kindness in a box

daniel hope, ludovico einaudi — i giorni: andante

Год прошёл, а жизнь так и застыла на месте без продвижения и каких-либо перспектив на то, чтобы выбраться из состояния равнодушия по отношению ко всему, что окружает — его врач говорит, что это одна из форм проявления депрессии, когда ты смиряешься с суровой действительностью и не можешь больше проходить мучительные стадии принятия неизбежного, но последнее время Чимин мало задумывается над тем, что ему говорят, и ещё меньше — над тем, что психотерапия реально работает. Его врач потрясающий: он из тех, кто не осуждает, тактичный и мягкий, позволяет ему иногда путаться что в словах, что в себе, и его схемы реально рабочие — были такими до недавнего времени, пока его пациенту не стало плевать спустя год. Не на то, что зовётся причиной проблемы — нет, это всё ещё открытая рана в его дурацкой груди, которая, наверное, уже не зарастёт никогда, однако до того, кем он является и как выглядит в глазах окружающих, ему дела нет. 

Он не из нытиков. Он вообще не уверен, что его личная боль как-то, быть может, облегчится от какого-либо выплёскивания эмоций словесно, а, как показала практика, поддержка здесь не помогает. Совсем, как психотерапия, кажется, тоже — он всё ещё не уверен, но, возможно, это тот самый случай, когда её как раз-таки стоит всенепременно продолжить, но сам факт существования заебал так сильно, что хочется выпилиться. Чимин вообще уже как год не уверен, что у него есть смысл жить, поэтому лишь существует, лавируя в пространстве и времени не с лёгкостью птицы, но неповоротливым камнем, который швырнули когда-то давно, а он всё не приземлится никак. 

Наверное, у него реально депрессия. У психотерапевта, который после нервного срыва полгода назад посадил его на таблетки, много грамот на стенах его кабинета, и Чимин склонен думать, что тот прав — не зря же он зовётся специалистом. А он не понимает в таких делах ничего: всё, что он знает наверняка, так это факт наличия дырки в груди и пустоты в ней. Это даже не холод, потому что холод — это эмоция, а у Чимина их нет. У него вообще ни хрена не осталось, кроме двух страхов: воды и быть в одиночестве. Он даже завёл котёнка, чтобы не оставаться одному никогда, но и лишний раз квартиры не покидать — теперь они вместе со Снеговичком не рискуют принимать даже ванную, потому что оба боятся воды до истерики. 

Хорошо, что он начал мыться. Был период, когда он даже не мог открыть дверцы душевой кабины. Сокджин действительно переживал за него в этом смысле, потому что на одних влажных салфетках далеко не уедешь, а постоянно находиться рядом со своим лучшим другом в ванной комнате, чтобы тот мог хоть как-то помыться, достаточно сложно, когда вы двое — взрослые люди. Возможно, Чимину давно стоило научиться быть самостоятельным в этом вопросе, но даже от звука слива в унитазе ему иногда хочется зажать уши руками. А ещё он выбросил хлорку из дома и никогда её, кажется, больше не купит. 

Возможно, ему нужен не психотерапевт, а психиатр. Не исключено, что и тот, и другой, а ещё — стационар, но у него дома котёнок, у Сокджина — собака, а больше у него никого нет, и он не хочет думать о том, что будет со Снеговичком, если с ним что-то случится. 

Нельзя сказать, что он завёл его отчасти и для того, чтобы у него был стимул жить. Чимин хорошо знаком с понятием чувства ответственности за любимое ему существо: Тэхён таким беззащитным, конечно же, не был, но зависимость в нём была точно такая же, если быть откровенным. Ладно, даже хуже, окей: такое случается, когда вы вместе растёте в детдоме, подвергаясь буллингу со стороны старших, а потом получаете квартиры от государства, одну сдаёте, чтобы была возможность учиться, а в другой живёте вдвоём, потому что вы пара. Вы вместе, и у вас нормальная, самая обычная жизнь двух людей, которые счастливы любить друг друга даже уже в сознательном возрасте — им было по двадцать четыре, когда Тэхён погиб: уже даже отслужить умудрились после окончания вуза, и на работу устроиться. 

А потом... да. Чимин остался один, и как теперь ему быть, совершенно не знает. Поэтому Снеговичка и завёл: он маленький, беленький, громко мурчит и спит, прижавшись к его животу, а когда он переворачивается во сне на другой бок, то и котёнок переползает туда же, чтобы снова прижаться. Маленький тёплый комочек — возможно, у одного из них теперь действительно чуткий сон, потому что больше всего он боится на Снеговичка навалиться. 

Психотерапия не помогает. Это Чимин понимает очередным серым утром: апрель в этом году выдался серым, дерьмовым, а со смерти Тэхёна прошёл год и два месяца. Год и два месяца, как он остался один, год и два месяца, как не знает, зачем ему теперь жить, потому что судьба его — сука, которая ни хрена не жалеет и забирает всё, что ему когда-то было дорого. А ещё даёт больше приколов, потому что сообщение от начальника всё ещё выглядит совершенно абсурдным в его ситуации, горя на экране телефона издёвками-буквами. 

«Мы пришли к выводу, что тебе полгода нужно поработать в пусанском филиале, чтобы привести там в порядок дела. Компания даже выделит тебе домик на берегу моря для проживания. Кота можешь взять с собой».

На берегу моря в городе, где у него нет ни единого знакомого, именно. И Чимин чувствует себя отвратительно, потому что на работе никто не знает о том, через что он ежедневно проходит. И, нет, здесь нет вины ни коллег, ни начальства: в конце концов, он мог поменять его на неё, описывая всю ситуацию, просто... просто горе его было настолько глубоким, что он какое-то время даже не мог ни с кем поделиться им. Год и месяц назад Сокджин, погрязший в работе, нашёл его достаточно поздно: худого, бледного, с пустыми глазами и загнанным в угол. В прямом смысле этого слова: словно в тумане Чимин оплатил похороны того, кто ему был так сильно дорог, где из приглашённых был только лишь он один, после чего в ад провалился, потому что всю следующую неделю мобильный Тэхёна разрывался от количества поступающих от знакомых звонков, и каждому — каждому — нужно было сказать блядское, но такое простое... 

