увула - ты и твоя тень
твоё далеко - вишневая помада
твоё далеко - теперь не страшно
Отец хотел, чтобы он занимался реставрацией монументальной живописи. Расчищал средневековые мозаики и относился к каждому кусочку смальты с нежностью матери к своему первенцу, проводил химические анализы по определению состава силикатной живописи и учился работать со сложной и не столь долговечной, нежели обычная фреска, техникой альсекко.
В их семье все профессии, так или иначе, связаны с искусством. Глава семьи – признанный страной и «Премией в области искусства 2010» скульптор; мамочка была известной балериной и любимой музой отца, пока не умерла от разрыва сердца; самый старший из братьев предпочел как можно быстрее съебать от них и заняться стрит-артом; сестра закончила художественный колледж и начала преподавать у детишек изобразительное искусство; еще один брат учился на последнем курсе той же академии, куда Шото приходил послушать затянутые лекции, но поднимал свои руки только для того, чтобы прикоснуться к планшету и решить задачи по графическому проектированию, а не ответить на вопрос о том, какие типы храмов существовали во времена Среднего Царства в Древнем Египте.
Нельзя сказать, что Шото чем-то не устраивала перспектива копаться следующие четыре года – да и дальнейшую жизнь тоже, – в книгах, статьях и исторических архивах. Скорее, это Энджи Тодороки не понимал, зачем его талантливому ребенку нужно тратить время на теоретические труды, которые пришлось бы прочитать при любом раскладе.
По мнению отца, искусствоведение сейчас – это мелочное разжевывание искусства для тех, кто этим искусством заниматься не может. Нынешние теоретики забыли, что те великие труды, на которые они опираются – Витрувий, Альберти, Брунеллески, Леонардо да Винчи, Дюрер, Бернини – каждый из названных авторов применял свои знания на практике, будучи художником, архитектором или скульптором, и это работало. Комплексный подход решает, так твердил отец, но на первом месте должны быть опыт и действие. Для Шото, что потратил больше десяти лет на обучение академическому рисунку, живописи и композиции, действие, о преимуществе которого твердил Энджи, начало казаться обычным механизмом, совершенно бездушным. Бесполезными линиями, которые не способны удовлетворить его и заклеить дыру в груди от потери матери и от колких, пронзающих комментариев отца.
Впоследствии он спокойно делал множество верных зарисовок, брал заказы на портреты, когда не хотелось просить карманные деньги у Энджи, и выполнял их, слушая комплименты относительно исполнения и собственного художественного языка.
Но ближе к двадцати годам младший Тодороки понял, что без конца пытается найти смысл в графите карандаша. Он выгорел. Рисунок перестал отдавать свой свет, а Шото перестал пытаться поговорить с ним. Единственной логичной мыслью казалось найти ответ у прошлого. И выбрать кафедру искусствоведения было его решением. Тодороки может потом поступить еще раз, благо денег хватит и на второе образование, но сейчас необходимо найти якорь, который, возможно, кроется в многочисленных книгах по искусству. Люди не просто так, на протяжении стольких веков, пытались найти звучание собственной эпохи, объяснение творчеству, предпосылки искусства и оправдание феномену «вдохновения».
У Шото не было ответов ни на что из этого. Вопросы мелко покусывали его сознание, поэтому он хотел скорее найти оправдания, которые смогут сгладить кровоточащие раны. Он больше не мог представить себя перед мольбертом, не мог заставить руки поставить холст и выдавить немного масла из тубы.
Перед ним стена, а на руках стигматы, что ноют и не дают прикоснуться к целому миру.
Почти все его одногруппники с «Теории и истории искусства», словно тоже разочаровались в красках и решили окунуться в бездушные буквы. Их пары были наполнены бесконечными словами, вездесущими словами, надоедливыми словами. И никаких ответов. Лишь рассуждения, которые никак не помогали Тодороки. Но это не мешало быть ему одним из лучших в группе, – все благодаря рациональному подходу ума.
Тем не менее, каждая из прочитанных книг по искусству казалась повторением предыдущей, лишь с несколькими изменениями, которые вполне можно было уложить в несколько дополнительных предложений. И эта немногословность, характерная для Шото, пытающегося создать краткую систему из основных теорий, стала его камнем преткновения в работе с материалом для творческих заданий.
