Детская пирамидка скадывается сама собой — раз-два, чики-бряк; первым идёт большое жёлтое кольцо, вторым — зелёное поменьше, третьим — сломанное запястье без живого на нём места, истерика и слишком доверительные мальчишеские утешения. На самом деле, ни у Глэма, ни у Чеса в детстве не было такой пирамидки.
Чес принимает всё обыкновенно просто, потому что рано или поздно это должно было случиться — он, возможно, надеялся, что произойдёт чудо и Глэму через это пройти не придётся. Глэм принимает происходящее никак и не здесь, потому что, даже учитывая, что в глубине души ему хотелось этого, на деле он оказался более чем не готов к такому.
Именно поэтому Чес остаётся рядом. Ему никто не давал инструкций по сборке таких сломанных, изувеченных мальчиков, у которых на ребрах синяки отцовского отношения, но у него мыслей на этот счёт больше, чем у Глэма. Чес остаётся рядом, потому что у того нет больше никого — так уж вышло, что именно он оказался единственным человеком в этот промежуток времени, которому на Глэма не плевать; вот так просто, раз-два, чики-бряк.
Ни у кого из них в детстве не было пирамидки, которую малыши слюнявят, грызут и тычут неокрепшой ладошкой отца в плечо. Дело даже не в пирамидке — просто у Чеса отца толком не было, а Глэма было только подобие, образ, с реальностью не соотносимый. У Чеса шрамы на том месте, где у Глэма свежая дыра, и он не может подсказать, когда станет легче, когда это покроется гнилой корочкой и когда затянется окончательно. Зато Чес может быть рядом.
Поэтому, когда Глэм падает, Чес разбивает коленки в мясо. Когда Глэм падает, Чес держит его за крупную ладонь с длинными пальцами. Когда он падает, Чес падает следом, чтобы потом помочь подняться.
У Глэма, на самом деле, есть немного больше, чем пустота глухой истерики. У него есть то, чего у Чеса никогда не было — кто-то, сложит жизнь детской пирамидкой, когда всё вокруг распадается на части. Кто-то, кто будет рядом; вот так просто — раз-два, чики-бряк.