Дилюк проснулся ещё до рассвета из-за того, что Кэйа вертелся. Тот пытался аккуратно выбраться из постели и не разбудить Дилюка. На сонный вопрос, куда он намылился, Кэйа сказал, что хочет попрощаться с Огоньком. Дилюк распахнул глаза и резко сел на постели:

— Попрощаться? — Дилюк был ошарашен и напуган.

— Я могу не вернуться, — Кэйа же был абсолютно спокоен.

— Это же не повод готовиться к смерти! Может ты ещё завещание с предсмертной запиской написал?

Кэйа молчал. Дилюк, севшим голосом, спросил:

— Ты же не написал?

Кэйа уже натянул штаны с рубашкой и шёл к сапогам. Он обернулся и тихо, но твёрдо ответил:

— Написал. — Дилюк посерел. — Надо быть готовым ко всему. Я не успел рассказать кое-что. Но однажды обязательно расскажу. Обещаю. Надеюсь, ты поймёшь меня.

Кэйа надел сапоги. Дилюк выскочил из постели, зло топнул и выпалил:

— Не говори так! Я ведь тоже могу не вернуться!

— Нет. — Кэйа ответил резко и холодно, так что Дилюк вздрогнул. Кэйа вздохнул.

Он, так и не надев второй сапог, подошёл к Дилюку и взял его за руки. Медленно отвел к их постели. Кэйа улыбнулся, подумав об этом. Усадил Дилюка на край кровати, а сам встал перед ним на колени, взял чужую ступню в свою руку и принялся аккуратно растирать. Дилюк, стоя босиком на каменном полу, наверняка замёрз.

— Ты вернёшься. И Джинн тоже. Обязательно. Я обещаю тебе это, огонёк.

Дилюк обиженно выдернул ступню у Кэйи из рук.

— Не зови меня как своего коня.

Кэйа покачал головой и улыбнулся. Прикрыл глаза, взял ладони Дилюка в свои, прижался к ним лбом, а после поцеловал так нежно и трепетно, что сердце Дилюка пропустило удар.

— Хорошо, любимый.

— Идиот.

Кэйа встал, уложил Дилюка, накрыл его одеялом, уговорил ещё поспать, поцеловал в лоб, натянул сапог и вышел.

Внизу он столкнулся с Крепусом.

Мужчина сидел в гостиной напротив зажжённого камина.

Крепус любил это место. Обычно он сидел расслабленно откинувшись на спинку кресла, протянув ноги к огню и прикрыв глаза. Сейчас мужчина был ссутулен. Голова грустно повешена, пальцы сцеплены в замок, да с такой силой, что костяшки побелели. Кэйа рассмотрел в волосах отца несколько колтунов.

Крепус, пусть заторможено, но среагировал на шаги.

Он поднял голову и посмотрел на Кэйю. Бледный, как сама Смерть, с лиловыми синяками под глазами, потрескавшимися губами и горькой печалью во взгляде, мешавшейся с паническим страхом, гордый Крепус Рагнвиндр сейчас был больше похож на призрака, чем на живого человека.

Кэйа не сдвинулся с места. Глядя ему в глаза, он спокойно и твёрдо заговорил:

— Отец, если я не вернусь, то в правом нижнем ящике моего стола лежит письмо для тебя. Прочти его. Надеюсь, ты простишь меня и за мою смерть, и за то, что узнаешь из него. Спасибо за то, что любишь меня и заботишься. Спасибо за такого замечательного Дилюка. Спасибо за тебя. Дилюк и Джинн обязательно вернутся. Клянусь. Я люблю вас всех. Больше жизни.

Крепус тяжело сглотнул. Запрокинул голову, но предательницы-слёзы всё-таки покатились из его глаз. Тогда он спрятал лицо в ладонях и до крови закусил губу.

— Я тоже люблю тебя, сын. Обещай, что вы вернётесь все трое, — Крепус больше хрипел, чем говорил.