Он понимал, что искусствоведение – это вещь, к которой душа должна лежать, и, занимаясь из года в год только рисованием, Шото упускал возможность погрузиться в историю искусств. Однако уверение преподавателей в том, что их стезя – почти точная наука, придавало Тодороки твердости в своем решении. Он обязательно сможет обуздать эту науку, которая, без сомнения, должна укладываться в определенные рамки. Их Шото был готов принять и зазубрить.
И, все же, как художник, он имел опыт работы с произведениями изобразительного искусства, и, как бы сильно не презирал подход отца, Тодороки собирался им воспользоваться. Но, увы, его навыки в перспективе и верной анатомической прорисовке никак не помогали в изучении первобытного искусства, что так любил их заведующий кафедрой.
Удивительно было, как их группа ходила на потоковые пары, где все без исключения сидели и занимались набросками, почти не слушая лекцию по философии, а будущие искусствоведы, как отщепенцы, пристально всматривались в глаза преподавателя и кивали в перерывах между ведением конспектов.
Неясно, кто прав в данном случае.
Весь первый семестр эта пара проходила по пятницам в конце коридора с архаичными скульптурами. Там огромная деревянная, резная дверь с трудом открывалась и пускала студентов в огромное помещение с рафаэлистичным расписным потолком и тяжелыми шпалерами, на которых были изображены нелепые животные.
И, в общем-то, Тодороки философия не особо волновала. Он приходил за десять минут до начала и пытался читать взятого из библиотеки академии Эрвина Панофского. Жалко, правда, что не мог погрузиться полностью в его мысли, ведь повсюду слышались разговоры неугомонных художников, поэтому Шото оставалось из раза в раз рассматривать интерьер зала.
В друзьях он не нуждался. Разговаривать в академии о чем-то помимо учебы казалось странным. Они же все пришли, чтобы учиться, а не делиться впечатлениями по поводу недавно просмотренного фильма. Если бы это было заданием от преподавателя, тогда – да, окей, хорошо, давайте поговорим, обсудим. Но стоять в коридоре и изобиловать эмоциями друг на друга? Странно, не более.
Пожалуй, помимо Тодороки только Бакуго из всей немногочисленной группы будущих искусствоведов понимал, зачем они здесь. И то, – на вопрос «Зачем вы здесь?» тот ответил очень лаконично и твердо: «Деньги. В арт-бизнесе отличные деньги». Тодороки же предпочел прикрыться своим отцом, сказав, что решил продолжить их семейное дело и заняться искусством, но немного в другом русле. Он абсолютно точно не желает открываться людям.
Шото не интересовали вечеринки, которые устраивали инициативные ребята из академии, не интересовали выставки и окружающие люди.
Он хотел творить. Он скучал по кистям, он завидовал мельтешащим художникам, но застывал, подобно каменной статуе, занеся карандаш над чистым листом.
Скоро навыки атрофируются.
Внутри все еще пусто.
И эта пустота кричит от желания быть заполненной.
Он должен продолжать пытаться, должен искать.
И этот поиск прерывал второй семестр и судьбоносная философия. Их преподаватель, низенький и полненький мужчина с кучей жизненных и литературных примеров, помешанный на восточной культуре и желающий знать все про жизни – и особенно влюбленности – своих студентов, стал своеобразной Афродитой.
В начале второго семестра их потоком переместили во второй корпус, где аудитория была гораздо меньше торжественного зала академии. Тут не было даже окон, лишь старые проекты каких-то выпустившихся ребят с дизайна и минималистичный набор из деревянных парт и скамеечек. Недолго думая, Тодороки еще в начале февраля сел за первую парту и был таков.
Это его неизменное место.
Месяц – или четыре пары по философии – к нему никто не присоединялся, предпочитая отсиживаться на последних партах и рисовать. Но почему-то все кидали на него загадочные взгляды, проходя мимо.
Шото знал, что людям всегда будет интересна необычная внешность, брендовые шмотки и его одиночество. Он был готов к этому и относился с пониманием, точнее, ему было все равно. Смотрят и смотрят, главное, что не трогают.
