Дальше, когда уже Варка раскланялся и ушёл, а Крепус прополоскал сыновьям мозги правилами и просьбами, вечер, перетёкший в ночь, полетел.
Дилюк помнил мало что. Он задыхался от хохота и нехватки дыхания, ледяной воздух щипал и кусал лёгкие, а Кэйа крепко сжимал его руку.
Ночь дня всех влюблённых — ночь костров.
В лесу, недалеко от Сидрового озера, разжигают десятки больших костров.
Ночь дня всех влюблённых — ночь юности и хохочущих безумств.
Кэйа крепко сжимает ладонь Дилюка в своей и тащит к кострам, хохочет звонко, поджимает пальцы на босых ногах — как только не окоченел ещё — и прыгает через костёр. Дилюк его руки не выпускает, прыгает вместе с ним и языки пламени ласково, мимолётно лижут их пятки и ступни, коротко согревая, а белый снег хрустит под ногами и зло кусает холодом, когда они приземляются.
Кэйа в лёгкой белой рубахе и штанах, оставивший свои сапоги и тёплый плащ где-то позади, позабытые, ненужные рядом с жаркими кострами и Дилюком.
Дилюк к холоду не так устойчив. Он уже шмыгает носом, трёт его кончик и, то и дело, поджимает пальцы ног, хотя только что снял сапоги ради прыжка через костёр.
Кэйа всё замечает. Улыбается широко, радостно, немного пьяно и тащит Дилюка дальше, к костру побольше, на ходу цепляя им два простых деревянных стакана со сладкой медовухой.
Разбег. Крепче сжать чужую ладонь в своей. Оттолкнуться. Почувствовать пламя в опасной близости от ступней. Расхохотаться после приземления. Прильнуть друг к другу крепче, ближе, чтобы ни одного сантиметра между, чтобы дыхание опаляло губы.
Кэйа оттаскивает Дилюка в тень, за деревья, чтобы подальше от лишних глаз, чтобы этот момент — только для них.
И, конечно, целует. С привкусом мёда и хмеля, сладко, тягуче, пьяня и пьянея. И у Дилюка, конечно, подкашиваются ноги, становятся ватным, он обнимает Кэйю руками за шею, прижимается и Кэйа, конечно, подхватывает его, держит в своих руках, не давая упасть.
И снова пляски, прыжки, снег, хрустящий под ногами, хохот и блестящие от радости глаза. Треск поленьев, медовуха, текущая по губам, поцелуи украдкой.
Потом они находят Джинн. И затягивают её танцевать втроём, тащут со столов мясо и медовуху, хохочу, шутят и ночь — одна из самых длинных в их жизнях — крутит, вертит, сияет и пляшет, навсегда врезаясь в память.
Раньше Крепус не отпускал сыновей, боясь, что они влезут во что-то и опозорят себя.
Сейчас он просто понимает, что не смог бы их удержать.
Джинн, Кэйа и Дилюк вздрагивают, заслышав знакомый хохот, оборачиваются, но это всего лишь Варка, красный от холода и выпитого, босой, как Кэйа, с чем-то непонятно холодным во взгляде, пляшущий под руку с то ли юношей, то ли девушкой.
Джинн мать не отпускала никогда. Джинн никогда не останавливали запреты, которые она считала глупыми и необоснованными. И даже решётка на окнах и прислуга, дежурящая под дверью ей не помеха.
Ночь — смазанный вихрь красок, смеха, пламени и танцев. Яркий, запоминающийся.
Кэйа и Дилюк уходят когда костры начинают тухнуть, а горизонт — робко розоветь, не решаясь прерывать праздник юности.
Они подсаживают Джинн к окну её спальни, не переставая перешучиваться шёпотом.
А потом, уже у себя дома, в своей комнате, оставшись наедине, они выдыхают.
Кэйа мягко усаживает Дилюка на постель, стягивает с него промокшие насквозь сапоги, мягко отряхивает ступню от налипшего снега. Легко оглаживает пальцами костяшки, растирает ступню, согревая, и Дилюк прикрывает глаза, медленно выдыхает. Кэйа легко целует косточку на лодыжке. Стягивает сапог со второй ноги и тоже растирает.
Дилюк пытается понять, почему сам Кэйа, почти всю ночь протанцевавший босиком и без плаща, не дрожит и замёрзшим не выглядит.
Когда Кэйа ледяными пальцами забирается под штанины и хватает Дилюка за икры тот недовольно шипит, раскрывает глаза и натыкается на совершенно синий глаз-бездну, чарующий, искрящийся лукавством, как ночные костры.
— Нагреешь нам водичики? — шепчет Кэйа и Дилюк, конечно, кивает.
Как ему отказать?