Его больше нет.

В том, что он загнал себя тогда, год назад, тоже нет ничьей вины абсолютно: Чимин сам отказался от помощи, от гостей, от людей в своей жизни, и спустя пару недель после смерти Тэхёна закрылся в себе окончательно. А потом его нашёл Джин, понявший, что подозрительно долго молчит его друг, и нашёл он, очевидно, по запаху, потому что на тот момент Чимин осознал, что боится воды до истерики. И одиночества, как они поняли, тоже, потому что один из них того вечера, полного слёз и криков агонии, совсем не запомнил, а второй, плюнув на всё, временно переехал к своему лучшему другу. 

Сокджин Тэхёну, кстати, тоже звонил. Просто Чимин трубку на этот контакт снять так и не смог. 

В общем, да: ему сейчас, спустя год и два, хватает рассудка, чтобы понять, что у него есть проблемы. Есть ли желание с ними бороться, вопрос, конечно, второй, но не менее важный, однако пока у него нет никакого ресурса на то, чтобы как-то выдёргивать себя из той самой ракушки, в которую он залез уже довольно давно. 

По отношению к людям он стал раздражительнее и нетерпимее: замкнувшись в себе, начал раздавать волны пассивной агрессии, словно вайфай, и это не есть хорошо — потеряв всех знакомых, которые знали его как солнечного и чертовски тактильного, тех, кто сказал своё: «Ты с этим не справился», Пак Чимин, двадцать пять лет, в какой-то степени даже смог вздохнуть полной грудью, потому что от него отсеялись те, кому он нужен был только хорошим и лёгким. Те, кто бросил его в трудный момент, не должны разделять с ним минуты, которые бы означали его исцеление — вопрос, будет ли оно хоть когда-то, является третьим по списку, но ему бы разобраться с предыдущими пунктами, а как — он не знает, потому что психотерапия, да, не помогает. Таблетки поддерживают, но ведь когда-то ему предстоит с них слезать — ну, если вдруг захочется прочувствовать вкус того, что зовётся жизнью без каких-либо аддикций, а его состояние едва ли можно назвать чем-то нормальным. 

Ему серо. Но зато очень спокойно. Без срывов. 

Это не плохо. Чимин завёл себе кошку, у него всё ещё остался Сокджин. Он даже сменил цвет волос, перекрасившись из чёрного в светлый, и похудел на десять кило. При росте сто семьдесят пять весить пятьдесят восемь — это уже немного неправильно, но ему, в целом, комфортно, и плевать, что люди говорят об анорексии, плевать, что пара коллег глаза регулярно закатывает, игнорируя просьбы не комментировать, и говорят, что ему нужна жена в дом — такая, какая бы смогла его откормить. 

Чимину никакая жена не нужна. Ему нужен Тэхён, человек, которого он знал всю свою жизнь и которого любил больше неё. Но Тэхён умер одним поздним вечером, утонув в бассейне спортзала из-за того, что ему свело ногу. Смерть внезапная, ужасная, страшная — глупой её назвать не повернётся язык, потому что любая смерть — это трагедия для всех тех, кто остался. Тэхён умер, да, а Чимин всё ещё здесь, и ему просто необходимо взять себя в руки и начать хотя бы с малых шагов, но он не знает, с чего именно стоит начать. 

А потому, глядя на сообщение от своего руководства, переводит задумчивый взгляд на кота, который терпеливо дожидается его на пороге ванной в ожидании своего законного завтрака.

Уже как год и два месяца больше всего в этом мире Чимин боится двух вещей: воды и быть в одиночестве. 

А потому просит дать ему сутки на размышления. 

***

— Это неплохая идея, — замечает Сокджин, глядя на него благосклонно из-под очков-половинок, — изменить всё. Кто знает, может быть, в Пусане тебе вдруг станет лучше? 

— Почему ты так думаешь? — и Чимин ёжится так, будто на улице ужасный мороз, хотя погода стоит крайне приятная: весна забрала у зимы всё своё, чтобы разгуляться вовсю. Они сидят на веранде одной из любимейших кафешек Чимина — и, да, он старается не думать о том, что когда-то посещал ее совсем не с Сокджином. Возможно, ему стоило бы перестать это делать, проблема лишь кроется в том, что здесь ему порой становится чуточку легче. 

И, нет, вовсе не по причине того, что если откинуть все мысли, то можно представить, что Тэхён вот-вот вбежит в дверь, заранее зная, какой столик ему необходим, и, виновато ему улыбаясь, скажет своё: «Чёрт, прости, солнце, опять на работе завал, еле выбрался, ты представляешь?». Потому что Тэхён всегда находил время на то, чтобы встретиться с ним на обеде, невзирая на то, сколько отчётов ему нужно было бы сделать сегодня. 

Потому что Тэхён, он был лучшим, единственным, самым заботливым, нежным и чутким, и больше в этой жизни Чимину не нужен никто. 

— Отставить слёзы, — неожиданно голос Сокджина становится жёстче, а Пак, вздрогнув, отводит глаза. — Чимин, твою мать, ты же не идиот. Ты понимаешь, что с тобой происходит. Тэхёна с тобой больше нет, он не вернётся, но у тебя есть ты сам, а ещё есть проблема, над которой нужно работать. Ни один психотерапевт не поможет тебе, пока ты сам себе помочь не захочешь. 

— Я хочу, — туманно отвечает Чимин, вздыхая. — Просто это... это сложно, блять, ясно? Мы всю свою жизнь были вместе, только мы друг у друга и были! Я... — и он поднимает лицо, чтобы не пустить слёзы течь вниз по щекам. — Я не могу просто так перешагнуть через это. Это... это больно. До сих пор больно. 

— Да, больно, — кивает Сокджин. — Это всегда будет больно и уже никогда не пройдёт. Но уже год прошёл. Больше года прошло. И если ты сейчас так и продолжишь сидеть в квартире в Сеуле, засыпая с его старым свитером, то так и загнёшься, ты понимаешь? Перемены — это не всегда плохо. А в твоём случае сможет стать единственным выходом. В конце концов, у тебя прекрасный директор, если тебе вдруг захочется вернуться назад, он тебе не откажет, мы оба это знаем, ведь так? 

