Время шло, и ощущения менялись всё сильнее. Словно набросанный простыми карандашными штрихами эскиз на глазах превращался в полноценный рисунок, в настоящего и правильного Петю. Наливаясь красками и оживая, подобно великим полотнам что хранятся в Лувре или если брать ближе Третьяковской галерее. Всё вдруг в голове прояснялось, стало его личным откровением, которое писалось в данную секунду. Все его запутанные желания, смутные размытые чувства, тяга к совершению определенных вещей и не всегда обоснованных, невзирая даже на возраст, обретали значение и смысл, которого раньше-то и не было.
Преувеличивать и восхвалять Игоря он не собирался, но подсознательно уже в миллионный раз сказал тому простое и малозначимое: "спасибо". Но даже так, со всем этим, и найденным ключом к тому, что ему действительно нужно, он знал, а главное понимал, что будет ещё не раз сопротивляться, бунтовать и совершать ошибки на этом крайне странном для всех пути, что будет трудно и больно пройти каждому, каким бы мазохистом ты ни был. Но ведь, чтобы найти свое счастье и своеобразную свободу надо же пройти через тяжелую тропу.
Петю ломает. Ломает непониманием, непринятием и отрицанием. В первую очередь отрицанием самого себя. Он колет Грома словами, пытается колоть, пытается вытащить из него хоть грамм эмоции, чтобы он сказал, зачем он так с ним. Зачем он его оберегает, зачем делает все, стоит ему только позвонить, зачем? Что бы что? Посмотреть?
Отметиться?
Зачем, ради чего, что Петя ему дать может?
О деньгах и речи быть не может. Питерский майор и деньги — вещи из абсолютно противоположных вселенных. Химия, что у него в пакетиках расфасована, тоже мимо.
Секс? Да об этом и слова не было сказано, а Хазин у него в кровати уже давно не появлялся, и то в последний раз Хазин там ловил вертолеты.
Тогда что?
Что можно хотеть от такого человека, как он? Ну не любить же, правда?
— Должно быть, я совсем ебнулся, — тихо себе под нос Петя проговаривает, так тихо, что губы едва шевелятся, и все сказанное отчетливо лишь в голове слышно, не в ушах.
Сейчас сидя на краю чужой кровати и нервно постукивая по мягкой поверхности покрывала, Хазин мечется от одного желания просто-напросто сбежать и никогда не возвращаться в эту квартиру, к этому человеку. Ко второму, которым было остаться и как было сказано дождаться сидя на месте. Во всем этом размышлении и ожидании, он испытывал своего рода катарсис, тот, что психологи называют "инсайт"— откуда он вообще это знает или походы к психологу все же дали свои плоды, поскольку никуда не двинувшись остался, и как нашкодивший ребенок прятал глаза от вошедшего в комнату Грома.
Все это гнидство и колкость с острым языком, которые до этого через "пере" сочились, внезапно куда-то пропали, и Петя, который некоторое время назад в прихожей чужой квартиры еще скептично относился ко всему этому, сейчас даже не ничего не начав, завернулся в собственную скорлупку, по которой надо всего лишь сильно ударить, чтобы та маленькой паутинкой треснула.
А Игорь же и ударит, сильно, а если нужно и несколько раз, чтобы добраться до начинки и распробовать ее как надо.
"— Если простым языком, то у вас обоснованная недостатком внимания гиперфиксация на типах личности, похожих на вашего отца. Вы хоть и отрицаете этого, но подсознательно все равно ищете такого отношения к себе ото всех, а когда получаете противоположное, сами же провоцируете на негативное впечатление о себе. Эту проблему точно можно решить, но не одним сеансом".
Петя тогда из бизнес-центра как ошпаренный выскочил, нервно закуривая в своей машине. Вся эта идея с походом к веселым мозгоправам была провальной. Потом появился Гром, который на проверку оказался явным подтверждением тех самых слов, крутившихся долгое время в памяти. Игорь казался грубым уродом, которые вжимая рожей в матрас втрахивают в пружинистую поверхность, а потом сваливают, оставляя после себя только багровые следы на бледной коже.
Отец никогда не любил его по-человечески: когда узнал, что трахается-то его сынок не с девчонками, вычислил, приехал домой к любовнику, застал их и избил собственного сына до кровавых соплей прямо у кровати. С того момента Петя спит исключительно в своей постели, поскольку только в ней чувствует безопасно.
Сейчас же он сидит на чужой, и нервно сжимает ладони, впивается короткими ногтями в мягкую кожу. Ничего страшного — простое обсуждение: что можно, что нельзя, и принятие того, что выяснилось в диалоге. Это было давно рядом с ним, только руку протяни, но он оказался не с той стороны, с которой предполагал по началу, и спокойный кивок на это уже считался одной маленькой победой перед собой, поскольку подобное понять и принять надо уметь.
— Только так ты и я чувствуем себя настоящими. Я тоже до этого, просто существовал. Мы-такие, потому что так надо. Это не объяснить. И другими не будем. Никогда, как не старайся. Даже если постараемся: уйдём в себя и попробуем игнорировать всплывающее. То самое, чего на деле мы хотим — короткая пауза, после которой Гром выдыхая, продолжает:
— Скрывать не буду. Я хочу тебя, когда ты стоишь на коленях, а ты хочешь меня, когда я заставляю тебя на них опускаться. Всё это безумное извращение и единственная для нас константа нормальности. Я пробовал разное: мордобой, случайные связи на ночь, работу и игнорировать необходимые для жизни вещи, но действительно помогает только это. А все это воспринимай, как то, что мы помогаем друг другу. Помощь, — Игорь, потирая ладони, одной все же чужое плечо накрывает и медленно по спине опускает вниз.
