Тепло твоего тела

К моменту, когда Бай окончательно приходит в себя, вода уже полностью остывает. Тот хватается за края бочки и сам вылезает, не обращая внимания на воду, что капает прямиком на пол.

Се Лянь спешно накидывает поверх чужих плеч полотенце, подхватывает кончики мокрых волос и растирает. А в доме уже — почти ни следа тьмы, которая разбавляется первыми солнечными лучами и утекает сквозь щели в полу и углах. И окна не «отпечатываются» на светло-бежевых, вытертых стенах.

И в этом неровном, чуть нереальном свете Се Лянь не может не цепляться взглядом за высокую бледную фигуру. Волосы, как чернильный шелк, кожа — цвета мела. Ступив из воды на пол, Безликий чуть пошатывается, потому что в мышцах все еще — слабость, но даже ссутуленные плечи и дрожь в руке, которая принимает протянутое нижнее одеяние, не могут умалить чужой бесспорной красоты, похожей на призрачный цветок.

У Се Ляня замирает дыхание.

Какое-то время с первой встречи он считал фигуру в траурном одеянии странной, чудной, вызывающей сомнения в остроте зрения и трезвости собственного рассудка, как кривое зеркало. Потом оказалось, что под маской очень часто «скрывался» облик самого Се Ляня. По-настоящему же…

Белое Бедствие — страшный сон трех миров — похож на вазу из тонкого фарфора, которую однажды разбили и собрали заново, но «швы» все еще остались, просто их не видно.

— Жалеешь меня? — Бай оборачивается к нему и изгибает губы в усмешке, которую не видно, но «слышно». Белая ткань прячет от глаз выпирающие позвонки. — Или жалеешь о том, что не воспользовался моей слабостью? Такая хорошая возможность… — улыбка становится шире, «ощутимее», почти злой в том, как он упивается каждым словом.

Се Лянь вздыхает и опускает полотенце на чужую голову. Сейчас, когда Безликий невольно клонится чуть вперед, опустив плечи, это очень удобно; все еще нездорово-бледный, но уже иначе: своей обычной бледностью, а не пугающей голубизной «мертвого» тела. Область шеи даже чуть розоватая и мочки ушей тоже.

У Се Ляня действительно возникала мысль о «возможности», но…

— Ты мог…

— Мог, — Се Лянь соглашается и принимается особенно старательно ерошить чужие волосы полотенцем, заставляя Безликого осечься на полуслове и застыть в каком-то странном недоумении. — Лучше высуши голову хорошенько. Тут сплошные сквозняки — легко простудиться.

«Даже бессмертному», — мысленно.

— Ваше Высочество… — Безликий перестает улыбаться, а потом весь словно «оседает», склоняется еще ниже, обхватывает его руками за талию, упираясь лбом в живот; в такой нелепо-неудобной позе, и полотенце остается в руках Се Ляня, который смотрит на чужой затылок. — Вы все так же глупы…

Пальцы давят сильно, словно стремятся проникнуть под кожу, вцепиться намертво, слиться воедино. Кажется, что лишь тонкий слой одежды мешает этому.

— Разве ваши родители не учили вас, что нужно осторожнее дарить свое тепло другим? Глупый-глупый принц… такой наивный, — Бай смеется без эмоций, плечи чуть вздрагивают от этого смеха, пальцы скребут поясницу, не обращая внимания на застывшие мышцы, а потом сжимаются еще крепче, просто обнимая, притягивая не к себе, а сам прижимаясь ближе. — Я так хочу ваше тепло… Пожалуйста, пожалейте меня…

***

Постель грубо сделанная и неудобная, очень низкая к полу, Бай опускается на нее спиной и дергает плечом.

— Жестко, — Се Лянь не видит под маской, но опять же очень явно представляет, как его губы привычно кривятся в недовольной гримасе. Легкое капризное выражение.

Белое Бедствие похож на вазу из фарфора… и Се Лянь, касаясь его голой кожи, может буквально ощутить все неровности, где когда-то были трещины, которые склеили между собой, отчаянно пытаясь вернуть изначальный вид, а может, наоборот, не особо пытаясь, поэтому осталось так много углов и шероховатостей.

Кожа уже не холодная совсем, пульс под ней устойчивый и сильный. И даже становится слишком громким, когда Се Лянь касается пальцами чужого горла, оглаживая выступающие ключицы, коленями упираясь в жесткую постель, но дискомфорт не беспокоит. Он осознает, насколько жадно, что это почти пугает его самого, смотрит на человека, лежащего под ним. Невидимое напряжение покалывает кончики пальцев.

Слишком редко… Бай помешан на контроле. Выпустить и передать его в руки Се Ляня? Такое происходит слишком редко.

