Милый мальчик, входи

Я — твоя тёмная сторона

Умри за мои грехи,

Как когда-то сделал Он…

Йозеф тяжело дышал, наблюдая, как тёмные отросшие волосы Пауля рассыпаются по влажному от пота и выпитого спиртного лбу. Священник сидел на его коленях, подогнув ноги; в тайне молился, чтобы никто не услышал звуков разврата, исходящих из комнаты. Он был слишком очарован грехом, чтобы не поддаваться ему. Вожделенно склонял назад голову, когда руки русского касались его плоти. Из белой полоски губ то и дело вырывался сдавленный, даже словно чем-то напуганный стон.

Опороченная Лукреция лежит, пылая страстью,

И ни один священник не сможет

Вымолить её в рай…

Йозеф целовал своего любовника горячо и страстно, запуская ледяные пальцы в его тёмные волосы. Тот лишь инстинктивно вздрагивал, обхватывая друга сильнее за спину. Пауль задрал рясу священника, позволяя ладоням коснуться его молочно-белой кожи. Вскоре Йозеф оказался совсем нагим: но это его больше не смущало, наоборот, позволяло двигаться на коленях Пауля более свободно и развязно.

Бойся Дьявола, но испивай до конца чашу,

что он преподносит…

Закатив чёрные из-за сильно расширившихся зрачков глаза, святой отец положил обе руки на промежность Пауля, пока что скрытую от его взора тканью штанов. Он плавно сполз вниз, на деревянный пол, и обхватил член любовника губами; жёсткие доски раздирали колени в кровь. Выгнув спину и терпя грубые пальцы, сжимающие его волосы, он пытался отдаться полностью этому Богом караемому занятию, каждый раз больше и больше беря в себя плоть ефрейтора. Тот не отрывал глаз от чистого, невинного лица священника, который по началу не без отвращения смотрел на истекающий прозрачной влагой член.

Скрыться отсюда, сбежать прочь, улететь…

Уведи меня прочь, в прибежище для мечтателей.

Я не могу плакать, потому что искренние слёзы не иссыхают.

Я — шлюха, не могу умереть за весь этот холодный мир.

Прости меня,

Но я двулик.

Одним лицом я обращён к миру,

А другим — к Богу.

Спаси меня…

Пауль вскоре оторвал от себя Йозефа, помогая ему встать, и уложил к себе на кровать.

— У тебя острые клыки, — прошептал он тихо, гладя священника по щеке. Тот лишь ухмыльнулся и закрыл глаза, падая на кровать, измазанную в крови, что текла с коленей.

Русский навис над телом священника сверху, поглаживая левой рукой их органы, которые словно слились воедино, касаясь друг друга. Пауль водил пальцами по открывшейся головке Йозефа, а тот тяжело дышал чуть приоткрытым ртом. Руки Йозефа непроизвольно потянулись к плоти партнёра, и они лежали совершенно нагие и уязвимые поперёк кровати, удовлетворяя друг друга; то и дело из губ обоих доносился сладострастный стон.

Спустя минут пятнадцать Пауль понял, что дело скоро завершится; он опустился на грудь Йозефа, позволяя тому взять в рот перевозбуждённый орган. Как только холодные губы священника коснулись головки, из неё вырвалась горячая полупрозрачная жидкость. Ужасная на вкус, подумал Йозеф, но проглотил её всю, до последней капли — настолько он был взбудоражен происходящим с ним. Совсем скоро, когда сильные руки Павла больно обхватили его плоть, он кончил себе на живот, издав довольно громкий стон.

Быстро и порывисто дыша, они оба повалились на спину; Павел запустил руку в светлые волосы священника. Они лежали с лёгкой улыбкой довольно долго, и даже не заметили, как тихо скрипнула за их спиной дверь…

***

— Что же с ним станет? — произнесла в пустоту полушёпотом Ильма, гладя по спине чёрного кота, развалившегося на спинке кресла в её комнате. Тот устало выдохнул и сомкнул янтарные глаза, дескать, не бойся, хозяйка: я всё равно не понимаю суть твоей тревоги.