— Так, — шепчет беззвучно Чимин. Потому что Сокджин по всем фронтам прав, как и всегда: Тэхёна в живых уже нет, давно нет, а он всё ещё продолжает делать вид, что не сдался, что сердце в груди ещё бьётся. Оно может забиться — если он, наконец-то, отпустит. 

Но больше всего на свете он боится сделать именно это. 

— Он бы не хотел, чтобы ты был несчастлив, — спокойно и тихо говорит ему его лучший друг. — Он бы хотел, чтобы ты использовал все возможности для роста в карьере. Хотел бы, чтобы ты нашёл себя в жизни. Хотел бы, чтобы ты жил дальше, а не существовал и упивался отчаянием. Потому что больше всего Тэхён в этой жизни любил только тебя, и никогда не хотел бы, чтобы ты вдруг страдал. Просто подумай об этом. Не можешь ради себя это сделать — хоть попытайся ради него, я не знаю уже, как с тобой говорить. Ты вроде бы всё понимаешь, но не прикладываешь ни капли усилий. Я здесь. Я с тобой. Я не брошу тебя и я всегда буду рядом, вне зависимости от того, где ты будешь жить, ясно? Но ты должен попробовать. Должен рискнуть всё изменить. А начать надо с малого. 

...И именно так Чимин находит себя неделю спустя забившимся в угол в наушниках и с котом на коленях, потому что шум прибоя бьёт ему в мозг и вызывает колоссальное чувство тревожности. Он говорил с Сокджином до этого, даже к окну боясь подходить, потому что за стеклом видно воду — много воды, в буквальном смысле её целое море, и у него едва не случилась паническая атака в тот самый момент, когда он впервые увидел его: удалось сдержать себя лишь потому, что в руках была переноска, в которой Снеговичок с любопытством осматривал новую местность без толики страха. 

Кот справился, решил Чимин про себя, значит, и я обязательно справлюсь. 

Или же нет, потому что ему кажется, что грохот волн о камень слышно даже через чёртову музыку. И первый свой день он проводит подальше от окон, плотно закрыв всё занавесками и пытаясь понять, где же нагрешил в этой грёбанной жизни, что она наградила его частным домиком вдали от всех пляжей и с убого развитой инфраструктурой. Здесь в округе нет ни школ, ни каких-то домов, а до автобусной остановки нужно идти пятнадцать минут по каменистому пляжу — и, наверное, если бы ему предложили подобную перспективу год и два месяца назад, счастливее Чимина бы не был никто. Разве что только Тэхён: они часто мечтали о том, чтобы когда-нибудь жить таким образом, вдали ото всех, просто лишь друг для друга. 

А теперь он один. Как там говорят? Если задуматься, то можно понять, что многие наши мечты так или иначе осуществились, просто уже потеряли свою актуальность? Теперь Чимин хорошо понимает это высказывание — уже послезавтра ему предстоит показаться в офисе, чтобы познакомиться с местными сотрудниками и просмотреть все отчёты: домой он вернётся достаточно поздно и тайно надеется, что будет слишком уставшим, чтобы задумываться о воде и об одиночестве. 

В любом случае, у него всё ещё есть Сокджин. Да, он остался в Сеуле, но никуда от него не девается: они постоянно перекидываются сообщениями и за два дня созвонились дважды по часу. Чимин почти что чувствует себя живым, ну, таким, каким был до, но это всё по-другому, конечно же. 

И второй свой день он тоже проводит, из домика не выходя. 

***

Это впервые случается через неделю. Именно столько необходимо Чимину на то, чтобы впервые заставить себя очутиться на берегу после того, как он сходил в магазин. Очутиться, обхватив себя руками от страха, и с затравленным видом вглядываться в бесконечную неровную водную гладь, на которой так живо и ярко играют рыжие отблески закатного солнца. Здесь пахнет йодом и солью: сушит полные губы от непривычки, конечно, но ветер влажный и тёплый, а шум волн пусть и кажется безумно опасным, но является тем самым фоновым шумом, который преследует его уже целых семь дней. В конце концов, Сокджин до ужаса прав: ни один психотерапевт не поможет, пока ты сам себе помочь не захочешь. 

Чимин понимает, что у него есть проблема. Её можно назвать Ким Тэхён — человек, с которым он прожил всю свою жизнь, его первая и единственная любовь на протяжении более, чем десяти лет. Такое до конца никогда не отпустишь, широкие улыбки и мягкость касаний никогда не сотрутся из памяти, но ничто не мешает ему, Пак Чимину, попробовать хоть раз отпустить себя с поводка и сделать пару экспериментальных шагов за пределы ракушки, в которую он вогнал себя сам. 

Он правда хочет работать над этим. А потому и садится на нагретый за очередной солнечный день камень, глядя на яркое солнце, что прощается с ним, чтобы обязательно встретиться завтра, словно говоря: жизнь не заканчивается. Она бывает до ужаса сложной, в ней может быть больно, она способна на самые резкие повороты сюжета, но она... продолжается. А если он ещё здесь, ещё жив и дышит, значит ли это, что его предназначение ещё не исполнилось? 

Зачем-то же он оказался в этом мире. И зачем-то же он остался в нём совершенно один. 

Так он думает, на свой седьмой день, сидя на камне до тех самых пор, пока его тело не затекает, после чего идёт спать, потому что с утра предстоит идти на работу. 

...И начало этой истории приходится на восьмой день, собственно. В тот самый момент, когда он в восемь тридцать утра открывает входную дверь и едва не наступает на маленькую простую коробочку без каких-либо опознавательных знаков. Удивлённый, Чимин оглядывается по сторонам в поисках хоть кого-то, кто, может быть, мог это оставить, но, разумеется, каменистый пляж остаётся пустынным, а уже вставшее солнце — немым и приветливым. 

Нагнувшись, Чимин подбирает с коврика у двери эту коробочку, чтобы открыть и увидеть там аккуратно сложенную записку, написанную мелким и аккуратнейшим почерком. И даже не сам факт её наличия, а непосредственно содержание заставляют покрашенные в коричневый брови недоуменно взметнуться едва не к самым корням высветленных волос. 

