Шило окончательно перестает влезать в мешок, когда под окнами, брезгливо отряхивая камзол от липкой сырой земли, объявляется Александр Христофорович. Стучит костяшками по резному наличнику, пока Вакула не выходит в сени.
— Свят, свят, свят…
— А я не к тебе! — резким, срывающимся голосом заявляет покойник. — Я к доктору. Он же тут теперь обретается.
Сбледнувший с лица Леопольд Леопольдович обретается аккурат за спиной Вакулы. Слегка дрожащей рукой поправляет очки, потом невесть кому потребный на селе галстук, потом тяжело опирается на подставленное плечо.
— Александр Христофорович, голубчик!..
— И вам, значится, нормальный гроб пожалели. Ироды, — вслух сетует Вакула и идет к печке будить дочь.
Леопольд Леопольдович добрую минуту гадает, что Бинху в такой оказии нужнее: Тесак или холодный компресс — потом все же бежит за Тесаком.
Василина щербато улыбается гостю и сразу здоровается. Выходит, и поругать не за что: забыл Вакула, дочь воспитывая, что надо было еще и о воскрешении усопших побеседовать — сам виноват, ну совершенно из головы вылетело.
— Марушка говорит, вы хороший. И померли рано.
— А Марушка — это, прости, кто? — кое-как протерев лицо влажным полотенцем уточняет Бинх.
— Вот, — повисает длинная пауза: Бинх, не моргая, смотрит на соломенную куклу. — Но тяте вы тоже нравитесь.
Теперь Бинх, не моргая, смотрит на Вакулу.
— Ну, сказал, может, пару раз, что с одним Тесаком в полицейской управе мы тут все ноги протянем до конца года, — нехотя признает Вакула и жмет плечами.
Прибежавший из дома в распахнутом на груди жупане Тесак с причитаниями пытается кинуться Бинху в ноги. Прибежавший с постоялого двора Николай Васильевич, которого уж неделю провожают в столицы всей Диканькой, в порыве эмоций хватает Бинха за руки и пытается не то оные облобызать, не то заключить всего Бинха в крепкие объятия.
— Да вы что, ополоумели все вконец?! — восклицает Бинх, и уши его под всклокоченными седыми кудрями алеют что маков цвет.
В глубине души Вакула с ним отчасти согласен.
— Александр Христофорович… — начинает господин Гоголь.
И сразу сбивается с мысли, потом не то всхлипывает, не то давится воздухом, как обыкновенно перед обмороком, и Вакула на всякий случай ищет глазами Леопольда Леопольдовича — на постоялом дворе, верно, застрял, благую весть отмечая.
— Вы были так… Мы все очень… А хотите, я вам поэму напишу? — спрашивает вдруг Николай Васильевич. — То есть, не вам, а про вас. Про отвагу вашу беспримерную.
— Нет-нет, поэму, пожалуйста, не надо, — поспешно отнекивается Бинх. — Вот отчет бы мне… И не с вас, Николай Васильевич — с вас-то чего взять? — а с тебя, Тесак. Это что еще значит «все ноги протянем до конца года»? Вы что тут успели уже устроить?!
— Василина, — негромко зовет Вакула, пока эти господа хорошие бранить и лобызать друг друга изволят. — А поделись-ка с отцом: кто там у твоей Марушки еще в любимцах?
Вот ведь напасть с господином Гоголем, досадует он про себя, всех взрослых ведьм на селе извел, и посоветоваться-то не с кем: как малую воспитывать?
Это теперь она мертвых воскрешает, а как чуть подрастет, чего доброго, и на метле полетать вздумает.
А метла-то у них хлипкая, надо бы новую справить. И черенок обтесать потолще да покрепче, а то в роду у всех кость широкая, как бы худого не вышло.