Но Ильма, как и всякая любящая мать, не хотела видеть страданий своего ребенка. А Йозеф именно страдал от своей неопределённости: она это сердцем чувствовала. Старушка даже отчасти гордилась тем, что он, пребывавший в далеко не юном возрасте, смог всё-таки изменить своим принципам, некоторые из которых рушили его жизнь. Именно рушили, заставляли его быть тем, кем он никогда бы не стал. Ильма и сама была с детства порядочной христианкой, старалась никому не делать зла и быть милосердной, но она никогда не превозносила библию в культ и не считала ее единственным верным моральным компасом. По ее мнению, это было бы непрактично. В мире столько прекрасных нравоучительных книг, прочих добродетелей: зачем же идеализировать лишь одну из многих?

После того, как она застала в комнате Йозефа и его новую пассию, лежащих на скомканных простынях, всё немного прояснилось. Вот почему старший сын так заинтересовался ее бурной молодостью и спрашивал совета для некоего «прихожанина» — он говорил о себе! Поэтому он ходит странный, дёрганный и взбаламученный всё время.

Но Йозеф откажется слушать её речь о том, что она любит и принимает его таким, какой он есть. Он просто не может понять, что в мире действительно есть люди, которым он дорог. Заниженная самооценка раба Божьего… Ильма решила не торопить события и лечь спать, а с утра написать сыну небольшую записку, от прочтения которой ему уж точно не отвертеться.

Женщина погасила лампу и легла в постель. Вдруг в сердце словно похолодело, когда она ещё раз подумала о терзаниях Йозефа. Губы задрожали и по морщинистой щеке скатилась одинокая слезинка. Чёрный кот заурчал в её ногах, и Ильма отвернулась к стене, потихоньку засыпая.

***

Выходя из комнаты Йозефа, Пауль обнаружил листок бумаги, лежащий на полу, который, судя по подписи, предназначался священнику. Он вернулся в комнату и передал листок сонному возлюбленному.

Йозеф медленно просыпался этим утром. Тело было полно приятной истомы после бурной ночи, но душа истязалась болью от осознания произошедшего грехопадения.

Приподнявшись на кровати, Йозеф взял из заскорузлой рабочей руки записку и развернул ее. Мамин почерк. Зачем ей писать ему, если они живут в одном доме? Но как только он вник в текст, стало ясно, отчего мать решила передать свою мысль именно так.

Читать было нелегко из-за охватившего грешника стыда, но к концу появилось даже какое-то облегчение. Все же он не совсем пропал для этого мира, было как минимум два человека, которые готовы простить его и его деяние.

***

В тот же день жене Эгона случилось встретиться с Фридой после церковной мессы. Мицци была взволнована, она попросила мужа оставить ее с приятельницей одних поболтать.

— Здравствуй, Фрида — поздоровалась она с монахиней. — Как твои дела? Как поживает ваш немой?

— Не жалуемся, — ответила та. — Йозеф сегодня только немного мрачный. У Пауля все как обычно. А что?

— Да ничего. Просто он у нас недавно в гостях был, и из-за дождя ему пришлось у нас ночевать. Ты знаешь, он не может и слова вымолвить, но при этом он кажется таким… живым, компанейским!.. Даже Эгон был от него в восторге.

— Да, что-то в нем есть такое…

Щеки Фриды покрылись еле заметным розовым румянцем, как только речь зашла о немом помощнике. При всей ее преданности мужу, она не могла не отметить, что что-то во всем шероховатом, мужественном виде Пауля ее сильно притягивало. Что-то заставляло сердце раскалываться на миллионы маленьких кусочков, когда, сопровождаемая мужем под руку, она махала Паулю и оставляла его одного в церкви. В такие моменты хотелось иногда сильно дернуться, оторваться от мужа и броситься в объятия этого несчастного калеки, покрывая его светлое щетинистое лицо множеством поцелуев. Но, будучи добропорядочной христианкой, Фрида не могла себе позволить подобной выходки. Поэтому лишь вздыхала по вечерам, глядя в окно на еле заметный огонек фонаря, стоявшего у церкви, где находилась ее пассия.

— Знаешь, скажу по секрету, — выдала ни с того ни с сего монахиня. — Мне кажется, он на меня глаз положил.

— Неужели?! — воскликнула оживленно Мицци, до этого заплетающая косу. Светлые длинные волосы распались по плечам и шее. — У тебя же муж есть! Ты же не будешь…

— Нет, конечно, Господь упаси! — прервала подругу на полуслове Фрида. — Я просто вижу какой-то огонек в его глазах, когда он со мной наедине. Вот и сказала. Не забивай голову, может, я просто себе это надумала.

