Осязаемая тишина. Именно в такой и рождаются «детские» страхи о монстрах под кроватью и за окном.
Се Лянь просыпается внезапно, распахивая глаза. Ночь очень темная, близкая к зиме, луна в небе, как молодой росток: подсвечивает окна нерешительно, почти прозрачно, словно те — под водой. И самому Се Ляню пробуждение кажется похожим на глоток воздуха после погружения в ледяную прорубь. Он осматривается, ладонью невольно касаясь свободного места на постели рядом, которое всегда оставляет не-для-себя, спускает ноги на пол и поднимается. Верхние одежды — вместо одеяла, несколько слоев, его и не-его — соскальзывают вниз.
Се Лянь окидывает взглядом комнату вновь, прежде чем безошибочно повернуться к дверному проему, шаги чуть нетвердые, еще не проснувшиеся до конца. Половицы под босыми ступнями скрипят резко и пронзительно, заставляя чисто рефлекторно застыть на месте: нога зависает, почти коснувшись пола в следующем шаге — но это бессмысленно, потому что звук громкий, а значит, совершенно безопасный.
Он знает.
「Кажется, к такому нельзя привыкнуть?」
Се Лянь останавливается в дверном проеме: никакой двери нет. В его доме жилых — всего две комнаты, из спальни можно разглядеть практически все, наоборот — тоже. Есть лишь маленькая часть главной комнаты, где можно скрыться.
「Неправда. Человек привыкает ко всему.」
Сидящая фигура напротив окна. Видно не полностью, но большую часть. Там, где на тело ложатся отсветы с улицы. Неровные прямоугольники — по полу. Разбавленная водой луна вместо краски. В темноте белые одежды так же теряются, выцветают и становятся неуверенными.
— Усян? — громче, чем нужно в такой тишине. По имени, как называет нечасто, хотя ему и разрешили.
В большинстве своем потому что Се Ляню нет нужды обращаться к своему «спутнику». Тот всегда знает, кому адресованы слова. Больше не с кем говорить, если рядом только один. На самом деле потому что звук собственного имени делает Бая нервным и смятенным, опасно-восторженным, толкая почти за грань.
За многие годы Се Лянь узнает большинство из его реакций.
Безликий молчит. И не двигается. Ни шороха в доме, кроме ветра за окном и собственного дыхания.
Вдох-выдох. Слишком громко.
Сердце забивается на мгновение в ушах, а потом…
Се Лянь успокаивает его твердой «рукой». Отталкиваясь от проема и входя в комнату. Пересекая ее. Руки не дрожат — он обходит неподвижную фигуру, окидывает внимательным взглядом: чужая голова чуть склонена набок, позвоночник жесткий, неизменная маска — на лице.
Белое Бедствие — печально известный кошмар трех миров. Пугающий одним своим именем и еще больше тем, что на самом деле способен сделать. Се Лянь знает. Он испытал это на себе и до сих пор не забыл. Не уверен, что сможет когда-нибудь забыть. Безликий Бай навязчивый, отвратительно-заботливый, проедающий каждым словом, садистический, резкий, насмешливый, пугающий в своей гениальности, способный перейти от радости к грусти за один щелчок пальцев, при этом грусть его такая же наигранная и дешевая. От нее тошнит.
Се Лянь дышит шумно, когда перед глазами — яркие картинки: болезненные крики, жуткие лица, тела, качающиеся на перекладине под потолком, отблеск свечей на лезвии меча, сломанные статуи, сломанное тело, унижение и стыд. Раны так и не зажили, их просто не видно. Пальцы судорожно сжимаются, скрытые в складках одежды, а потом расслабляются. И он опускается на пол, заглядывая в склоненное лицо.
Белое Бедствие… иногда просто останавливается на шаге или слове и застывает. Сидит, глядя перед собой пустым взглядом. Как кукла с отрезанными нитями. И нет в нем ни веселья, ни грусти. Се Лянь знает. Он научился смотреть через маску на чужом лице, хотя все еще не готов стянуть ее до конца. Хотя это уже больше похоже на привычку между ними.
Се Лянь протягивает ладонь и берет чужую осторожно — повисшую безвольно вдоль тела, пальцы длинные и худые, резкие грани суставов. Другой осторожно сжимает плечо, скорее гладит.