— Тогда топай в ванную, — распоряжается Кэйа и Дилюк, разнеженный, стекает с кровати и плетётся в ванную, на ходу стягивая с себя промокшую рубаху.
Когда от воды начинает подниматься пар, в ванную залетает совершенно голый Кэйа, проворно ныряющий в воду, на ходу хватая Дилюка за руку и утягивая за собой.
Дилюк недовольно пыхтит, ворочается, мокрые штаны неприятно и тяжело липнут к ногами, но Кэйа скользит ладонями от живота к груди, прижимает спиной к себе и ловко стаскивает штаны с задницы руками, дальше помогая себе их стянуть с Дилюка ногами.
Это глупо. Это щекотно и смешно. Дилюк тихо хохочет, ёрзает, помогая снять с себя одежду, полностью облокачивается спиной о грудь Кэйи и откидывает голову ему на плечо.
Когда штаны, окончательно побеждённые, остаются комком лежать на дне ванны, Кэйа обнимает Дилюка за талию и тихо, вкрадчиво шепчет прямо в ухо:
— Насколько ты хочешь спать?
— Если ты хочешь, чтобы я куда-то пошёл или напряг мозги — то очень.
Кэйа выдыхает в ухо и его дыхание опаляет сильнее, чем костры, через которые они прыгали.
— А если я хочу, чтобы ты напряг кое-что другое? — и оглаживает низ живота ладонью.
Дилюку вдруг кажется, что он обречён. И, почему-то, в плохом смысле.
Дилюк закрывает глаза, обмякает, растекается по Кэйе и укладывает руки на бортики ванны.
— Можно?
— Да, — короткое, тихое, сиплое от смущения.
И Кэйа скользит ладонью ниже, оглаживает член Дилюка через бельё одной рукой, а второй ведёт по животу, легко сжимает грудь, скользит по плечу, а с него — по руке, чтобы переплести их пальцы.
Дилюк сжимает пальцы в ответ и легко выгибается. Кэйа давит ладонью на пах, ведёт вверх и вниз, перескакивает на бедро, щипая и снова возвращается к члену, сжимая его, проводя ладонью.
— Дилюк, — тихий, низкий шёпот на ухо.
Дилюк молчит. Сжимает зубы и руку Кэйи, резко выпрямляется, прижимаясь спиной к груди Кэйи, но горячая ладонь всё равно находит его.
Ныряет по резинку белья, легко сжимает яйца, а от них переходит к члену. Вверх и вниз, вверх и вниз, и сжимать зубы становится бесполезно — короткие, тихие стоны не удержать, а бёдра движутся навстречу.
Дилюк плавится, растекается по Кэйе горячей, довольной жижей, теряется в ощущениях — от горячей воды кожа стала чувствительнее — но чужой руки не выпускает.
А Кэйа неумолимо продолжает водить кулаком вверх и вниз, сжимая то сильнее, то ослабляя хватку и Дилюк толкается бёдрами ему навстречу, выгибается, стонет и совсем забывает кто он, где и зачем. Он не стонет и не вскрикивает, кончая. Он глубоко вдыхает и задыхается, давится воздухом от неожиданности и накрывшей его, крышесносной волны ощущений.
Пальцы Кэйи хрустят под его ладонью.
Дилюк отчаянно хватает ртом воздух, выгнувшись.
Кэйа наклоняется к нему, целует, выворачивая шею, и в последний раз проводит кулаком вверх и вниз, а Дилюк тихонько скулит в поцелуй и расслабляется уже насовсем.
Когда Кэйа отстраняется Дилюк находит в себе силы разлепить глаза и тут же жмурится, осознавая, что всё это время напротив ванны стояло зеркало. Зеркало, вообще-то, стояло здесь всегда. Дилюк н понимал зачем, но сейчас про него даже не вспоминал.
Пока, распахнув глаза, не встретился в нём взглядом с Кэйей. Тёмным, внимательным, затягивающим.
— Поцелуй меня, — шепчет Дилюк и сам тянется к Кэйе.
Прохладные губы встречают его на полпути.
Стыдно, конечно. Очень. Но Дилюку было так хорошо, что почти насрать на всякое «стыдно».
Они целуются долго, неспешно, лениво. Целуются и Кэйа обнимает Дилюка пока вода не остывает окончательно и они не понимают, что ещё чуть-чуть — и они промёрзнут до костей.
Кэйа, прежде, чем вылезти, ныряет в остывшую воду с головой и лежит так с полминуты. Потом выныривает, вылезает из воды, помогает Дилюку встать на ноги и перелезть через бортик ванны.
Они ложатся в постель и Дилюк тут же подкатывается к Кэйе под бок, обнимая руками и ногами, прижимаясь близко-близко, грудь к груди, сердце к сердцу.
Кэйа тихо мурлычет себе под нос какую-то песенку и Дилюк не замечает, когда засыпает.