Фрида прикрыла вновь розовеющие щеки ладонями. Конечно, никакого огонька в глазах Пауля не существовало, когда они что-либо делали вместе в церкви. Но ей безумно хотелось бы, чтобы он смотрел на нее с тем же обожанием, с каким гипнотизировала его она.

Вскоре девушки распрощались и разошлись — Мицци домой, а Фрида решила забежать ненадолго в церковь, чтобы протереть пыль со скамеек после утренней проповеди.

Обстановка показалась ей немного странной, когда та зашла во внутренний дворик священного здания. С неба капал мелкий дождик, размывая тропинки. Подходя к главной двери, Фрида услышала странные шорохи, доносившиеся из-за приоткрытого окна. Девушка пригляделась и ахнула, увидев то, что происходило у алтаря. Голубой платок с ее шеи слетел, упав на грязную и мокрую от дождя тропинку, но она была настолько обескуражена увиденным, что понеслась под холодными стрелами дождя обратно, к дому Мицци. Холодный вихрь растрепал ее собранные русые волосы, обратив их в бесформенную мокрую паклю. Она неслась под черно-серым небом, и в сердце ее горела ледяная боль утраты, которая иногда заставляла девушку забыть, как дышать.

Пауль прижимал к себе безвольное тело священника, который лишь удрученно смотрел по сторонам, осознавая, какой грех сейчас творит — оскверняет дом Господень своей содомией. Йозеф распластался на алтаре, одаривая шею Пауля легкими, размазанными поцелуями, и чувствовал, что к его глазам подступают слезы.

Но плакать было уже нечем. Зверь завладел его душой. Он испил до дна чашу Дьявола и ждал, что тот еще ему преподнесет. Не мог не признать, что грехопадение было так сладострастно.

Паулю-то было все равно, где этим заниматься — для него церковь такое же место, что и какая-нибудь прокуратура. Для него это не сакральное место, пропитанное светом и духом Господним — просто стены. И стоны.

Йозеф вцепился ногтями в спину любовника, когда тот сделал попытку войти в него. Было до безумия больно и неприятно, мышцы сжимались без приказа их хозяина. Но Пауль решил не отступать; он аккуратным, плавным движением вставил член почти на половину в зад святого отца, пока тот тяжело дышал и стонал больше от боли, чем от удовольствия. Но почему-то Йозеф воспринял то, что с ним происходило, как должное: не можешь сам получить удовлетворение, ублажи хотя бы партнера.

Спустя несколько минут Пауль уже мог более-менее двигаться внутри Йозефа; последний вцепился зубами в кулак, прокусывая его до крови. Он заслужил эту боль. Это наказание Господне.

— Тебе больно? — осведомился русский, останавливаясь. Йозеф схватил его за майку и притянул к себе, сам начиная двигаться в такт прежним толчкам. Солдат ухмыльнулся, прошептав что-то на своем родном и приняв движения Йозефа за призыв действовать.

Алтарь — небольшой прямоугольный столик с расстеленной на нем белой скатертью — буквально сотрясался от резких и рваных движений на нем. Одна из ножек столика покосилась. И Йозеф, и Пауль уже не стеснялись довольно громко стонать, зная, что дверь заперта и никто из прихожан сюда не войдет.

***

Раздался мощный, нервный стук в дверь. Ильма, пьющая кофе на кухне, поспешила открыть и увидела Фриду, взмокшую и простоволосую, с выражением настоящего ужаса и отвращения на лице.

— Милая, что стряслось? — старушка прижала руки к своей груди. — Тебя надо отпоить чаем горячим…

— Нет, — отрезала монахиня, — мне срочно нужна Мицци.

Зайдя в комнату подруги, Фрида со слезами на глазах рассказала, что видела в церкви.

— А немой-то как кричал и говорил — он не немой вовсе, а шпион! Русский шпион! Я по речи узнала.

Фрида упала на колени Мицци, рыдая. Больше от собственной обиды, чем от созерцания не богоугодного действия в храме Господнем. Как это Пауль предпочел вместо нее, симпатичной и слаженной девушки, какого-то долговязого священника с ледяным взглядом?! И сразу все прежнее уважение к Йозефу улетучилось. Снова удушающий холод в сердце.

— Как же это возможно? — только и промолвила Мицци, гладя растрепанную голову Фриды. — Ты уверена? Ведь это такой позор для всей семьи…

Монахиня посмотрела на нее глазами, полными горечи и обиды.