В тот странно теплый денек марта Тодороки все также заранее спокойно пришел на пару и разложил свои вещи. Теплое песочное пальто от Burberry, сложенное предельно аккуратно, заняло свое место на спинке скамейки слева от Шото. MacBook, быстро загружаясь, приготовился выполнять свою работу, когда на светлое дерево парты опустилась миниатюрная, но крепкая мужская рука с несколькими фенечками на запястье.
Это было неожиданно, но Тодороки не подал виду, что обеспокоен, продолжая разглядывать невысокого парня с зелеными вихрами на голове. Тот уже успел стянуть дутую куртку и стоял перед скамьей в нежно-голубой футболке, которая открывала приятные и мускулистые руки с неровными лесенками шрамов. Шото поспешно опустил глаза на удивительно точный рисунок значка звездного флота, что был выцарапан синей ручкой на заляпанной клеем столешнице.
Кому, как не человеку со шрамом на половину лица, знать о липких и цепких взглядах, скользящим по твоим физическим недостаткам.
— Я могу здесь присесть?
Шото, не поднимая глаз, слегка опустил голову в тихом кивке, придвинул верхнюю одежду ближе к себе и отвернулся, наблюдая за входящим в аудиторию преподавателем, что нес стопку бумаг для лекции.
Когда парень сел к нему, сзади кто-то тихо вскрикнул, и в этот же момент по всей аудитории пронесся громкий многоголосый смех, на что их философ улыбнулся, поздоровался и начал лекцию.
На следующей неделе Шото сидел один.
Еще через неделю на его парте лежала какая-то бумага, которую Шото собирался отнести в пожирающую отходы мусорку. Но на ней был сказочный персонаж, и он не заслуживал заранее выбранной участи.
Положив все свои пожитки на отведенные за полтора месяца им места, Тодороки присел и начал рассматривать вырванную из скетчбука плотную страничку, расписанную чернилами.
На ней левая часть была отведена под сам рисунок, а справа, выведенная готическим шрифтом, чернела волшебная история из нескольких предложений.
Инициал со множеством вытянутых линий и головкой птицы начинал свой рассказ о заколдованном принце Тодороки Шото из далекого-далекого Огненного королевства, в котором никто не мог быть счастлив из-за короля-тирана, желавшего власти и немедленно поплатившегося за нее страшным проклятием – его горячо любимый сын превращался в чудовище, как только испытывал сильные эмоции.
Каждая буква небольшой истории была ловко обведена линером, и реальный Тодороки соврал бы, если бы не признал, что это красиво. Так искусно написать может только человек, занимающийся этим постоянно.
Не менее прекрасна была иллюстрация. На ней монохромный мультяшный принц был представлен зрителю со спины и в легком повороте, в котором угадывались черты лица. Несчастный персонаж стоял напротив зеркала, отражающего жуткого монстра, что таился внутри нарисованного Тодороки. Линии различной толщины вились вокруг ажурной рамы зеркала, создавая таинственную и романтическую атмосферу всей страничке.
Забавно, что кто-то додумался до такого. Это определенно не насмешка, а нечто другое.
Очень милое.
Проявление внимания.
Автор не постеснялся показать собственную задумку. Приятно, что Тодороки стал для кого-то целой историей, пусть и выдуманной.
Очевидно, это должно было остаться у Шото, поэтому он достал из своего кожаного рюкзака ежедневник в твердом переплете, оттянул резинку и с осторожностью, чтобы не помять, положил листочек между исписанных страниц.
И начал конспектировать лекцию.
Через неделю история повторилась. На его столе вновь лежал прямоугольник бумаги. И Тодороки читал продолжение, в котором упрямый принц не желал покоряться предначертанной Судьбе и решил убежать из королевского дворца, чтобы найти исцеление. Довершал историю рисунок воодушевленного Шото в удобном жилете и на белом коне, чья грива была подхвачена порывом ветра, как и тщательно прорисованные волосы героя, а пейзажем служил одиноко стоящий вдалеке мрачный замок.
