И снова вокруг было бескрайнее иссохшее поле под черным небом, и болезненно-яркий свет падал невесть откуда, жег и слепил глаза.
Снова Николай поначалу заметался, заозирался по сторонам, пытаясь уловить малейшее колебание поникших колосьев. Так тихо и неизъяснимо тревожно ему было в этом мороке, словно кто-то невидимый, могущественный и опасный наблюдал за ним, удерживая как букашку на раскрытой ладони.
Поначалу поле было недвижно. Время в пустоте тянулось мучительно медленно, и Николай не смог бы ответить, сколько прошло: час, полчаса, четверть часа? В какой-то момент он позвал, тихо и робко, надеясь опять встретить родного, близкого и давно потерянного человека в этом жутком иномирье:
— Отец! — но Василий Афанасьевич на сей раз не откликнулся.
Быть может, больше не хотел его видеть.
И вправду: как отец принял бы теперь Николая? После «бегите, Лиза, спасайтесь»; после невольно, по глупости загубленных душ; после того, как Николая с легкостью обвели вокруг пальца — и не единожды?
Стоил ли такой сын вечности в адском пламени? Нет, конечно, не стоил.
— Пан Гоголь, — произнесли вдруг совсем рядом тонким и чуть картавым детским голосом. — Все вы сделали правильно, пан Гоголь. Победили.
То оказалась Василина, дочь кузнеца Вакулы. Словно выросла из-под земли в одно мгновение — вот только что никого и ничего, кроме пожухлой сорной травы, на ее месте не было. По обыкновению своему, донельзя деловитая, серьезная, с аккуратными косицами и штопаным пуховым платком на плечах. Соломенная Марушка тоже была при ней, как и не горела вовсе.
Впрочем, едва Николай ее заметил, Василина улыбнулась щербатым ртом, широко и очень медленно, будто кто-то растягивал уголки губ за ниточки.
— Кого п-победил?
За спиной Василины лежала неестественно длинная тень.
— Мария убила Черного Всадника, — произнести имя Лизы Николай почему-то не смог, даже перед этим существом, которое знало все его мысли. — А ее саму забрал в Петербург господин Гуро. Я... я же не сделал ничего.
Оправдывался он так или каялся, просил снисхождения или обличал себя, требуя заслуженной кары — все дико перемешалось в голове Николая после событий в особняке Данишевских, и до сих пор он понял только, что страшно ошибся. Неважно, когда и в чем, ведь ничего уже не исправить, но вот достойный и самоотверженный человек лежит в могиле, а недостойный — торжествует победу. И именно Николай это допустил, ведь он же ничего, <i>совершенно ничего не сделал</i>.
Василина рассмеялась.
Улыбающееся личико ее застыло карнавальной маской, и оглушительный визгливый хохот, точно как обжигающий бледный свет, обрушился на Николая сразу отовсюду.
— Где есть предательство, — весело начала Василина несколько мгновений спустя, и кто-то другой обратился к Николаю одновременно с ней: высоким, пронзительным, чуть дребезжащим голосом, — там всегда будет Черный Всадник.
И, привстав на цыпочки, она вскинула вверх правую руку с Марушкой, прижала голову куклы к груди Николая.
— Преданный.
— Преданный, — повторил уже один только дребезжащий голос, а Василинка снова застыла на месте, будто обратившись в мрамор. — Отомсти, Темный.
Какая-то чужеродная воля, что-то холодное, целеустремленное и безжалостное, взаправду темное шевельнулось в ответ на этот призыв в разуме Николая. Заставило отступить на шаг, прикрыть ладонью то место, которого только что коснулись соломенной куклой — как прикрывают рану, чтобы не истечь кровью.
— Я не понимаю.
— Да нечего понимать. Черный Всадник повержен, но всегда будет Черный Всадник. Рядом с предательством всегда будет месть. Чувствуешь этот голод, Темный?
— Вас обманули, пан Гоголь, — печально напомнила Василина, и тоже отступила назад.
Без страха, но словно бы брезгливо. Словно бы опасалась выпачкать подол светлой домотканой рубахи в мутной смердящей луже.
— Всегда будет Черный Всадник, потому что всегда должен быть Черный Всадник, возьмут ли его титул силой или отдадут добровольно. За тобой тринадцать душ, Темный, — уговаривал бестелесный голос. — И закончи тем, кто тебя предал.
Николай рухнул на землю, точно подкошенный, обхватив голову руками. Как по отмашке его неведомого собеседника, отовсюду завыли уже сотни, тысячи разных голосов: сокруши, раздави, уничтожь, отомсти, отомсти, отомсти, ты можешь, ты хочешь, тебя обманули, уничтожь, раздави, сокруши.
***
И снова Николай ехал в тряской почтовой карете, где из многочисленных щелей немилосердно сквозило, и на каждом ухабе дорожная шкатулка с писчими принадлежностями норовила соскользнуть с колен. Напротив него господин с красным, испитым лицом, в потертой шинели и худых сапогах, путешествовал из Пирятина до Прилук и безмятежно дремал, покачивая в такт скрипам рессор тяжелой головой.
Третьи сутки Николай почти не спал. Это началось еще в Диканьке, и возвращалось к нему снова и снова, стоило только смежить веки.
«Не дай вам Бог когда-нибудь стать на моем пути».
Да хранит Он вас, Яков Петрович — даже вас, с давно высохшим, как то поле, черным и черствым сердцем.
Пусть по вашему следу никогда-никогда не отправится Черный Всадник.