— Тише-тише. Это просто я, — голос чуть громче шепота, но именно так удается получить ответ: легкий дерг головой, словно натянутую до предела тетиву задели. И край маски ловит бледный отсвет луны. Се Лянь только догадывается, как выглядят глаза Безликого в такие моменты.
— …вверх… и вниз, — шуршащий, скатывающийся в беззвучие голос.
Се Лянь улыбается ободряюще:
— Все хорошо. Я проснулся, — невесомо поглаживает чужую ладонь, большим пальцем потирая маленькие круги на запястье. Рука не жесткая, но застывшая, стоит отпустить — просто повиснет в воздухе в том положении, в котором ее оставили. Се Лянь видел достаточно раз, чтобы не отпускать. Ему не нравится видеть эту «послушность». Восковую неподвижность.
— …качается… вверх… и вниз…
Се Лянь кивает, коротко сжимая запястье в ответ, и поднимает вторую ладонь от плеча к лицу, пока пальцы не ложатся на самый край маски, где должна быть щека, касаются виска, будто окунаясь в чернила на мгновение — настолько не хватает света. А кожа под пальцами словно в самом деле покрыта воском. Бледная до серости, холодная от пота и от того же липкая.
— Ну, так не пойдет. Должно быть, не очень приятные ощущения, да? — Се Лянь продолжает говорить тихо, успокаивая. Обоих. Качает головой, цепляя ладонь в своей хватке осторожно себе за плечо, чтобы после обвить руками талию Белого Бедствия, поднимаясь вместе с ним на ноги: чужие нижние одежды тонкие и тоже кажутся чуть влажными на спине, липнут к коже. Приходится немного постараться, чтобы выпрямить согнутые в коленях ноги Бая, но для Се Ляня в целом поднять его — очень легко.
— Как насчет искупаться? Теплая вода успокаивает и тело, и мысли, правда ведь? — легонько встряхивает, чтобы подцепить выше. — Пойдем, давай-ка. Все в порядке.
Под ладонью на спине волей-неволей — биение чужого сердца. Размеренное и нечастое, словно пузырьки воздуха поднимаются со дна на поверхность. Словно оно не знает, биться ему или нет. У демонов сердца не бьются, но они хорошо умеют его имитировать при желании. Безликий Бай в руках не реагирует, ему нет смысла притворяться сейчас.
— …в порядке… — все той же ломкой интонацией.
Се Лянь вздыхает тихонько. Улыбка с губ не сходит мягкая, не таящая страха или неуверенности в своих действиях.
— Да, именно так.
***
Вода в бочке темная, кажется, что без дна. От касания рук — тихий всплеск. Чужое застывшее тело погружается почти по грудь, откидываясь на край послушно. Теплая вода — талисманы очень кстати, потому что нагревать ее с помощью камней заняло бы много времени, — действительно, неуловимо расслабляет жесткие мышцы, смывая с них холодную липкость и даже болезненную бледность, делая кожу приятно-розовой.
— Наклонись немного, — Се Лянь придерживает Безликого поперек груди, пока осторожно промывает ему волосы, пальцами скользя сквозь длинные чернильные пряди, сливающиеся с тенями, мягко массируя кончиками пальцев у корней.
Се Лянь говорит в полный голос, потому что от долгого шепота тот слишком хрипит. Поэтому и ответа не получает, но Бай в руках спокоен: не доставляет проблем и когда сидит возле бочки, пока Се Лянь таскает воду с улицы, и в ней. Это хорошо, потому что самое опасное в таком его состоянии — восковое оцепенение внезапно может смениться крайним нервным возбуждением, когда Безликий видит галлюцинации и совсем не видит реальности, а движения становятся эмоциональными и непредсказуемыми.
Хотя все жесты и поступки Бая кажутся непредсказуемыми, на самом деле это не так. Се Лянь узнает со временем. Поэтому такое состояние Безликого опасно. При нем никогда нет уверенности, что следует говорить и стоит ли вообще. И нужно быть очень осторожным с прикосновениями.
Когда Се Лянь в первый раз застает Бая в таком состоянии, то пугается не на шутку, трясет за плечи и невольно повышает голос.
Во второй раз дрожат руки, но он больше не кричит.
В третий уже легче.