Мысли от этого теряют четкость, и здравый смысл покидает голову, утекает сквозь пальцы, которыми он касается чужого тепла, делясь своим, обмениваясь им. Неуверенный солнечный свет пронизывает комнату, словно проходит через множество тонких слоев светлой ткани, заставляет нагреваться кожу в тех местах, где касается ее: плеча, чуть бока и чужой правой ноги, согнутой в колене — ткань не прикрывает ее, соскальзывая.

Нет одеяла, зато подушки очень мягкие. Безликий со стоном откидывается на одну головой, и словно остатки напряжения покидают его тело, которое ощущает измотанным, уставшим, чуть подрагивающим и очень-очень послушным. Не той восковой покорностью, которая была, когда его сознание словно сузилось в одну точку и перестало существовать — этих воспоминаний о нескольких часах в оцепенении нет, в памяти разрозненные цветные пятна и полуобразы, как подобие снов. Бай «помнит» дерево на холме под черной луной, небо трескается и осыпается на землю, разбитые окна заброшенного дома, стул, покачнувшийся и замерший у самого пола, трещины на полу, кровь течет между камней, одинокий цветок, скрипящая дверь, бездонный колодец, волосы лезут на глаза, руки трогают везде, шаги босых ног, оставляющие за собой влажные следы, грязь под обломанными ногтями…

Бай тянется руками к лицу, маска на лице кажется удушающей, грудь вздымается тяжело, а потом его руки перехватывают и разводят в стороны. Нижний халат, который он успел накинуть, «расползается» в стороны, не в состоянии что-либо скрыть. Се Лянь склоняется над ним, держит за запястья, пока взгляд Бая не становится осмысленным, хотя сквозь прорези маски…

— Сними ее, — вздох, отпускает чужие руки, вместо этого кладя ладони на бедра под собой, чуть сжимая и поглаживая, сдвигая ткань окончательно, обнажая, хотя он и знает, что Бая это не беспокоит ничуть. Смущение Се Ляня тоже осталось далеко в прошлом: он все еще чувствует, как щекам становится горячо, но это не стыд. Другое. Тело под руками едва уловимо напрягается, словно изменяясь, и Се Лянь тут же резко давит на чужие живот и ребра. — Нет, не мой облик, — качает головой. — Я хочу видеть тебя.

Бай поднимает ладонь к лицу — пальцы чуть дрожат, — без лишних возражений стягивая маску вверх, не утруждая себя развязыванием удерживающих ее нитей. Черные волосы рассыпаются в полном беспорядке, все еще оставляют влажные следы на простынях.

— А вы все же умеете быть жестоким, Ваше Высочество, — губы изгибаются в насмешке, но в глазах ее нет: глубокое, трудно читаемое выражение. Бай моргает — ресницы на мгновение скрывают этот взгляд, — а потом открывает вновь. И Се Лянь смотрит, не в силах оторваться, потому что глаза у Безликого вопреки любым представлениям бирюзовые, насыщенно-прозрачные, как морские волны.

Он смотрит прямо на Се Ляня, не моргая совсем, подцепляет пальцами за подбородок, проводит большим пальцем по нижней губе, оттягивая, настойчиво тянет на себя и сам поддается, приникая в медленном, проникновенном поцелуе. Очерчивает контур губ языком, касаясь уголков, а затем раздвигая и проскальзывая внутрь теплого влажного рта.

Руки на теле Бая, было замершие, вновь начинают движение, касаясь «слабых» мест с безошибочной точностью. Белое Бедствие болезненно худой, это осознается особенно четко сейчас, когда он позволяет видеть себя таким, какой есть. Ребра сильно видно: он выгибает спину, вжимаясь затылком в подушки, и бледная кожа натягивается, позволяя увидеть и пересчитать каждое, пальцы Се Ляня ложатся в промежутках между, вписываясь идеально. Эти красивые длинные пальцы, которые Баю так нравятся.

Он плавится и позволяет делать с собой все, что угодно, мысли все еще путаются в голове, соски отзываются на прикосновения остро, бедра подрагивают, когда их раздвигают в стороны. Бай поворачивает голову на бок: солнечный свет из окна кажется расплывчатым и нечетким, в поле зрения — чужая ладонь, что оглаживает его бок, ловит ее мимоходом, сплетая пальцы, и подносит к губам, жмуря глаза, когда внизу точно такие же пальцы оглаживают и на пробу толкаются внутрь.

Масло льется на руки и живот, пахнет сладко. Цветами.

За закрытыми веками — остатки видимых ранее «снов-видений». Пепельный дым над горой, все та же черная луна, словно ставшая ближе, нависшая над головой, он в нижней одежде — холодно, ноги утопают в сырой земле, черви копошатся в ней, шевелятся между пальцев, картинка по краям глаз чернеет, покрывается подпалинами и осыпается пеплом…

— Усян?

