждое утро, стоило было проснуться раньше него. Таким он видел и сегодня.

      Что ему говорят дальше он слышит в полуха, точнее не слышит вовсе. Гул от собственного сердцебиения эхом по ушам разносится, заглушая все, жаль лишь не заглушая то, что между ребрами разрывается, ломаясь с громким хрустом.

На кого ты потратишь свой последний день, если он завтра?

Остальное не значит ничего: ложь, правда

Так на кого ты его потратишь, а?

      В машину он не садится, боясь унести если не свою жизнь - за себя он сейчас не боится, умер еще в тот момент как стянутая простыня открыло лицо Бестужева - не хочет унести за собой кого-то еще.

Круглосуточный магазин находится на переулок ниже, там Муравьев покупает пачку сигарет и за ту ночь скуривает полностью. Пальцы плотно сжимая фильтр, трясутся. Только дома за закрытой дверью он позволяет себе расплакаться, обвиняя себя в том, что случилось. Во всей этой ссоре он умолял Мишу вернуться, остановиться.

Все эти мольбы слышали лишь стены квартиры.

      Мама Миши звонит ему в ту ночь, но Сережа не отвечает.

      Он не появляется на похоронах, потому что не может смотреть на то, как гроб с любимым человеком опускается в землю, не может смотреть на то, как Миша, лежит в красной обивке.

      Сережа винит себя в произошедшем.

      Каждый вечер заливает в себя спиртное, выжигая все остатки себя прежнего.

Спирт же выжигает? Спирт дезинфицирует и стирает. Правда?

      Каждый раз, когда он возвращается в квартиру, та встречает лишь холодом и тишиной, не тем, к чему привык Сережа - не шумом с комнат, не теплом живого бьющегося между ребер сердца Миши.

В этом мире тесно без тебя

Я тону, я в бездне весь в цепях

      Первую неделю после похорон Муравьев отчаянно пытается спастись с помощью водки, потому что другой алкоголь уже не помогает, хочется выжечь себе все внутри. На вторую неделю, он пытается забыться в связях на одну ночь, но не может, потому что... чувствует, будто предает все, что было и себя в первую очередь.

      Предает Мишу.

      На третью неделю он уже не знает, что в его стаканах, которые меняются быстрее скуренных сигарет, и что ждёт его во Франции. В деревушке под Парижем, где они тогда остановись.

      Тогда был жаркий июль, Бестужев во всю рассказывал про Буше, Моне, не забывая выделить Делакруа с его «Свобода на баррикадах». Про последнее он мог говорить часами подмечая важнейшие факты, типа: Над Нотр-Дамом виднеется триколор, означающий символ свободы. Во время революции колокола храма вызванивали «Марсельезу».

      В один момент все гаснет.

      В Арбуа, его ждет Миша.

      Почти живой, почти настоящий, и почти невредимый.

      Муравьев даже не спрашивает, что, блять, это за хуйня, и как такое возможно, просто видит и все. Смаргивает раз за разом, жмурится до плывущих пятен под веком, но все равно продолжает видеть.

Миша не говорит, что произошло, просто молча смотрит этими-своими-карими и улыбался.

      Так живо, что Сережа мог бы поверить во все, лишь бы услышать смех и припасть к родным губам напротив своими.

      Он просто так же молча курит одну за одной и с каждой минутой хочет все больше сдохнуть сам, потому что знает - нужно улетать, необходимо вернуться назад в Питер, отпустить, но что-то будто держит.

Миша все также улыбаясь держит.

      Точно зная, что это последняя встреча, Муравьев не может не позволить себе ей упиться, жать не утопиться.

      Ещё он думает, что для мертвеца у Миши поразительно теплые губы, горячие руки и слишком живой взгляд. Тот, которым сам Сережа уже несколько месяцев на мир не смотрит.

      Муравьев обещает сам себе бросить все вредные привычки, но не бросить Мишу.

      Сделал наоборот.

      Потому что только в аэропорту Питера, Сережа понимает, что наконец-то отпустил его Мишель.

***

В полумраке кухни их Питерской квартиры, Сережа допивает вторую бутылку вина, сидя на полу под окном. Ветер развивает черные пряди, а Миша тихо и неслышно, заходит к нему и приблизившись, садится перед ним на корточки. Крыша едет окончательно, бутылка с треском ударяет о пол, а небольшой осколок впивается прямо в ладонь Муравьева. Он шипит от боли, но взгляда от темных глаз Миши не отрывает, лишь наклоняется вслед за ладонью, что щеки касается, целует в нее, и умоляет если не вернуться, то простить.

В тот день Миша впервые разговаривает с ним и просит отпустить.

***

      Сидя в такси, Муравьев открывает диалог с Мишей, прочитывает все сообщения что писал ему, когда пил, когда самоуничтожал себя желая только одного. Все слова, что он ему не успел сказать, все, что чувствовал - удаляет вместе с самим чатом.

      Чуть позже в корзину улетают почти все совместные фотографии, фотографии Миши.

В этом мире тесно — я тону

      Муравьев уверен, что делает все правильно, что отпустив Мишу - дал его душе спокойствие.

Считает, что весь процесс уничтожения их настоящего и будущего, является верным, что повеситься он еще успеет.

      Не успеет.

      Горячая вода в ванной наполняется до самых бортиков.

Сережа уверен, что делает все правильно, как должно быть еще в самом начале, после того дня.

      В дверном проеме появляется Миша, и, тихо подойдя, наклоняется чтобы губами коснуться лба Сережи.

— Encore un peu, — просит, и отстраняется, смотря на последующие действия.

      Сережа улыбается, веря Мише: ведь правда совсем чуть-чуть осталось.

*Бабушка, я в отпуске, все в порядке...

*Дорогой, я знаю, что ты любишь меня

*Быстрее

*«Быстрее, Серж, глубже…»

*Еще чуть-чуть