«Привет! 

Ты меня не знаешь и, возможно, сочтёшь эту записку очень стрёмной, но не пойми неправильно: уже неделю получается так, что я регулярно вижу тебя на улице, и ты кажешься очень-очень одиноким и грустным. 

Улыбайся, пожалуйста! Я уверен, что улыбка тебе очень к лицу!

P.S. Если что, нет, я не выслеживал тебя и где ты живёшь, не пойми неправильно, ладно? Просто вчера вечером я ехал на велике мимо и увидел тебя, сидящего на берегу в одиночестве. Так могут сидеть только очень-очень грустные люди. Пожалуйста, не грусти, хорошо? Ты со всем обязательно справишься!»

Удивлённый, Чимин снова окидывает пустынный пляж долгим взглядом. Записка почему-то его совсем не пугает, напротив — вызывает на губах тень улыбки и даже, чёрт возьми, веру в лучшее, потому что, ну, кому-то просто оказалось не всё равно? И этот самый кто-то оказался настолько чист сердцем и душой, что решил подбодрить его просто так, одной маленькой запиской в коробке? 

Это кажется ему до чёртиков милым. И он правда ощущает тепло где-то внутри, пусть этого человека даже не видел. 

***

А на следующий день находит под дверью маленькую коробку конфет, на которых наклеен стикер «Надеюсь, у тебя нет аллергии на сладкое!». 

***

И ещё через день — новую записку всё с тем же убористым почерком и новой партией тёплых слов. 

«Пожалуйста, как только тебе покажется, что я перехожу черту и становлюсь похож на маньяка, просто оставь мне ответную записку, идёт? Потому что так получилось, что из-за моего места работы я регулярно вижу тебя, и ты выглядишь так, словно тебе стало полегче. Я уверен, что это не из-за моей записки и коробки конфет, но очень рад, что ты чувствуешь себя лучше! 

P.S. Мне действительно ничего не стоит просто вот так оставлять тебе записки, потому что каждое утро я еду на работу мимо твоего дома. Но если тебя это напрягает, то просто скажи, хорошо?»

А Чимина почему-то совсем и не напрягает. Потому что за все двадцать пять лет своей жизни он ни разу не сталкивался с чем-то подобным. Не с добром в целом, конечно, а просто с... неравнодушием. 

Это так странно. Его после смерти Тэхёна покинули люди, которых он считал своими друзьями, но сейчас на то, что ему, возможно, нехорошо, обратил внимание посторонний человек и просто решил поддержать. От этого становится сильно полегче: Чимин, улыбаясь, идёт в сторону остановки, чтобы пройти через круглосутку, где обычно закупается вечером, и решает приобрести газировку — день выдался влажным и достаточно жарким, и по этой причине он выдыхает блаженно, оказываясь в небольшом помещении с кондиционером. И приветливо улыбается парню на кассе: тот работает здесь всю неделю без выходных, однако, кажется, занимается тем, что ему нравится — усталым не выглядит, и даже рукой ему машет. 

Симпатичный, пусть не красавец. Примерно ровесник Чимина, может, чуть младше, с высветленными волосами и широкими скулами, такого же невысокого роста и довольно худой. А ещё у него пальцы красивые — Пак на них каждый раз залипает, когда тот пробивает ему продукты на кассе. Длинные, слегка узловатые, бледные, но с хорошим мужским маникюром и парой полосок простых серебристых колец. Будто руки пианиста, честное слово — эстетично ужасно. 

— Вы выглядите отлично сегодня, — говорит вдруг с улыбкой и широко улыбаясь — так, чтобы дёснами. Чимин находит эту деталь очень приятной и милой. 

— Что?.. — и Пак недоуменно моргает. Кассир ведёт плечом в определённой неловкости, а потом только лишь улыбается немного смущённо, чтобы заметить: 

— Простите, если влез не в своё дело. Просто все разы, что Вы сюда заходили, Вы выглядели ужасно грустным. А сейчас — нет. Надеюсь, что у Вас всё постепенно налаживается, — и, отдав ему газировку, говорит своё: — Полторы тысячи вон, — и, когда карта считывается, то удовлетворённо кивает: — Хорошего дня! 

— Взаимно, — от парня веет аурой какого-то тепла и непонятной Чимину искренности, но настроение действительно начинает постепенно улучшаться: в конце концов, мир не без добрых людей, и ему чертовски приятно от того, что кто-то сделал ему комплимент без подтекста. Впервые за год: когда Сокджин, был период, его таскал по клубам и барам с целью развеяться, Чимина постоянно пытались снять или подкатывали грубовато и пошло. А здесь простое «Вы выглядите отлично сегодня» и такт. «Надеюсь, что у Вас всё постепенно налаживается», так он сказал, и будто действительно обеспокоен состоянием одного из своих покупателей. 

Даже если на самом деле этому парнишке плевать, думает Пак, проходя мимо большого холодильника с мороженым, около которого прикорнул одинокий велосипед, то такое отношение весьма подкупает. Это здорово — относиться так к посетителям, потому что работа с людьми очень сложна, и сохранять такую силу духа становится сложно. 

Но у мальчика вид такой, будто ему вовсе и не сложно сказать пару теплых слов незнакомцу. Будто он действительно считает важным, чтобы у всех вокруг всё было в порядке. 

Интересно, как он пришёл к этому? Возможно, через большой перелом в своей жизни? Быть может. 

И если это действительно так и парень справился со всеми проблемами, решает Чимин про себя, садясь в автобус, значит, и я обязательно справлюсь.

Он действительно ничем не хуже. Особенно сейчас, когда начинает делать маленькие шаги в сторону решения своей большой проблемы. 

***

«Это печенье. Оно домашнее и там нет яда, честное слово! Просто мне захотелось как-то поддержать тебя в начале новой недели. Надеюсь, что у меня получилось вкусно, потому что я правда очень старался. 

Улыбайся! Я видел, что ты улыбался, пока гулял по пляжу и говорил по телефону. Твоя улыбка потрясающая! 