На этот раз Тодороки решил быть внимательнее, поэтому осмотрелся в поисках автора. Было ясно, что это кто-то с кафедры книжной графики. Кто-то талантливый и вдохновленный его образом.
Шото медленно обернулся и посмотрел на присутствующих в аудитории.
Он увидел позади себя Бакуго и Киришиму, которые сидели за одной партой близко друг к другу. Эйджиро лез руками к краснеющим щекам одногруппника Шото и зубасто посмеивался. Забавно, что Бакуго даже не замечал своей ответной улыбки, продолжая грубо отталкивать красноволосого соседа.
На последних партах девчонки громко разговаривали с Каминари Денки, который, насколько Тодороки было известно, как раз-таки учился на книжной графике.
Лицо Шото продолжало выражать максимальную незаинтересованность в происходящем, пока не наткнулось на того парнишку, который недавно подсаживался к нему.
Зеленоволосый сидел на скамье, повернувшись корпусом к разворачивающейся дискуссии с Каминари. Он непосредственно принимал в ней участие и мягко смеялся, держа одну руку в другой. Видимо, нервничал, поэтому мял свои руки и хрустел косточками.
Возможно, это он.
Парень неловко отмахнулся от подколки милой девчушки с яркими синими губами и встретился глазами с Тодороки, который пристально смотрел, будто пытаясь просканировать странного студента.
Парнишка не растерялся, даже наоборот – громко выдохнул и уверенно поднял руку с цветастыми фенечками, чтобы помахать Шото в приветствии. И тут же растянул губы в теплой улыбке, которая вмиг нарисовала милые ямочки на веснушчатых щеках.
Такого Тодороки не ожидал. Его пронзила та легкость и искренность, что показал по отношению к нему незнакомый парень.
Он подвис, сжал левую руку на спинке скамейки, отвел взгляд и рвано поднял правую в нелепом взмахе, означающем «Привет».
Что за этим последовало, Шото не знал, но теперь был уверен в авторстве маленьких замечательных иллюстраций к сказке.
На самом деле, если бы он был внимательнее, то еще в первый раз заметил бы небольшую подпись, которая отсылала к арт-аккаунту в Twitter’е.
Придя домой, Тодороки быстро скрылся в своей комнате и благоговейно открыл ежедневник со вторым листочком. В уголке тонко прятался никнейм иллюстратора.
мidoillu.
Когда он открыл социальную сеть и нашел аккаунт с нарисованным самим художником юзерпиком, где большую часть кружочка занимала копна изумрудных волос, то узнал, что парня зовут Изуку Мидория и у него больше двадцати тысяч подписчиков. Твиты в основном состояли из небольших комиксов и рассказов о том, как у него прошел день. Но что Шото действительно интересовало – выкладывал ли Изуку комикс про принца.
Как оказалось, нет. Но парочка твитов все же были посвящены рассказу о том, что Мидория занимается историей, которая полностью захватила его в свои крепкие объятия, и он невероятно сильно любит главного персонажа. Тот, по мнению иллюстратора, живет своей жизнью, но не прекращает его радовать.
Мьючелы много раз просили Изуку выложить эти зарисовки, но он отказывался, говоря, что не может. Просто не может.
Отчего-то, но Тодороки было приятно. Он понимал, что Мидория не может просто так взять и выложить комикс, в котором прототип главного героя реальный человек с тем же именем и полностью идентичной внешностью.
Однако Изуку не смог держать это в себе, поэтому сейчас о содержании сказки знали ее автор и муза.
Шото откинулся на подушку и положил руки на глаза. Он не мог поверить, что кто-то настолько осторожно относился к его чувствам, пусть это даже и обычные линии на бумаге.
Это вызвало хрупкое тепло в груди, которое сложно погасить. Такие чувства должны быть либо высказаны, либо излиты на холст.
Но Тодороки предпочел уснуть и не таить разрушающих разум надежд.
А Мидория продолжал рисовать и радовать Шото выдуманной историей. Каждую неделю по страничке. И даже здоровался с ним в коридорах, не переставая солнечно прикрывать глаза в улыбке.