После ухода Фриды Мицци пришлось рассказать о случившемся Эгону, который наполовину слышал громкие рыдания из соседней комнаты. Лицо молодого солдата посерьезнело. Он был похож на пристыженного волка, которого высмеями за то, что у него был уродливый и глупый брат, который, к тому же, совершил тяжкое преступление.

Охотничье ружье отца оторвалось со стены и оказалось за спиной Эгона.

— Отвлеки мать. Я покончу с этой русской свиньей, — отрезал Эгон, целуя жену в лоб. Мицци закрыла руками лицо. Ей не хотелось, чтобы Пауль умирал, но разве она могла переубедить мужа?..

***

Мелкий дождик превратился в настоящий ливень. Йозеф, приведя себя в порядок, вышел из церкви. В глаза бросился голубой платок, валявшийся в грязи возле клумб. И тут же его пронзила боль осознания того, что их засекли. Ледяной ком встал поперек горла.

Пауль тоже вышел на свежий воздух, закуривая сигарету.

— Здесь была Фрида, — сказал опустошенно священник, поднимая запачканный платок с земли.

Глаза Павла округлились. Пальцы разжали тлеющую сигарету, и та упала на траву.

Йозеф, словно умалишенный, ринулся с места и помчался к дому Фриды, который, благо, был недалеко от церкви.

Пауль не двинулся с места. Он не знал больше, куда себя деть. Фрида точно расскажет всем остальным, а такие новости разлетятся, уж можно не сомневаться, скоро. Теперь, где бы он ни оказался, в этой деревне он больше не сможет найти себе пристанища. Журавлев хотел было зажечь новую сигарету, но руки дрожали, а ливший потоками дождь тушил спички.

И тут вдали показалась чья-то фигура. Павел подумал было, что это Йозеф возвращается, но по мере того, как силуэт приближался, русский начал меняться в лице. В облаках тумана, одетый в омытую ливнем шинель, он увидел в конце концов знакомого офицера СС.

Белые волосы Эгона слиплись, лицо искажено было в оскале гнева. В руках он держал заряженное ружье. Взгляд Павла, отличавшегося острым зрением, упал на оружие в руках сразу же — видно, армейские привычки еще не выветрились после почти что курортной жизни в уютной мирной деревушке.

— Ну что, Пауль, — начал блондин на русском. Пусть и с акцентом, в концлагерях ему часто приходилось иметь дело с этим языком. — Понравилось тебе у нас? Думал, жить за наш счет будешь?!

Эгон вскинул ружье, Журавлев рефлекторно поднял руки.

— Ничего-то в тебе нет от человека, — продолжал брат Йозефа уже на родном языке. — Кормился из наших рук, и жмешься ты, как жалкий щенок. Сначала ты был паразитом, который все соки из нас вытягивал, лишь бы шкуру свою спасти, а затем к себе на дно утянул и Йозефа. Таких, как ты, даже я среди славян не видел.

Павлу и правда было стыдно. Стыдно за то, что он не мог защитить ни Йозефа, ни себя. И правда, он сбежал от своих же, предал их, чтобы жить здесь вместо того, чтобы защищать свою родину. Таким его хотели бы видеть матушка с отцом? Так он хотел бы жить?

— С другой стороны, — Эгон не останавливался в своей речи. — и сам Йозеф ничем не лучше. Тоже мне, христианин: брать с улицы разных зверенышей, вроде тебя, и за наш счет их выкармливать. И все для того, чтобы самому с этим зверенышем предаться тому, за что будет в этом своем аду гореть. Вас, ребята, отправить бы к остальным, таким, как вы. В бараках какого-нибудь Дахау Йозеф бы о милосердии не заикался.

— Ты так сильно ненавидишь своего брата? — усмехнулся Павел.

— Ну, я его любил, семья все-таки. Не понимал, но любил. Но, понимаешь, когда узнаешь о том, что твой родной человек занимается чем-то настолько отвратительным, к этому подобию человека симпатии уже не остается.

— Ты что, готов бросить его только из-за того, что он любит не женщин?

— А зачем ему жить, если он и род-то свой продолжить не может?

Сколько было презрения в этих словах, презрения, которое Павел был не способен понять. Он не позволил больше Эгону говорить. Не успел увлекшийся эсесовец среагировать, как ефрейтор ринулся на него с кулаками. Он повалил Эгона в грязь, бил в лицо, чуть не выбил из рук ружье. Немец попал грязью в глаза Павла и ударил замешкавшегося прикладом. Оказавшись сверху он прижал ногой Журавлева к земле, медленно встал, приставив ко лбу русского дуло своего оружия.