P.S. Нет, я всё ещё не сталкер. Я просто ехал на велике мимо...»

Чимин действительно смеётся, дочитав до конца эту записку, а потом послушно берёт коробку с печеньками перед тем, как пройти обратно на кухню и попробовать одно. Оно действительно безумно вкусное и с шоколадной крошкой: тает на языке, не очень жирное и чувствуется, что приготовлено с теплом и заботой. 

И вот в этот момент эта история достигает своей середины. Потому что Чимин, выдёргивая из планнера лист, решает поблагодарить своего анонимного добродарителя, и пишет ему честный ответ:

«Это было самое вкусное печенье из всех, что я пробовал, а, поверь, я ел в этой жизни действительно много печенья. 

Спасибо тебе огромное за твою заботу, поддержку и неравнодушие. И, нет, ты не кажешься мне сталкером, твоё отношение к моей ситуации меня очень трогает. Я думал, такое бывает только в книгах и в фильмах и никогда не подумал бы, что подобное может произойти и со мной. 

Не хочешь познакомиться лично? Меня зовут Чимин. Пак Чимин. Мне двадцать пять лет и я из Сеула. 

А как зовут тебя? И сколько тебе?»

И оставляет листок бумаги на своём же пороге, осторожно придавив её купленной с утра шоколадкой у всё того же лучезарного скуластого паренька в магазине. Тот тоже оказывается достаточно светлым и добрым: никогда не задаёт лишних вопросов, но всегда интересуется, как прошёл день и нравится ли ему, Чимину, погода, допустим. Когда Пак покупает у него корм для котов, он живо расспрашивает, как зовут его котика, сколько ему лет и какого он цвета — и умиляется над фотографиями Снеговичка, чтобы в ответ рассказать, что у него у самого есть собака. Карликовый пудель по кличке Холли, и он его очень любит. 

Это так забавно. Чимин знает, как зовут собаку его единственного знакомого вне работы в Пусане, но не знает, как зовут её владельца. А заходить в магазинчик перед тем, как пойти на автобус, становится этакой своеобразной традицией — он покупает то воду, то жвачку, то булочку себе на обед. И это утро — не исключение: когда продавец пробивает ему банановое молоко, Чимин изучает его мягкое лицо какое-то время, а потом всё же решается задать свой вопрос: 

— А как Вас зовут? 

— Юнги, — отзывается кассир. — Мин Юнги. И мне двадцать три года, я студент на летних каникулах. 

— Правда? — вскинув бровь в удивлении, интересуется Чимин. — А что за факультет? 

— Музыкальный. Претендую на композитора, но я пока... это... — и неловко смеётся, — карманный. 

— Карманный композитор? — и Чимин, воткнув трубочку в фольгу, не может не посмеяться в ответ. — Звучит интересно. 

— Это когда ты мыслями пишешь треки для крутых айдолов, но задницей сидишь на стуле за кассой и помогаешь родителям в их магазине, — со смущённой улыбкой поясняет Юнги. — В любом случае, мне до диплома ещё далеко, а сессию я закрыл без долгов. Могу позволить на себе заработать. 

— И какой курс? 

— Второй. Я решил отслужить перед поступлением в университет, чтобы не переживать о призыве после него, когда мне стоило бы заняться карьерой, ну, и чтобы заодно подумать о том, чем именно хочу заниматься. Ладно, окей, об этом меня попросила мама, — и они оба снова смеются. — Но за два года моё решение не поменялось. Я люблю музыку. У меня получается. Ну, мне так кажется, потому что я получаю повышенную стипендию. В любом случае, я думаю, что главное — это когда тебе нравится учиться. 

— В любви к своему делу нет ничего плохого, — кивает Чимин, а потом смотрит на время и цыкает. — Мне пора на работу.

— Хорошего Вам дня! — кивает Юнги, и вдруг добавляет поспешное: — А Вас как зовут? 

— Совсем забыл. Пак Чимин, двадцать пять лет, переведён из Сеула в Пусан по работе на полгода с возможной перспективой остаться здесь на постоянной основе. Но не уверен, что смогу остаться из-за личных причин. В любом случае, пока не загадываю. И, да... зови меня хёном. Если, конечно же, хочется. 

И Юнги посылает ему ещё одну из своих широких улыбок. Ту самую, которая дёснами. 

— Конечно хочется, хён! Лёгкой работы!

— Взаимно, карманный композитор, — улыбается Чимин, уже выходя из магазина и проходя всё тот же велосипед около холодильника с мороженым. От этого парня действительно веет такой потрясающей аурой, что он даже не чувствует себя одиноким. 

Почти чувствует себя... нормальным. Как раньше. Как год и два назад, да. 

Кажется, Сокджин всё-таки был прав — как и всегда. И Чимину было действительно полезно всё враз изменить. Место жительства, работу (отчасти) и круг общения, несмотря на то, что у него там, в Сеуле, от него ничего не осталось. Теперь действительно очень сильно старается работать над своей тоской по Тэхёну... на здоровый манер: это не когда по уши зарываешься в себе или в работе, не когда воешь волком от безнадёги и боли в груди, а действительно стараешься хотя бы ползти, если сделать шагов пока не получается. 

Чимин улыбается своим пусанским коллегам. Мягко, нетребовательно, немного неискренне, но маска эта оказывается достаточно лёгкой для того, чтобы под ней не задыхаться, а чувство усталости, да, сильнее, чем если бы её на лице вообще не было, однако слабее, чем то, что преследовало его в другом большом городе. 

Да, конечно, его всё ещё накрывает. Ночами он частенько плачет по тому, кого уже не вернуть, и Снеговичок ему осторожно слизывает тёплые солёные слёзы со скул, но вздыхая, урчит, будто всё понимая. Он часто листает их с Тэхёном совместные фото, говорит с темнеющим небосводом, когда слушает чаек, и с яркими белыми звёздами в тишине каменистого пляжа, нарушающейся лишь шумом волн. 

Но умереть он больше не хочет. И пустота — медленно, но всё-таки верно — потихоньку заполняется долгожданным и естественным чувством спокойствия, вызванным не седативными. 

