На столе лежало одно из бессчетнных писем, которые Ородрет никогда не отправит. С тех пор, как он выставил за ворота сынов Феанора, авторитета у него как у правителя едва ли прибавилось. Из раза в раз короля мучали бесплодные терзания о правильности своего решения, заставлявшие, как сейчас, подорваться с постели, марать бумагу чернилами и вином, чтобы потом в одночасье бросить в огонь и не вспоминать – до следующей бессонной ночи. Или часами сидеть над пустым листом, ничего не видя перед собой.
Шёл 469-й год от восхода Анар и пришествия Дома Финарфина в Белерианд. С севера доходили тревожные известия, мол, неведомое поветрие опустошает людские селения, забирает самых юных; детей, только научившихся ходить, почти не осталось, а от стариков проку мало. Пока мор охватил лишь земли, в которых правил Фингон, двоюродный брат Ородрета и один из ближайших соседей. Эльдар не болели телесно, сразить их мог недуг душевный или оружие, но эдайн – племя чудное. Люди, так они себя называли, болели и умирали сколько Ородрет их помнил. Один за одним, каким бы искусствам и таинствам не учили их изгнанники из благословенного края, конец для вторых Детей Эру оставался неотвратимым.
Долг короля Нарготронда велел передать весть дальше, разослать гонцов в Беретиль и Менегрот, но Ородрет медлил. Накануне ему доставили послание от главы Первого Дома, в котором говорилось о некоем союзе, затеянном Маэдросом, о надежде, воспрянувшей в сердцах нолдор после победы прекрасной Лютиэн над Морготом, о том, что свет Сильмариллей не утрачен навсегда, о былой дружбе и кровных узах. Ородрет яростно вонзил перо в бумагу, разрывая сразу два листа и царапая третий; точка в конце предложения перечеркнула всё написанное. Пришлось начинать заново.
Эти два письма могли бы стать прекрасным поводом для примирения, но это означало и признать свою вину. Вину в несправедливом изгнании, в неблагодарности за спасение из Минас-Тирит, в препятствовании исполнению Клятвы. Немыслимо, Ородрет до сих пор ощущал себя наместником в отсутствие давно погибшего брата. Он как будто царствовал, но не правил по-настоящему, боялся после бунта горожан принимать значительные решения. Вступление в союз подразумевало прямой вызов Морготу, открытую войну, что для жителей Нарготронда с потерей ущелья Сириона стало непозволительной роскошью: все силы уходили на тайные вылазки да охрану границ. Их главным оружием на этом поприще стали хитрость и стрелы, смазанные чистым ядом без шансов на спасение. Никаких славных побед, затравленных на охоте волков Гортхаура, поющих рогов конницы Химлада. Точнее, той горстки, что уцелела после падения королевства и последовала за Келегормом и Куруфином кружным путём на помощь к стенам осаждённой крепости. Кажется, с тех пор Ородрет начал медленно, незаметно для близких – даже для самого себя – сходить с ума. Бессонные ночи сменялись тусклыми днями, сквозь своды пещер пробивалось всё меньше света, а сам король уходил глубже и глубже в подземные залы, сокровищницы, часы напролёт блуждал потайными ходами, пока не терялся или случайно не набредал на кого-то из эльдар, приводивших будто оцепеневшего владыку в чувство.
Ородрет вновь поднял перо, мысли путано полились на бумагу. Он писал про холодную весну, сулившую малые всходы, про холодеющее с каждым днём пламя в каминах от которого он не может согреться. Даже сейчас ледяные пальцы с трудом выводили слова. Ородрет отпил неразбавленного вина из литого кубка со змеиным узором вокруг ножки, на несколько мгновений ощутив, как по телу разливается блаженное тепло, и продолжил. Теперь к сути, поведать как вскоре вниз по Сириону понесётся моровое поветрие, а у его истоков разгорится новая, или так и не угасшая прежняя, война. Рука не слушалась хозяина, и он переложил перо в другую, начав с новой строки. Мучительно хотелось получить ответ хотя бы на один из так и не заданных вопросов: осталась ли в Келегорме хоть капля чести, сожалеет ли он о содеянном в Нарготронде, скорбит ли о расставании с тем, кого некогда предал, спас и вновь предал. Об украденном счастье. Ородрет готов был признать праведность его притязаний, но не правоту действий, вышедших за рамки допустимого даже по меркам нолдор. И всё же написал следующий вопрос: вернётся ли Келегорм в его дом из своих многолетних скитаний и бесконечных походов, если Ородрет позовёт.
Кончик пера с лёгким щелчком сломался, сбив с мысли и оставив размашистую кляксу на пустой стороне листа. В этот раз нолдорская решимость дописать во что бы то ни стало пересилила осторожность тэлеро и высокомерие ваниа, в равной степени доставшиеся Ородрету от высокородных родителей его родителей. Он поднёс нож с тонким лезвием поближе к глазам, проверяя на остроту перед очинкой, примерился, и вместо затупившейся части срезал прядь своих золотых волос. Веер свернулся сияющим в свете бесчисленных свечей кольцом, почти как настоящее золото, только мягче, текучей и куда ценнее. Ородрет завороженно смотрел на него, не в силах вздохнуть или пошевелиться. Слишком уж напоминало волосы Келегорма. Слишком напоминало другие, настоящие кольца, так и не выкованные для них двоих. Морок навалился на короля тяжестью всей нарготрондской твердыни, до рассвета оставалось всего ничего.