Кожа бога войны горячая, смуглая и пахнет запекшейся кровью.
У Загрея против воли пересыхает в горле.
Он думает, что Арес совсем не похож на свою сводную сестру. Афина — гордая, статная и холодная. Когда Загрей слышит ее голос, звенящий посреди унылых подземелий Тартара подобно тысячам медных труб, он вспоминает, как покалывает щеки морозный воздух за воротами храма Стикс. Арес же куда больше напоминает ему раскаленные лавовые пустоши Асфоделя, где нет ничего, кроме пепла да едкого дыма, застилающего глаза.
От Ареса веет опасностью. Смотреть на него — все равно что смотреть в лицо смерти.
Прикусывая губу, Загрей с силой стискивает в пальцах фиал, наполненный кровью. Арес как-то спросил его: «Тебе нравится? Это кровь смертного, которого я убил сам». Загрей не знает, нравится ли ему. Он еще никогда не убивал по-настоящему. Проклятые души, кристаллы, сатиры, грызуны, колесницы — на его счету много жертв, но — пока — ни одного человека.
Наверное, это что-то очень особенное — смерть человека.
При каждой новой попытке побега из отцовского дома Арес встречает Загрея первым — милостиво предлагает свой дар, рассказывает о войнах, что прямо сейчас идут на поверхности, и низко, гортанно смеется. Его смех — не такой, как у Зевса, Посейдона или Аида. Он не похож ни на грозные раскаты грома, ни на рокочущие штормовые волны, ни на опасное шипение лавы, остывающей среди камней. Его смех — это скрежещущий лязг оружия в разгар битвы и клекот стервятников. Его смех — это отголоски всех войн, которым он благоволит.
Наблюдая за тем, как адские пилы раздирают кричащих ведьм, Загрей думает, что он бы хотел хоть раз увидеть Ареса в бою.
— Зачем? — издевательски-бархатистый голос эхом отдается от стен подземелья. — Мои дары и есть часть меня. Разве ты не чувствуешь, как я направляю твою руку, когда ты, сжимая Варату, кидаешься прямо в гущу схватки, мой дорогой собрат?
Загрей согласно кивает — он чувствует. Но просто чувствовать ему недостаточно.
У Ареса жестокий нрав, насмешливые речи и зло блестящие кроваво-красные глаза. Загрей сам не понимает, почему из всех олимпийцев его тянет именно к нему, а не к замкнутой Артемиде или благородной Афине. Когда он смертоносным вихрем проносится по мрачным залам Тартара и благоухающим садам Элизиума, оставляя позади бездыханные трупы врагов, ему кажется, что Арес стоит прямо за ним — прижимается горячей грудью к спине, улыбается довольно и кровожадно, жарко дышит куда-то в шею.
Загрей знает, что это невозможно, но все равно предпочитает не оборачиваться.
Иногда — когда в перерывах между схватками выдается несколько свободных минут, — Арес говорит ему: «Мне не терпится встретиться с тобой на Олимпе, собрат». Говорит: «Когда ты наконец выберешься на волю, я покажу тебе свою коллекцию оружия. Оно древнее и пахнет смертью». Говорит: «Видимо, сбежать из Подземного царства сложнее, чем я представлял».
Загрей лишь сжимает зубы и ничего не отвечает.
Он ни на миг не забывает об истинной цели своих побегов — разыскать мать, понять, что произошло между ней, отцом и олимпийцами, и — возможно, — вернуть ее домой. Он точно знает, что не собирается ни на какой Олимп.
Но порой противиться запретным фантазиям о встрече становится слишком трудно.
Загрей думает, что прикасаться к Аресу — это как трогать голыми руками острие клинка. Что целовать Ареса — это как сгорать заживо в лаве Асфоделя. Что его улыбка должна быть похожа на меч, глаза — на багровые воды Стикса, а кожа — на дым и пепел. И даже богам неведомо, как же сильно ему хочется это проверить.
Они с Аресом никогда не были по-настоящему близки — и вряд ли когда-либо будут. И иногда Загрей почти жалеет об этом.
Но куда чаще он улыбается — удовлетворенно и чуть безумно, — стоя посреди узкой комнатки в лабиринтах храма Стикс, пытаясь отдышаться и наблюдая за ураганом лезвий, мечущихся от стены к стене в поисках новой жертвы. Они окроплены дымящимся ядом сатиров, и в их нетерпении он чувствует жажду Ареса и как будто бы слышит голос — низкий, глубокий, насмешливый: «Неужели это — все, мой дорогой собрат? Дай мне больше, порадуй меня — а после бери взаимен, что хочешь».
И в такие моменты Загрею кажется, что они с богом войны становятся единым целым.