А записка от своего анонимного доброго друга, которую он находит поздно вечером под своим же порогом, как и всегда, вызывает на губах очередную улыбку. 

«Ты правда думаешь, что мне пора раскрыть свою личность?»

И ответ на неё тоже очень простой. 

«Да, я так думаю. 

Хочу погулять с тобой как-нибудь, если тебе вдруг захочется».

***

— Мне хочется. 

И Чимин, вздрогнув, поднимает глаза на пробивающего ему кошачий корм Мин Юнги утром субботы — первого дня, когда Пак записки не обнаруживает, но идёт в магазин за продуктами, чтобы встретить там бессменного работника. У него вообще есть выходные? 

— Ты о чём? — удивляется он, вскинув бровь. А Юнги, краснея лицом, неловко поводит плечом перед тем, как обронить: 

— Мне хочется с тобой погулять, раз уж тебе захотелось узнать, кто посылает тебе записки с утра, — и, моргнув, Чимин застывает, глядя во все глаза на этого парня. Они в магазинчике совершенно одни, как часто в это время бывает, и Юнги может позволить себе быть очень неловким и чертовски краснеющим, когда смотрит на него совсем неуверенно и неловко продолжает свой каминг-аут: — Честное слово, я не сталкер, хён, правда. Ты видел велик у входа, я проезжаю мимо твоего дома с утра и под вечер, когда еду к себе, и частенько вижу, как ты один сидишь у самой воды, но выглядишь очень неловким. Будто бы чувствуешь себя неуместным. 

— Тебе стало меня жаль? — интересуется Чимин негромко и тоже смущённо. 

— И да, и нет, — отвечает ему карманный композитор, складывая корм в очередной пакет. — Ты кажешься мне очень сильным, без шуток. Думаю, у тебя случилось какое-то страшное горе, и теперь ты... боишься воды. Я угадал? 

— Как ты понял?..

— В Пусан приезжают три категории людей: либо ребята из провинции, которым не хватило баллов для поступления в столице, либо желающие кардинально изменить свою жизнь неподалёку от моря, либо для того, чтобы... перебороть свой страх. Воды. Студентом ты не выглядишь, человеком, которому всё осточертело — тоже, значит, оставался третий вариант. 

— Ещё одиночества, — вдруг шепчет Чимин, глядя ему прямо в глаза. 

Юнги замолкает. Смотрит в ответ, не мигая, с пару секунд, а потом кивает медленно-медленно и говорит так же негромко: 

— Хочешь, у тебя не будет больше поводов бояться, а, хён? 

— Хочу. 

— Тогда давай погуляем, как ты мне и предложил в записке? Идёт? 

И, наверное, это странно, но у Чимина от этих слов внутри тепло разливается — только лишь потому, что кому-то не всё равно. Кому-то, кто не Сокджин. Кому-то, кто даже не знает его так хорошо, как знал... 

— Да, конечно. Идёт. 

***

Юнги не спрашивает, почему вода. Не спрашивает, почему одиночество. Не задаёт вопросов, как так случилось, что Чимин живёт у самого моря в доме на отшибе их побережья — подальше от всех людей и с хреновой инфраструктурой. И, конечно, не спрашивает, почему Пак выбирает каменистый берег напротив своего дома с кричащими солнцу на прощание чайками — просто приезжает на своём велосипеде, на руле которого закреплена небольшая корзинка, и перед тем, как что-то сказать, вытаскивает из неё очередную коробочку. 

— Это тебе. 

Взяв её в руки, Чимин чувствует себя немного неловко. 

— Там печенье? 

— Предпочитаю думать об этом как о добре в коробочке, — и Юнги ему широко улыбается, и эта улыбка ослепляет не хуже закатного солнца. Он красивый, понимает Чимин. Действительно очень красивый, но немного другой красотой, нежели люди вокруг привыкли считать за шаблон: у него немного угловатая внешность, кто-то сочтёт его глаза слишком маленькими, щёки — большими, а улыбку — весьма неприятной, однако прямо сейчас, глядя на этого парня, Пак понимает, что его красота строится совершенно на других материях. На ауре добра и желания позаботиться, на харизме, которая просачивается даже через неловкость и скромность, на немного резких движениях, как у, допустим, ребёнка, который стремится поделиться чем-то хорошим.

А ещё — на искренности и на эмоциях. Они у него чистые, совершенно ничем не запятнанные, и когда они садятся на камень и Чимин открывает коробочку, находя там печенье, у Юнги, кажется, даже больше эмоций, чем у него самого. И подобная вещь... подкупает. 

Как подкупает он сам. Они говорят до позднего вечера обо всём и ни о чём одновременно: Пак ловит себя на мысли о том, что просто общаться с этим парнишкой ему очень легко и надёжно. Он согревающий. Он тактичный. И он уважающий чужие границы — всё ещё ни одного вопроса о личном, и даже об общем формулировка стоит с окончанием «если тебе удобно будет рассказать мне об этом» или же «если это, конечно же, не секрет».

Чимин рассказывает ему о работе. Юнги — об учёбе. Чимин — о своём универе, Юнги — о подработке и помощи маме по дому. На вопрос, почему он не берёт выходных, Мин немного тушуется, губы кусает, а потом, вспыхнув щеками, говорит своё честное: 

— Хотел почаще видеть тебя, не знал, как начать разговор. Ты выглядел таким разбитым, что мне просто было необходимо тебя поддержать. 

И тогда между ними впервые происходит то, что затрагивает что-то особенно важное, потому что разговор переходит на личное. Это когда Чимин, поджав колени к груди, утыкается в них щекой и, внимательно изучая чужое лицо, задаёт очевидный вопрос: 

— Откуда в тебе столько добра к окружающим? Особенно — к незнакомым тебе людям? 

— Не знаю, — честно и просто отвечает Юнги, глядя куда-то на потемневшие волны. Даже чайки уже не кричат. Они абсолютно одни здесь сейчас. — На самом деле, это могло бы иметь вес, если бы я жил в такой атмосфере с детства, но... нет. Мои родители развелись, когда мне было три года, и до восьми лет делили меня. Мама жила с другим мужчиной, отец — с другой женщиной, и меня ненавидели что один, что вторая. Женщина папы даже, бывало, меня била, пока он не видел. Говорила, что я порчу её отношения с ним и требовала больше не проситься к нему. 