— Кто из нас еще животное?.. Давай, Эгон, — хрипло произнес Павел. — Стреляй. Брата своего не смей трогать. А в меня стреляй.

И он выстрелил. И черные вороны сорвались со своих мест и разлетелись по небу. И все вокруг точно затаило дыхание.

Эгон выдохнул. С ружьем в одной руке и с трупом в другой, он потащил Пауля в храм. Он не знал зачем. Был какой-то символизм в том, чтобы оставить мертвого там, где он обрел дом. Да и не очень-то хотелось Эгону разводить грязь в церковном дворе. Пусть лучше Йозеф встретит возлюбленного в привычной обстановке. Может, так ему будет легче.

Эгону было отвратительно вновь прикасаться к ружью, которым он только что застрелил своего врага. Его он оставил у входа, через который проник в храм. Затем он отправился со вздохом прочь.

Он и не знал, что в то же самое время он отнял еще одну жизнь. Пуля поразила Павла прямо в голову, однако сам выстрел, осознание того, насколько важный человек в жизни сына навеки теперь его покинул, в сердце была поражена старая Ильма.

***

Лишь Йозеф и Фрида не услышали выстрела. Они ругали друг друга слишком громко, чтобы услышать. А тема все та же: Йозеф волен был любить, кого ему захочется и он стоял на этом всем своим христианским сердцем. Он не хотел кричать, но ведь Фрида не понимает и кричит сама, как же с ней тогда еще разговаривать? Этот разговор ничего не дал. Удрученный, Йозеф возвращается в храм. Возле двери, через которую он заходил, было приставлено к стене ружье. С тревогой взяв в руки его, он вошел в церковь. Он отказывался думать о том, что могло случиться с Паулем. Но когда он увидел его сам, ему пришлось.

Йозеф прошел вдоль рядов скамей, на одной из которых они сидели как-то, распивая кагор. Да, тогда он и открылся Паулю, тогда-то все и началось. Вернее, все началось с реки.

Хотя, почему же он Пауль? Пауль — имя немецкое, а ефрейтор был русским. Отчего священник ни разу не назвал его русским именем? Так ему, наверное, было бы роднее и приятнее. Журавлев как-то говорил, как его звали дома, но Йозеф никак не мог вспомнить, как…

Последняя скамья. Похоже, что Журавлев решил прилечь на ней, вон и его ноги в армейских протертых ботинках. Священник провел рукой по спинке скамьи и чуть не ахнул, когда, развернувшись, увидел, что из себя представлял уснувший вечным сном человек.

— Пауль! — голос Йозефа дрогнул и пропал. От увиденного к горлу подступала тошнота. Дальняя сторона скамьи, на которой могла бы покоится целая и невредимая голова ефрейтора, была вся залита кровью.

— Паша… — задыхаясь, прошептал священник и упал на колени, ружье выпало из его рук.

Он до последнего надеялся, что этого не произойдет. Все шло так чудесно, их совместная жизнь… Фрида виновата. Зачем только он привел его к себе домой? К чему было это все?

Впервые в своей жизни у Йозефа пропала всякая вера. А во что было верить, если бог, которому ты все это время праведно служил, так жестоко расправляется с теми, кого ты любишь?! Или же это была кара за грехопадение? Это наказание для Йозефа? Так пусть бы наказали его самого, пусть истязали бы в аду, в самом отвратном его подземелье! Пускай молния ударила бы в него сотню раз, пускай рой насекомых изъел бы его кожу, пускай тело его пожрет огонь. Эти страдания все равно не были бы такими, как то, что он испытывал сейчас…

Рука его потянулась за ружьем, которое он только что выронил. Если жить без Павла — лучше не жить совсем. У него в этом мире не было больше людей, которым он мог бы верить, он понимал это.

Внезапно туман рассеялся. Дождь прекратился. Тишину пронзил еще один выстрел. Сердце, которое уже было разбито на мельчайшие осколки духовно, теперь было ничем иным, как сгустком разможженной плоти, зиявшей дырой в груди, алым пятном на безукоризненно белой рясе.

Йозеф день за днем спасал души, а в один день спас беглого русского солдата. А самого его мог спасти только один, спасти от самого себя, от отвращения к себе и от неприятия. Тот, что ныне кровью своей окропил священные скамьи храма и траву возле него, мог бы это сделать. Но не успел.