— Картина рождается из множества мазков, но большая их часть становится незаметна, когда художник завершает работу. Чтобы что-то сберечь, нужно чем-то пожертвовать. Чтобы кто-то победил, кто-то должен проиграть. У медали всегда две стороны. Таковы законы нашего мира.

Крепус покачал головой и не ответил. Кэйа вышел.

До конюшен в Мондштадте он добрался довольно быстро.

Вывел Огонька из денника и вычистил оттуда весь навоз. Затем присыпал пол новым сеном, поменял воду, досыпал корма и угостил коня яблоком. Вычистил шкуру и подковы. Вытянул соломинки из гривы, хвоста и щёток на копытах. Заплел косы. Дал ещё одно яблоко и завёл обратно в стойло. Поцеловал в морду, прошептал ему на ухо пару благословений на каэнрийском и вышел, не оглядываясь.

На мосту через Сидровое озеро Кэйа остановился. Слегка откинул голову назад и вдохнул полной грудью.

Запах ветра и воды. Запах свободы и счастья.

Скоро он вновь будет чуять пот и кровь. Скоро он опять будет вдыхать запах войны. Возможно, это будет последнее, что он почует в своей жизни.

Возможно, последним, что он услышит, будут крики и стоны раненых и умирающих. Последним, что он увидит, будут ноги, втаптывающие его в грязь, или дубина, проломившая ему череп.

Кэйа бы хотел умереть, слыша запах свободы и аромат волос мамы и Дилюка. Вдыхая запах шкуры Огонька, фартука Аделинды, провонявшего вином сюртука Крепуса, плаща Дайнслейфа и блузки Джинн. А лучше всё вместе.

Кэйа бы хотел умереть, слушая ветер. Или мамино пение. Или рассказы Дайнслейфа. Или сказки Аделинды и Крепуса. Голос Дилюка. Шутки Джинн. Ржание Огонька. Их смех. А лучше всё вместе.

Он бы хотел умереть, глядя на звёзды. Или на тех, кого любит. А лучше всё вместе.

Он мечтает умереть свободным.

Кэйа тряхнул головой. Не время об этом думать.

На винокурне его ждёт Дилюк. Мягкий, горячий со сна, как вулкан и очаровательно сонный.

Кэйа улыбнулся.

* * *

Джинн всё никак не могла уснуть. Она не могла перестать думать о тех ужасах, что ждут их на поле боя.

Она без устали точила и полировала свой меч. Несколько раз вычистила доспех и планер.

Сон всё не шёл.

Когда начало светать, она плюнула на всё, выпрыгнула из окна своей комнаты и забралась на крышу городской ветряной мельницы.

Там она встретила рассвет. Там она вдыхала запах Мондштадта. Там ветра Барбатоса ласково перебирали её волосы.

Оттуда ей было видно зелёные леса и поля. Реки вдали и Сидровое озеро совсем рядом красиво сверкали. Оттуда она видела Кэйю.

Она не могла насмотреться на Мондштадт, не могла надышаться им.

Джинн тихо рассмеялась.

Да, Мондштадт, Барбара, Кэйа, Дилюк, Крепус и Аделинда. Они все стоят того, чтобы за них сражались. Стоят того, чтобы за них умереть.

И она готова.

Кэйа обещал, что всегда будет стоять рядом с ней и Дилюком. Он всегда держит свои обещания. Она всегда будет верить ему.

Пока они рядом, пока они вместе, ей ничего не страшно. Для неё нет преград.

* * *

Аделинда не могла успокоиться.

По сути, Кэйа, Джинн и Рагнвиндры были ей чужими. На деле они были ей семьёй.

Она любила мальчиков и Джинн нежно, беззаветно и преданно. Они были ей как дети или младшие братья и сестра. Крепус ей словно старший брат.