— Ты никому не сказал? 

— Нет. Я очень хотел, чтобы мой папа был счастлив, даже если бы мы с ним не виделись, — и Юнги улыбается мягко. — И проситься действительно перестал. А он как-то... сам всё понял, оказывается. Откуда ноги растут. Помню, как-то приехал ко мне, обнял меня и заплакал. И сказал, что я лучший сын при худшем отце, а я так сильно тоже расплакался, потому что папа-то для меня всегда самым лучшим был, понимаешь? А в мои восемь они с мамой снова сошлись. Решили начать заново, и у них получилось, ты представляешь? 

— А в школе? — и он мрачнеет, очевидно, вспоминая не самое лучшее время. Чимин понимает, что хочет взять его за руку — и делает это, переплетая их пальцы. Без интима, лишь только с целью поддержки. 

— А в школе я влюбился в парня, — глядя на море, говорит ему Мин. — Его звали Чонгук, он был моим одноклассником. Я был не то, чтобы нердом, но и не сказать, что популярным, в отличие от него. У меня были друзья, был музыкальный кружок, который я посещал. И был краш на Чонгука. Кризиса ориентации у меня не было тоже, потому что родители заложили мне с детства в голову истину: любить — это не плохо. Плохо не любить. А что там у того, кого я полюблю, между ногами — это дело десятое. 

— Да, я тоже так думаю, — мягко замечает Чимин. — Твои родители действительно чудесные люди, я бы хотел с ними как-нибудь познакомиться. 

— Было бы здорово, — улыбается ему Юнги очень милым движением — губы поджав. — Они очень помогли мне в тот не самый лёгкий период. Чонгук предложил мне встречаться, и это было счастливое время. Обрести взаимность, так ещё и гомосексуальную — это всё-таки редкость. Потом у нас был первый секс, всё такое... и затем я узнал, что он поспорил на меня со своими друзьями, и цена моей девственности — сто тысяч вон. Не самая дорогая, как выяснилось. 

— Мудак. 

— Наверное. Хотя он извинился передо мной. Сказал, что проникся симпатией, хотел бы продолжать со мной отношения, но, знаешь, это было очень тяжело, потому что он не хотел признавать, что ему действительно мог понравиться парень, боялся сам себя... и это было как в дерьмовом кино: в школе он вместе со своей компанией выливал мне за шиворот сок и рвал мои тетради, а вечерами плакал и говорил, что ему самому это всё больно делать. Я терпел. Реально долго терпел. 

— А потом? — понимая, что они подходят к не самой лучшей части этой истории, интересуется Пак едва слышно. 

— А потом я решил покончить с собой, — спокойно отвечает Юнги, и между ними возникает долгая пауза, которую нарушает лишь только шум волн. — Это было осознанно. Я даже помню этапы того, как ломался: сначала я рыдал вместе с Чонгуком, потом мне стало невыносимо обидно за то, как он со мной поступает — для меня в гомосексуальности ничего плохого нет и по сей день, я такой же человек, как и все остальные. Я вообще не хочу никого делить по ориентации, мы же любим людей, верно ведь? А он так не думал. Я стал сильно замыкаться в себе, буллинг не прекращался и я просто... устал? Наверное, так. Я понимаю, что это может звучать глупо и... 

— Стой, — и Чимин прижимает к чужим губам указательный палец. — Остановись. 

— Почему? 

— Потому что, запомни, Юнги: никогда — слышишь? — никогда не обесценивай себя и свои чувства. Неважно, насколько они глупыми кажутся тебе сейчас, неважно, какого ты возраста. Тебя это волновало. На тебя это давило. Кто-то может подумать, что это действительно не так уж и важно, но всё важно, что выбивает нас из колеи. В любом возрасте. Так что никогда не принижай себя. Ты ничем не хуже других. Смею даже сказать, что лучше во многом. Так чем же закончилась эта история? 

— Я хотел вскрыть вены. И не смог, знаешь, — мягко обхватывая чиминово запястье своими длинными пальцами, отвечает Юнги: — Подумал о маме. О папе. Они через столько прошли, столько мне дали, они так меня сильно любят, и у меня просто не было прав ломаться. Ради них. И уже позже я понял, что и ради себя. Ведь если мы не дадим себе шанса на то, чтобы быть счастливыми, то тогда кто даст, скажи? 

— Никто. Никто не поможет нам, кроме нас самих. 

— Именно. И тогда я извинился перед ними обоими и всё рассказал. История кончилась весьма прозаично: директором, разборкой и выплатой за моральный ущерб. Чонгука и его друзей исключили за буллинг, что с ним дальше было — не знаю. Он меня не искал. Я его — тоже. Но вину чувствую. 

— А, казалось бы, не за что. 

— Знаю. Потому что я ни слова не сказал о его связи со мной, но зато это сделали его друзья, чтобы попытаться себя обелить. И всё кончилось. Я спокойно доучился, отслужил и теперь, вот, учусь. И пишу записки парню из одинокого домика, у которого есть чудеснейший котик, — и он снова ему улыбается. 

А Чимин не может не улыбнуться в ответ этому лучезарному сильному солнышку, который не теряет веры в людей. 

Который, сам того даже не ведая, своей историей вдохновил его, Пак Чимина, ещё больше. Возможно, на то, чтобы перестать ползти и попробовать неловко встать впервые на ноги. 

— А я потерял, — вдруг говорит ему Пак, глядя на море. — Потерял человека, который был ближе всех. И, да, психотерапевты говорят, что у меня депрессия. 

— В каком смысле ты потерял? — осторожно уточняет Юнги. 

— В том самом. Страшном. Он утонул в бассейне спортивного зала год и уже почти три месяца назад, и с тех пор у меня страх воды. Мы с детства были вместе, так как росли в одном детском доме, и никогда не расставались — отсюда здесь страх одиночества. Я тоже думал покончить с собой. Я потерял всех друзей, потому что заебал их нытьём по тому, кого не вернуть. Только лучший друг меня не оставил. И когда мой начальник предложил мне перевестись сюда, именно он надавил на меня, чтобы я решился на этот шаг. 