За завтраком Крепус внимательно рассматривает своих сыновей, не обращая никакого внимания на то, как они неуютно ёжатся. Он ищет покрасневшие носы и глаза, шелушащиеся от мороза щёки и почти отмороженные руки. Не замечает. Щурится ещё подозрительнее.
Он в их годы возвращался в такие ночи неизменно навеселе, с посиневшими конечностями и простудой. И, если бы не Варка, он бы непременно однажды полез купаться в Сидровое озеро с остальными и принёс бы домой родителям чудесный букет: воспаление лёгких, цистит, бронхит, обморожение и похмелье. Или чем там ещё болеют молодые идиоты?
Но от Кэйи и Дилюка даже не пахло спиртным. Всё это выглядело бы куда менее подозрительным, если бы его сыновья просто не спустились к завтраку. Или бы спустились исцарапанные и покусанные. Или шмыгающие носами.
Крепус смотрит на Кэйю. Тот только пожимает плечами и легко улыбается. Как всегда. Дилюк уплетает вафли со взбитыми сливками и не слизывает усы от какао. Как всегда.
Крепус тяжело вздыхает, прикрыв глаза. Кэйа тихонько хихикает. Аделинда с восхищающим спокойствием наблюдает за ними, попивая свой кофе. Дилюк грустно смотрит на вафлю, на которой не осталось сливок.
Что-то должно пойти не так.
Крепус напрягается и прислушивается. Аделинда понимающе хмыкает.
— Я украл коня ночью, — неожиданно заявляет Кэйа.
Вот. Крепус давится кофе, он течёт по подбородку, капает на колени и скатерть.
Кэйа шкодливо хихикает и, безупречно-вежливо, предлагает отцу салфетку, роняя короткое и смешливое:
— Шутка.
Крепус ещё раз тяжело вздыхает — теперь не без повода.
— На самом деле я успел подраться с парочкой молодых рыцарей и одним Лоуренсом, — как ни в чём не бывало сообщает он. Будто говорит о погоде. Крепус не верит. Глядит, скептически приподняв брови. — О, это не шутка. Там неприятная ситуация вышла. Я предложил им поцеловать мой зад, — он глядит в глаза отцу поверх чашки и коротко добавляет: — Мягко говоря, — Дилюк задумчиво кивает, тыкая вилкой голую вафлю. — Они моим ответом впечатлились, — и, лукаво улыбаясь, снова роняет: — Мягко говоря.
— И кто же научил тебя так «мягко говорить»? — чисто из интереса спрашивает Крепус.
Как запретить шестнадцатилетним рыцарям ругаться? С Варкой в своё время не вышло, с Алоисией тоже и Крепус был с самого начала готов к тому, что его сыновья понахватаются всяких интересных слов.
— Капитан Варка так задорно ругается, за ним хоть записывай, — весело делится Кэйа.
Крепус задумчиво кивает. Аделинда, сжалившись, кладёт Дилюку дополнительную порцию взбитых сливок. Вафля с его тарелки испаряется в рекордные сроки вместе со сливками. Кэйа доедает свои тосты, благодарит за завтрак, желает хорошего дня и уходит.
Крепус всё ещё ждёт подвоха. Кэйа, конечно, всегда вежлив. Практически безупречен в плане манер, будто был рождён с прямой спиной, гордо приподнятой головой и на подкорке у него были записаны все правила этикета и какой вилкой что предназначено есть.
Крепус в вилках не разбирался. В Лиюэ и Инадзуме — основных партнёрах — ели палочками. В Снежной ложка вообще универсальный инструмент — и суп похлебать и череп проломить. Запоминающееся зрелище. А вожди натланских племён встреч не любили — получил свои деньги и чеши на все четыре стороны пока твой товар не понадобится вновь, а то узнаешь ещё несколько интересных применений ложки и вилки для рыбы. Или то была вилка для мяса? А, может, устриц? Крепус уже не вспомнит, какой именно вилкой ему показывал «фокус» с вилкой один из Предвестниковзнаете сцену из «тёмного рыцаря» где джокер ставит на стол карандаш остриём вверх, а потом даёт подзатыльник преступнику, он накалывается глазом на карандаш и джокер такой «он (карандаш) исчезла». Так вот Дотторе делающий это на переговорах с Крепусом пока Панталоне тяжело вздыхает.
Кэйа почему-то казался похожим на того Предвестника. Тот вначале сидел спокойный, собранный, вежливый, безупречный. А потом, безумно хохоча, насадил одного из своих клонов глазом на карандаш.
Крепус надеется, что у Кэйи клонов нет. За которого иначе выдавать Дилюка?