Она не хотела отпускать их на эту миссию. Не хотела каждый день с ужасом высматривать похоронку в ворохе писем, деклараций и отчётов, которые она забирала с утренней почтой и относила в кабинет Крепуса. Не хотела всматриваться в горизонт в любую свободную минуту, в надежде увидеть, как они втроём возвращаются домой.

Не хотела видеть в отражении зеркала бледную, беспомощную, перепуганную женщину.

Не хотела видеть Крепуса, что последние три дня ходит по дому как живой мертвец.

Не хотела, не хотела, не хотела…

Она вздохнула и откинула голову назад. Валерьянка уже почти не помогает.

Светает.

Возможно, для одного из них, это будет последний рассвет.

Она всхлипнула и закусила губу. После встала, поправила причёску, разгладила юбку и фартук, стряхнула травинки и пошла в дом.

Время готовить завтрак.

Провожая их, она не будет плакать.

Она не проронит ни одной слезинки, пока они втроём не вернутся домой живые, не покалеченные и без смертельных ран.

* * *

Крепус ненавидел себя. Зря он сам мечтал стать рыцарем, чтобы помогать Алоисии. Тогда бы ни один из его сыновей не вступил в Ордо Фавониус. Тогда бы они завтра не уходили на смертельно опасную миссию.

С того дня, как сыновья пришли домой и рассказали, что случилось, Крепус не знал ни минуты покоя. С того дня, как Магистр официальным объявлением подтвердил их слова, Крепус больше не мог ни есть, ни спать.

Аделинда уговаривала его, кормила с ложечки и практически силой вливала в него снотворное. Решала не особо важные дела, касающиеся бизнеса и дома. Ухаживала за деревом, которое Крепус посадил вместе с женой в день, когда родился Дилюк. И за тем, которое Крепус посадил один, в тот день, когда понял, что окончательно оставляет Кэйю себе и нарекает его сыном.

Все эти дни он, не имея сил остановиться, прокручивал в голове сотни воспоминаний. Улыбки его мальчиков и Джинн, их смех и проделки. Каждый момент, связанный с ними он ценил дороже золота и свободы.

Он хотел ещё сотни, тысячи, десятки тысяч таких моментов, улыбок, шуток, смеха и детских шалостей.

Он не переживёт, если кто-то из них умрёт.

Все эти дни он постоянно был на грани слёз и слова Кэйи окончательно его добили. Он поднялся в его комнату, поцеловал сына в лоб, заперся в их спальне (Крепус всё никак не мог привыкнуть называть её своей), осел на колени и заплакал. Зажимая рот ладонью, кусая пальцы и костяшки, чтобы заглушить всхлипы и подвывания. Он плакал без остановки, пока Аделинда не позвала на завтрак.

Он разрушит экономику Мондштадта, заставит Ордо Фавониус гнить в яме бедности, лично убьёт Магистра и разорит Гуннхильдров, если с его детьми что-нибудь случится.

Крепус со всей силы дал себе пощёчину. Затем ещё одну. И ещё. Ещё, ещё, ещё. Ему надо успокоиться. Нельзя, чтобы они шли туда, думая о смерти. Они должны думать о победе. Им нельзя видеть его таким.

На завтрак он так и не спустился.

* * *

Дилюк, после того, как Кэйа ушёл, правда уснул. Его сон потревожил всё тот же Кэйа, который теперь аккуратно забирался в постель, чтобы доспать ещё немного.

Дилюк что-то невнятно пробормотал, схватил Кэйю за руку и бесцеремонно утянул в постель под одеяла.

Кэйа был прохладный с улицы, так что Дилюк обнял его руками и ногами, прижимая ближе к себе, чтобы согреть. Зарылся носом в его волосы и вдохнул полной грудью.

— Люблю тебя.

И Кэйа вторил ему:

— Люблю тебя.

И они оба уснули. Объятия друг друга для них обоих были самым спокойным, надёжным и безопасным местом на свете.