— Жалеешь? — мягко интересуется Мин. 

— Нет, не жалею. Ни капли, — не задумываясь, отвечает Чимин. — Потому что если бы я не дал себе шанса, я бы не стал бороться. А сейчас я понимаю, что у меня есть проблема, и я хочу пытаться учиться с ней справляться. Понимаю, что до конца не отпустит, но его больше нет, а я всё ещё здесь. И теперь, вроде как, не один, а с совершенно очаровательным парнем, — и губы кривит. Даже нос морщит в добрейшей насмешке. — Который учит меня радоваться даже самым маленьким мелочам вроде вежливости в магазине или банальным проявлениям неравнодушия.

— Ты действительно считаешь меня очаровательным? — краснея щеками, негромко смеётся Юнги. 

— Благодаря тебе я теперь снова обращаю внимание на эти самые мелочи. Я и не знал, что так легко смогу принять себя назад. Что смогу позволить себе, наконец-то, попробовать быть счастливее, знаешь. Попытаться с нуля. Да, медленно. Но я хочу попытаться, в конце концов, уже больше года прошло, и я не делаю лучше ни ему, там, на небе, ни себе тем, что не позволяю себе продолжать жить дальше. 

— Это не ответ на мой вопрос, хён! — фыркает Мин, снова переводя взгляд на море. 

А Чимин, вдруг озорно улыбаясь, говорит столь очевидное: 

— Я тебе нравлюсь, — и ответом служат красные щёки, которые даже сумерками не спрятать, так ярко горят. — И ты хочешь поцеловать меня. Я прав? 

Юнги медлит. А потом — вздыхает, чтобы повернуть в его сторону голову. 

— Обстановка не располагает к романтике. 

— Это не ответ на мой вопрос!

— Ты же на мой не ответил! 

— Ну так ты же не я! — восклицает, игриво ударив его по плечу. — Ну, так что? Хочешь же!

— Самое главное, чтобы ты этого тоже хотел, — замечает Юнги, протянув руку и очерчивая его щёку большим пальцем. — И чувствовал, что хочешь рискнуть и попробовать впустить в сердце кого-то ещё. 

— Тебя — очень хочу. Ты буквально дал мне все поводы для того, чтобы это было именно так. 

— Но я даже ничего и не сделал! 

— О, нет, ты ошибаешься, — говорит Чимин, садясь ближе и улыбаясь. — Ты даже не представляешь, как много ты сделал, Мин глупый Юнги. Так что поцелуй меня прямо сейчас, иначе я очень расстроюсь. 

И Юнги действительно делает это. Вот так вот — просто, когда сначала лишь только робким касанием, а после — уверенностью, языком к языку. И это нежно. И сладко. 

И просто невероятно в общем и целом. Чимин действительно впервые за долгое время ощущает себя... живым. 

Человеком, который когда-нибудь сможет и побежать. 

***

Юнги состоит из мелочей, в том числе и из физических. Он действительно испытывает пристрастие к подаркам в коробочках: один раз — на месяц их отношений — он даже дарит Чимину огромную, доверху набитую киндерами, и они съедают её за один вечер, когда втроём (со Снеговичком) смотрят кино. А ещё эти мелочи проявляются совсем в незначительных весь последний год для Чимина деталях — сообщениями «доброе утро!» и «сладких снов, хён!», а ещё «ты поел?» и, конечно же, неизменного: 

— Лёгкой работы! — потому что Чимин всё ещё покупает у него по утрам газировку или бутылку воды. 

Мелочи — это когда он берёт больше выходных на неделе, потому что Чимин о нём беспокоится.

А ещё мелочи — это когда он шепчет негромкое: «Ты точно готов?» и «Ты в порядке?» или «Я могу начать двигаться?» во время их первого секса. Осторожного, нежного, робкого — ровно такого, когда он о себе даже не думает, заботится только о том, у кого его не было уже больше года. Только о том, чтобы касания рук были плавными, нежными, а стоны с чужих полных губ — искренними, до ужасного чувственными. Чтобы оргазмы были самыми искренними, а сон после них — крепким в столь же крепких объятиях. 

Чимин рядом с ним расслабляется. И ещё одна мелочь: Юнги не позволяет ему в нём утонуть, а предлагает походить на курсы английского и сблизиться со своими коллегами. Абсолютно со спокойной душой отпускает Чимина веселиться с ними по пятницам, заставляет открыться до конца уже к концу третьего месяца их отношений. 

И к концу четвёртого Чимин действительно знает, что справится. Потому что приехавший во время отпуска Сокджин от Юнги просто в восторге, а ему на ухо шепчет негромко: «Поздравляю, ты справился». 

А в конце пятого, когда Пак, созвонившись с начальником, принимает решение остаться в Пусане совсем, окончательно, и находит квартиросъёмщиков там, в Сеуле, куда возвращаться больше не хочет, он впервые заходит в море так глубоко, что не чувствует пятками дна. 

И, глядя на небо, вдруг понимает — он действительно справился. 

Не забыл, разумеется. Такое никогда не забудется. Но он нашёл в себе силы на то, чтобы крепко стоять на ногах, и не бежать только тогда, когда становится лень. 

Нашёл в себе силы на то, чтобы не испугаться того, что может скрывать за собой очередной поворот. 

Нашёл в себе силы на то, чтобы дать себе шанс. 

А родители у Юнги и правда чудесные. И принимают его к концу шестого уже так, как будто он их сын тоже, а его мама... даже рассказывает своим подругам о нём, говоря о Чимине не иначе, как «мой старшенький». 

И здесь их история не кончается тоже. 

Она просто начинается с новой главы. Где у него теперь есть не просто партнёр, который во всём непременно поддержит, но ещё и два человека, к которым он может обращаться «мама» и «папа» — в общем счёте, именно так, как ни к кому не мог до. 

...А год спустя Чимин принимает простейшую истину. 

Счастье-то, оно навсегда в мелочах — просто нечасто можно их разглядеть, потому что они скрыты в коробке, крышку которой можно, легко, впрочем, поднять.