Второй Предвестник, конечно, был поприятнее: не хохочет как сумасшедший, людей не убивает, но оказался он больно скупым. Крепус бы остался о нём относительно положительного мнения, если бы случайно не увидел, как приличный Предвестник зажимает в тёмном углу сумасшедшего, жадно целуя и пролезая своими тонкими пальцами в кожаных перчатках ему в штаны. С тех пор Крепус своё вино на стол Царицы не поставляет — ещё одних таких переговоров он не выдержит.
Кэйа спускается со второго этажа одетый по форме — безупречный юный офицер.
Крепус цепляется за него взглядом и ухмыляется сам себе. Вот кто точно смог бы составить конкуренцию Панатлоне на переговорах и урвать себе кусок побольше из тонких, цепких пальцев.
Кэйа, если быть честным, был того же мнения. Он был безупречно натренирован не только убивать, но и уговаривать.
Но сейчас ему было не до того. Забылись слова, сказанные ему в уши сотней жадно шепчущих голосов. Забились в дальний уголок сознания пророчества о надежде, войне, отмщении и мести.
Кэйа шёл к конюшням, насвистывая весёлую мелодию. Огонёк радостно зафырчал, ткнулся носом в его лицо, облизал и радостно понёс Кэйю в Мондштадт, на службу.
Кэйа с недавних пор перестал пользоваться седлом. Ему хватало простой уздечки, да и Огоньку так больше нравилось.
Сейчас в голове Кэйи не было ни одной мысли о предназначении, о котором ему твердели с детства. Сейчас там было иное. Дилюк.
Хохочущий Дилюк. Прыгающий через костёр Дилюк. Слизывающий с его губ сладость медовухи Дилюк. Танцующий Дилюк. Сонный Дилюк. Стонущий Дилюк.
Кэйа видел всё. Он в начале смущался смотреть в зеркало. Но любопытство взяло своё и он посмотрел. И не смог отвести взгляда. Как рассказать Дилюку насколько он красивый? Как рассказать Дилюку насколько он соблазняюще-порочный, раздвинувший ноги, выгнувшийся, покрасневший, с приоткрытым ртом и стоящим членом? Кэйа, конечно, может подобрать нужные слова. Он в этом мастер. Но Дилюк тут же раскраснеется, разозлится, засмущается и попросит заткнуться. Кэйа поступил бы так же, реши Дилюк рассказать ему как он выглядит в такие моменты.
Кэйа решает, что об этом надо подумать. Тщательно поразмышлять и что-нибудь придумать. Но без подробностей, конечно, а то перед Огоньком стыдно. Кэйа на его месте был бы оскорблен тем, что всадник явно думает не о том. Красивые кожаные штаны теперь кажутся наказанием.
После празднования Дня Влюблённых горожане обычно отсыпаются и Кэйа надеялся на спокойное патрулирование улиц с редкими остановками на то, чтобы снять кота с дерева или, например, чтобы объяснить детям почему опасно выходить на лёд.
Но жизнь штука весёлая. В тёмном переулке Кэйю встречает один из юных Лоуренсов — Кэйа их не отличает, они все напомаженные, вылизанные и глаза у них колючие и холодные. Там где Лоуренс, там те, кто за ним ходят хвостиком в надежде, что им что-то да перепадёт.
Кэйа, конечно, не может использовать против них меч. И бить их тоже нельзя пока они не станут представлять серьёзную угрозу. Они тоже это знают. Улыбаются.
Кэйа, как приличный человек, улыбается в ответ.
Но на него не летят с кулаками. Не бросаются оскорблениями.
К его ногам летит плотный конверт с гербом Лоуренсов.
— Открой, — самодовольно скрипит один из них.
Кто Кэйа такой, чтобы отказать в вежливой просбе?
Внутри конверта — листок. Удивительно!
Кэйа смотрит на людей напротив приподняв брови, будто бы говоря: «И чем ты пытаешься меня удивить?».
— Отец господина Крепуса пообещал внука роду Лоуренс за кое-какое одолжение, — довольно поясняет Лоуренс.
Кэйа хмыкает.
— Он не мог знать имени Дилюка. А без имени и пола подобный договор о помолвке недействителен.
— Но имя там указано верное.
И это правда. Вот они и стали серьёзной угрозой. Лоуренс с друзьями предпочитают убраться подальше от Кэйи и всех острых, тяжёлых и всех прочих предметов.
Кэйа глядит в бумагу и отстранённо размышляет: не метнуть ли им в спины кинжалы? Или шестое чувство отца, отвечающее за предсказывание катастроф, настолько чуткое? Правда ли дед Дилюка пошёл на такую страшную сделку?
Кэйа открывает второй конверт. Приглашение на бал в честь юной госпожи клана Лоуренс, не так давно отметившей свой двенадцатый День Рождения.
Дюжина зим. Раньше — один из лучших возрастов, чтобы выбрать себе невесту. Сейчас — дань традиции.
И Дилюк приглашён.