Со временем он узнает и как прикасаться, и как вообще иметь с ним дело при этом. Что чужое тело неподвижно лишь на первый взгляд, но Бай очень склонен застывать в неудобных позах; Се Лянь всегда обеспокоен, что после у того будут болеть мышцы. Добиться нормального ответа почти невозможно, но иногда тот все же произносит обрывки фраз или повторяет услышанное, но для этого нужно шептать. Вывести принудительно из этого состояния невозможно, но просто гладить по голове и прижимать к себе — вроде помогает. По крайней мере, так Безликий редко задерживается в оцепенении больше, чем на несколько часов.
— …здесь… я…
Вот и сейчас это не принятие ванны, а скорее попытка достучаться до чужого сознания, донести мысль, что тот не один. Се Лянь набирает воду в ладонь и методично выливает ее на чужое плечо, пока голова Бая прижата к его боку — положение не самое удобное, благо, что бочка низкая. И одежда мокнет, но это неважно.
А тело под руками медленно расслабляется: капля по капле мышцы становятся мягче, рука, уложенная на бортик, уже именно лежит, а не словно подвешена в воздухе, хотя Се Лянь очень и старался устроить ее естественно.
Вздох. Чужая голова соскальзывает, утыкаясь лбом ему в колени.
— Сяньлэ…
Рука Се Ляня застывает на мгновение, прежде чем продолжить незатейливо поливать водой чужие плечо и спину.
— Я здесь, — в темноте взгляд принца нечитаемый, смотрит на голую стену перед собой, на которую белые прямоугольники окон уже перебрались с пола, исказившись, потеряв еще больше четкость и цвет. Время перед рассветом — самое темное время.
— Я хочу на качели, — голос тихий и хриплый, без прежней скрипучести и проглоченных слогов, так странно уязвимый. — В нашем саду были когда-то такие… Висели у самого края пруда, поэтому, раскачиваясь, я всегда касался ногами воды. И поэтому снимал обувь. Не очень достойное поведение для принца, да? — улыбка бесцветная, полная нежной ностальгии и тоски. — Мэймэй всегда ругался, но не со зла. И матушка… тоже не со зла. Наверное? Однажды она приказала избавиться от качелей…
Се Лянь закусывает губу, на мгновение прикрывая глаза, он не уверен, что может справиться с этим чувством. Внутри все так сильно сжимается, что почти больно. Ему хочется прикоснуться к груди и сдавить собственное сердце, но он знает, что это не поможет. А второй человек — губы на мгновение изгибаются в улыбке сами собой от этой мысли, и тяжесть в груди сменяется нежностью, такой же болезненной — шевелится в воде, чтобы развернуться и полностью уткнуться лицом в его колени.
И сам Се Лянь немного ерзает — сидеть на краю не очень удобно, — чтобы перестать гладить чужое плечо, вместо этого вплетая пальцы обеих рук в волосы, перебирая их. В комнате раздается тихий довольный вздох, и Бай слабо трется щекой о белую ткань, на которой от мокрых волос — следы, прикрывая глаза.
— Хочешь, я сделаю тебе качели?
— Хочу…
Се Лянь поднимает взгляд к окну, и на горизонте — тонкая светлая линия. Даже ее достаточно, чтобы заставить тени начать выцветать. Без них тишина становится подобной невесомой полупрозрачной паутинной завесе, на которой капли воды — тяжелые, но не срываются вниз, не рвут «хрупкие» нити.
Время перед рассветом — самое темное.
Время в первые мгновения рассвета — словно останавливается.
Се Ляню страшно от мысли, что он мог проспать до утра, не проснувшись. Разум бы не отреагировал, оставшись в неведении. А Бай встретил бы его в своей обычной насмешливо-снисходительной манере, справившись сам, как справлялся в своей жизни не раз. А о том, что у него был очередной приступ, Се Лянь узнал бы только по косвенным признакам, которые тоже научился замечать.
И, может, его забота никому и не нужна на самом деле…
Но потом с колен доносится еще один тихий довольный вздох — такой искренний, какой редко можно услышать от этого человека, — и не заметивший, как остановился, Се Лянь вновь продолжает гладить склоненную голову. Пока оцепенение полностью не покидает чужие мышцы и разум.
«Я проснулся. Все в порядке».