После сказанного, ему важно убедиться, что сейчас Хазин, как ошпаренный не выбежит из спальни, и он действительно удивляется, когда эта проверка проходит на "отлично", поскольку тот с абсолютно ясным взглядом сидит рядом. И главное, с расслабленными плечами, в которых нет больше напряженности, которая была с момента как он зашел в квартиру.
Пете стало легче, а уверенное: "— Хорошо, я все понял", как подтверждение этому.
Он же сам сюда пришел, понимая, к чему все приведет. Он понимал, и хотел. Под приглушенный свет, что исходит только от большого окна посреди комнаты, Игорь сам раздевает Петю и раздевшись сам, уже ровным тоном приказывает развернутся и уткнуться лицом в подушку. Команда выполняется, и тогда крупные и грубые ладони, накрывшие Петину спину, широко спускаются от спины к копчику. Тишина, в которой даже не слышно дыхания, прерывается невероятно громким хлопком о ягодицу. Скорлупка дает первую трещину.
Хазин, на одну руку опираясь, чуть приподнимается и вынув шею, из-за плеча на Грома ошарашено смотрит, но вместо предполагаемого лукавого взгляда, встречается с тем, который прям до того самого запретного пробирает. Внутри начинает трясти, поскольку происходящее непривычно и прямое посягательство на самоуважение. А с последним у Хазина как раз проблемы. У него по всем фронтам проблемы.
— Я же тебе сказал, лежать лицом вниз, — тон Игоря подобен взгляду, отчего Петю наизнанку выворачивает, и тот, тушуясь и краснея, отворачивается.
Он, уткнувшись носом в подушку, считает про себя удары, из всех сил стараясь не пропустить ни одного, чтобы только так остаться на плаву и не утонуть совсем, ибо та неизвестность, что может оказаться на дне, пугает. Пугает то, что может произойти в самом конце, когда придётся ступить на собственное дно. Первый, второй, третий, четвертый— каждый становится сильнее предыдущего, а кожа под натиском чужой ладони начинает гореть, на девятом у него появляется постыдная для себя эрекция, и он едва сдерживается, чтобы не начать тереться о матрас, ведь команды не было. А с чего это вдруг он начинает думать о командах? Удары следуют один за другим, равномерно, в едином ритме. С десятого по тринадцатый, дыхание становится тяжелым, рваным, под губами на подушке образовывается мокрое пятно от слюны, а сердце в бешеном ритме бьется в груди. С пятнадцатым, боль стала уже настолько ощутимой, что он, не сдержавшись, гортанно стонет. Дыхание за спиной становится только тяжелее, а промежутки — длиннее, из-за чего каждый последующий шлепок оказывается больнее предыдущего. Восемнадцатый. Пете запрещают кончать без разрешения, но ведь не было запрета двигаться, а потому он старается прижаться к кровати плотнее и коснуться посильнее чувствительной головкой члена о грубую поверхность покрывала. Двадцатый удар — последний, после все, что слышит Хазин первые несколько секунд, собственное сердцебиение, пульсирующее в ушах.
— Повернись, и ты можешь дотронуться до себя, — Игорь жадно и с упоением смотрит на то, как огонек в поплывшем от возбуждения и одновременно постыдной неестественности зрачке горит, и ловит каждое резкое движение с рваным дыханием Хазина.
Всего какая-то пара движений на сухую, и плавящийся под чужим взглядом Петя кончает себе на живот. Еще одна маленькая трещина.
— И что дальше? — вытираясь протянутыми влажными салфетками, Петя после этого аккуратно переворачивается на живот, на прохладную и приятную телу сторону кровати.
Он готов поспорить, что выйди сейчас на улицу, от него бы исходил пар.
— А что ты хочешь?
— Логично, что продолжение.
— У тебя еще горящая задница, а ты дерзишь, — Игорь, усмехаясь, головой качает и садится на кровать рядом, подгибая под себя ногу, — Не все сразу. Для начала надо обработать зад, поспать и как следует осмыслить все. Сейчас ты просишь дальше, а завтра уже в панике и вереща, как недотраханая принцесса убежишь.
— Охуенное сравнение.
— Как есть. Заставлять тебя что-либо делать я не буду, пока ты сам этого не захочешь. Все сугубо по твоему выбору, но учти: после этого заднюю не дашь.
— Я понял, — соглашаясь, Петя думает, что вряд ли откажется и то, что он сейчас на собственное удивление засыпает в чужой кровати не в последний раз.
Пете бы точно к специалисту обратиться разок, рассказать все, вот только чужая ладонь оказывается более эффективней всех демагогий, за которые Хазин ранее платил. Ладонь Игоря крепкая, передавливающая глотку и дающая столько кислорода, сколько нужно. Петя получает ту любовь и то внимание, которые ему всегда были необходимы, а не то, которые ему навязывали общество.
С Игорем можно быть собой, не скрываясь за маской язвительного ублюдка.