Бай распахивает глаза и встречается с темным внимательным взглядом, Се Лянь смотрит на него пристально-пристально, обе его руки свободно лежат на чужих бедрах, оглаживают ощутимо-настойчиво. Между ног влажно, Бай не касается себя сам, но он возбужден и очень-очень сильно, почти невыносимо, собственная плоть прижимается к животу, болезненно-твердая, пачкает кожу, которая и без того блестит от масла. И пальцы Се Ляня, покрытые им, так же пачкают его ноги. Опускаются до лодыжек, сжимая коротко, а потом неожиданно ловят руки Бая и тянут на себя, пока не вынуждают положить поверх собственных тонких щиколоток и сомкнуть пальцы вокруг них.

— Держи так, — голос у него тихий и чуть хриплый, скулы розовеют, но во взгляде ни капли колебания. И это картинка, от которой дыхание перехватывает, и Бай впитывает ее в себя жадно, с больным восторгом, хотя в этом положении он едва может сдвинуться и едва ли оно удобное, мышцы в ногах и руках натягиваются, как струны. Возбуждение становится почти невыносимым, тело подрагивает и горит под легкими, словно дразнящими прикосновениями, как в лихорадке. Потому что Его дорогое Высочество действительно научился быть жестоким, не торопясь, придерживая за бедра, прижимаясь своими к его, тесно-тесно, что давление члена на вход такое ощутимое, однако…

Бай послушно удерживает свои ноги на месте. И позволяет играть с собой. Потому что он сам научил Се Ляня этому.

«Сам-сам-сам», — мысль бьется в голове, и Бай откидывает голову и улыбается широко-широко, довольно, упиваясь и не прекращая улыбаться даже в следующее мгновение, когда чужие бедра все же толкаются навстречу, и спина Безликого изгибается сама собой, вторя глухому мучительному стону.

Сколько ни расслабляйся, а первое растяжение мышц внутри… самое сильное.

А потом еще толчок. И все повторяется с начала. В этой позе присутствует такое странное напряжение, от которого все еще слабое тело протестует, но в ушах — только шум крови. Который стирает любые мысли. Сердце бьется в груди исступленно, будто маленькая птичка: ударяется о клетку из ребер, пытаясь выбраться наружу.

Губ касается чужое дыхание, заставляя разомкнуть их, чтобы ощутить поцелуй. Неряшливый, мокрый, после которого от кончика языка еще долго вслед тянется тонкая нить слюны.

Бай смотрит сквозь ресницы на красивое лицо, на котором так ясно обычно читаются любые эмоции. Но может, скрывать их Се Лянь тоже научился у него со временем? Потому что это глубокое выражение почти болезненной нежности в чужих глазах ему непонятно.

— Тебе следовало воспользоваться моей слабостью, — судорожный вдох, сводя бедра, вдавливая колени под ребра нависшего сверху человека, пальцы от долгого удерживания положения немеют. — Ты ведь хотел этого? Почему не воспользовался?

Хотя он не впервые видит такое выражение.

Тонкие пальцы ведут по его лицу, оглаживают висок и линию челюсти, дыхание самого Се Ляня прерывистое, тот кусает губы, когда толкается в его тело, но взгляд осмысленный. Именно это пугает Бая больше всего, когда тот отвечает:

— Я не хотел, — наклоняясь низко-низко и касаясь губами ямочки между выпирающими ключицами, где на коже Бая — мелкая россыпь пятнышек, словно брызги золотой краски, у самого горла и еще немного на плечах. Се Лянь смотрит на них и улыбается почему-то. — Я думал о том, что… Что если подобное случится, когда рядом будут те, кто захочет тебе навредить?

«Таких очень много, не правда ли? Почти все», — Белое Бедствие усмехается мысленно.

— Не случится, — почти с легкомысленной небрежностью, это не самоуверенность, он знает себя слишком хорошо. — Для этого нужно чувствовать себя расслабленным, а я всегда готов к нападению рядом… с другими, — заканчивает как-то неуверенно, словно на середине фразы забывая смысл слов, которые произносит. На лице Бая вдруг появляется такое растерянное выражение, что у Се Ляня сердце пропускает удар, потому что смысл этих слов такой явный, что его ни с чем нельзя спутать. Бай моргает в следующее мгновение и поднимает на него взгляд, уголки губ подрагивают то ли в улыбке, то ли в гримасе. — Ваше Высочество, вы действительно слишком смелы и жестоки…

— Ты сам мне это позволил.

Вновь ресницы на миг скрывают от Се Ляня взгляд этих завораживающих цветом глаз.

— И правда…

А в следующее мгновение Бай перестает удерживать себя, обвивая руками за шею, и сам подается бедрами навстречу в тягучем неумолимом толчке, раскрывая рот в беззвучном крике от прошившего тело удовольствия, который тут же превращается во всхлип, когда Се Лянь подчиняется и возобновляет движение, толкаясь навстречу, целуя подставленное горло, где жилка пульсирует часто-часто.

Когда Бай закрывает глаза, перед ними больше не вспыхивает никаких картинок. Нет оцепенения и никакого затаенного страха быть запертым внутри собственного тела, в котором он никогда не признается.

Он чувствует себя… теплым.