Тодороки начал видеть Изуку все чаще. И отказывался верить, что, подобно сосуду, наполняется дребезжащими чувствами, пока однажды не нашел себя в два часа ночи перед мольбертом с мягким карандашом. С холста на него смотрел Мидория, волосы которого вились в полном беспорядке, и он поражал Шото взглядом через плечо, подобно вермеерской «Девушке с жемчужной сережкой», только вот мальчишеский волевой подбородок поднят в смелом порыве рассказать о чем-то, что он любит. Тодороки уверен, с таким взглядом рассказывают только о том, что действительно любят.
Он еще не знал, что будет фоном для портрета, но уже любил этот набросок. И очень устал. Впервые за два года Шото вновь почувствовал воздушный поцелуй вдохновения.
Благодаря милому парню с кафедры книжной графики.
Мидория Изуку.
Спасибо.
Тодороки не мог с ним заговорить, столько бы не репетировал слова в собственной голове. Все-таки это важный разговор, поэтому он должен продумать все до мелочей. Непредвиденный диалог в коридоре не для Шото. Но Мидория так не думает, поэтому случайно вылавливает его между парами.
— Тодороки, здравствуй! — сегодня Изуку решил надеть на футболку вязаную горчичную кофту с нелепыми огромными пуговицами: ее рукава были слишком длинными, но Тодороки надеялся, что они грели каждый рубец на волшебных предплечьях. — Извини, что отвлекаю так внезапно, но я давно хотел спросить: не будешь ли ты против, если сказку про принца увидят и другие люди? В тви, к примеру? Я обещаю, что зафотошоплю твое имя и фамилию и придумаю другое!
Мидория остановился и немного напрягся, словно готовясь услышать приговор лицом к лицу.
Шото, не ожидавший разговора с Изуку еще долгое время, потупился и стал более тихим, чем обычно.
Такой внезапный диалог, начавшийся с определенного дела, застал Тодороки врасплох. Но, понимая, что от него ожидают конкретного ответа, Шото взял себя в руки, пожал плечами и ответил:
— Конечно. Это же твои рисунки, и, к слову, они потрясающие.
Изуку скомкал длинные рукава кофты и просиял.
— Спасибо большое, Тодороки. Я рад слышать, что тебе нравятся мои работы.
Они зависли на две секунды, чувствуя, что расходиться сейчас неправильно. Но здравый смысл, гудящий разваливающимся паровозом в голове Шото, заставил его кивнуть и первым попрощаться.
Мидория на холсте обретал форму и становился собой. Тодороки брал чай с кухни, надевал старый, уже давно не белый, лонгслив и поднимал палитру с цветными комочками масла. Казалось, что ни у одного человека, чьими портретами занимался Шото, не было таких живых глаз. Изуку словно вот-вот должен был сойти с картины и спросить у Тодороки о его отце. О его матери, о его семье и о нем самом.
Шото стал целым и был готов поделиться собой со всем миром.
Он был возвращен временем и пространством полный.
Несмотря на то что Изуку выкладывал комикс на своем аккаунте, Тодороки продолжал получать странички с принцем, который становился все счастливее, обретая друзей, но проклятие не покидало его, а спутникам главного героя было необходимо всячески помогать искать исцеление для дорогого друга.
Тодороки, как раз сидел, смотрел на рисунок встречи принца и обычного парнишки с волшебным мечом. Те смотрели друг на друга с удивлением, пока королевская лошадь охотно пожирала яблоко из сумки нового героя, так похожего на самого Мидорию. В это время настоящий Изуку находился в кругу девчонок и пытался шуточно отбиться от ведьмочек, которые успели накрасить его губы лаковой вишневой помадой и заколоть челку яркими розовыми крабиками.
Близился май, и Изуку был олицетворением цветущего месяца. Светлые укороченные джинсы, массивные кремовые Buffalo, цветные футболки, яркий рюкзак и фенечки. Фенечки на правой лодыжке и на руках. Теперь еще и влажные розоватые губы.
Тодороки завороженно наблюдал за тем, как Мидория гармонично выглядит с каждой деталью своего образа. Он и правда, подобно Персефоне, наступающая весна.
Когда Изуку вскинулся, чтобы поздороваться с ним, Шото в очередной раз немного застопорился, но уверенно кивнул и почувствовал покалывание в щеках. Он отвернулся и слегка подрагивающей рукой взял «десятку», открыл на ней фронтальную камеру и убедился, – он точно не покраснел. Спасибо кровообращению.
Тодороки больше не терзался вопросами, он писал.
Как на холсте, так и в ноутбуке.
К нему вернулась жизнь, кисти, словно струны, играли звонкие ноты и набирали громкость, как им велел Шото. Он дышал совершенно по-другому. Дышал вместе с искусством в такт.
Шото фотографировал процесс, потому что не мог поверить в то, что держит кисть. Он не мог поверить, что из-под его руки может выйти что-то настолько полное в своем содержании и настоящее по своей сути.
Все было просто. Тодороки знал. Он влюблен, и это видно в каждом мазке.
Стилизованный сказочный принц Тодороки Шото обрел друзей и снял проклятие, а его прототип был отпущен с пары по философии на тридцать минут раньше и сейчас лежал на большом зеленом поле, что находилось недалеко от академии искусств.
Кто бы мог подумать, человек в рубашке от D&G и светлых выглаженных брюках будет лежать на недавно зазеленевшей жизнью земле посреди множества собачников. Но Шото все равно. Он не подстелил ничего, просто лег в мягкую траву, которая принимала любого желающего полюбоваться ясным небом и плывущими перинами облаков. В наушниках играл легкий дрим-поп, а Тодороки глубоко дышал полной грудью. Ему хотелось вдохнуть весь мир.
Кажется, сейчас все на месте. Он на своем месте.
Краем глаза Шото увидел цветное пятно, которое опустилось рядом с ним. Он повернул голову влево, и белые пряди ветром снесло на глаза. Их пришлось убрать неверной рукой, чтобы рассмотреть профиль Изуку, в чьих глазах, казалось, собрано все разнообразие Вселенной. Мидория обратился лицом к Тодороки и бесконечно красиво и мягко улыбнулся.
Шото молча протянул ему правый наушник, и они лежали так вместе.
Вихры Изуку слились с хитрой травой, а под его ухом лежал желтый, как яичный желток, одуванчик. И весь Мидория с вьющимися волосами, веснушчатой кожей и сильными руками в шрамах, такой свежий и светлый, как и его истории. Как иллюстрации с принцем Шото.
В наушниках заиграла глупая песня про тайну, встречу и мимолетную любовь. Тодороки лениво, но твердо был настроен переключить ее. И, разблокировав айфон, вспомнил, что поставил на обои написанный им самим портрет.
Изуку с интересом наблюдал за задумчивым, и в то же время беспристрастным лицом своего соседа по валянию под игривыми лучами солнца и не понимал, что же такого тот увидел.
Тодороки, недолго думая, показал Мидории экран, на котором зеленоволосый парень написан маслом в окружении цветущей вишни.
— Это ты нарисовал?..
Изуку приподнялся над Шото, отчего наушник упал на нераскрывшиеся и придавленные одуванчики.
Тодороки, все так же лежа, зажмурился в легком смущении и кивнул.
Спустя десять секунд он открыл глаза, в которых читались мольба не осуждать его за чувства и не оставлять одного сейчас. Пожалуйста, не сейчас. Не сейчас, когда он готов открыться.
Изуку опустил взгляд, и его ресницы осторожно поцеловали кожу под глазами. Он вновь лег на пронизанную человеческим теплом землю и, чуть придвинувшись макушкой к плечу Тодороки, вновь надел наушник.
Шото почувствовал, как тот коротко вздохнул, медленно нашел вжавшуюся от волнения в траву руку Тодороки, и аккуратно погладил напряженные костяшки. Браслеты и тонкие ниточки порой ласково касались чужого запястья.
Изуку чувствовал, что Тодороки не переставал дрожать от щекочущей сердце близости, поэтому робко переплел их пальцы между собой, заставляя поверить в происходящее. Рука Шото оказалась немного влажной и прохладной, но бережной.
Тодороки больше не нужно ничего искать.
Он исцелен каждым мазком на портрете Изуку и наполнен волшебством его сказок.