Утро на море всегда прохладное. Поддувает ветер, пахнущий солью, водорослями и еще чем-то еле-еле уловимым, и стоит вдохнуть, прикрыть глаза, как из головы исчезают все мысли. Спокойные волны, бьющиеся о причал, имеют собственную волшебную мелодию, напоминающую колыбельную. Солнце только всходит над горизонтом, и сейчас мало кто не спит. Рыбаки только, чьи лодки то и дело бросаются в глаза, да и все.
Нидерланды стоит, ровным взглядом всматривается вдаль. Сложно сказать, о чем он думает. Лицо всегда непроницаемо, серьёзно, будто вытесано из камня. А сейчас он вовсе на статую походит, только от восходящего солнца морщится, и все.
Шум позади, крики, и Нидерланды отмирает, оборачивается. Лошади, еле везущие тяжелые телеги, чуть ли не падают, в по-человечески несчастных глазах читается просьба о самой малой передышке. Скоро они ее получат, груз, такой важный, поспел к сроку, чему нельзя не радоваться. Нидерланды украдкой выдыхает и первый принимается за погрузку.
Корабль, кажущийся золотым в свете утреннего солнца, в нетерпении покачивается на волнах. Совсем скоро он помчится к горизонту, ведомый попутным ветром. Люди мечутся с берега на судно и обратно, тащат мешки, ящики, бочки. Резво, быстро, будто от этого их жизнь зависит. И не мудрено, судно подготовили еще со вчерашнего дня: проверили паруса, тросы, и команда замаялась в безделье.
Вот корабль загружен, трюм переполнен. Телеги, привозившие груз, медленно разъезжаются кто куда.
Нидерланды жмет руку капитану, не старому и не молодому, крепко сложенному мужчине.
— Пусть Бог будет с вами, — внутри он весь на взводе, но единственное, что выдает его, движения: Нидерланды теребит воротник свободной рубашки, расправляет и закатывает рукава. И волнения взялись не на пустом месте. Груз, идущий на этом корабле, должен принести большие деньги – Англия, прекрасный торговый партнер, не поскупился на оплату.
Но море неспокойно, как дикий зверь, и мало кому удается совладать с буйной стихией. Кто знает, будет ли ветер попутным, и не поднимется ли шторм, стирающий корабли в пыль.
Когда на судне поднимают паруса, Абель быстрым шагом пересекает припортовый рынок. Удачливые рыбаки раскладывают улов, не стесняются кричать вслед, зазывая купить товар, но многие места, целые ряды даже, еще пустуют.
Нидерланды спешит. Дел всегда много, можно закопаться в них хоть по самую шею, разбираться, возиться, выбирать особо приглянувшееся. Абель живет работой, и руки его полны мозолей, обожжены канатом – совсем недавно он вернулся из плавания, и не прочь отправиться вновь.
Нидерланды берет в руки топор, колет дрова, замахивается с каждым разом все сильнее. В стороны летят щепки, пыль, а с висков стекает капелька пота.
Нидерланды зашивает одежду, потрепавшуюся за время носки, зашивает мелкими стежками, чтобы не было заметно. Никакого доверия к портным у него не было, лучше сам, своими руками, бережно. И рубашка будто снова новая.
Нидерланды забирается на самую крышу дома, выкладывает черепицу, поглядывая на землю – падать, если что, невысоко. Но он всё равно осторожен, пусть падение не нанесет ему непоправимого вреда — старается держаться за любые выступы, медленно переступает с места на место.
Нидерланды сидит за документами, расчётами, раздражаясь из-за стоящей за спиной штатгальтер, герцогини Пармской. Женщина видная, по-своему притягательная, но дотошная до мелочей. И Абель корпит, считает, надеется, что герцогине надоест стоять над душой.
Нидерланды приходит домой и пишет, наполняя холст новыми деталями. Выставленный на столе графин с водой, стакан, пустая пока тарелка – незатейливый натюрморт на фоне милейшей девушки, держащей в руках глубокое блюдо. Она улыбается, но румянец на щеках выдает смущение. А художник остается предельно задумчивым, прописывая выбившуюся из-под платка прядь волос.
Нидерланды берет в руки книжку, сшитую им самим – мягкая обложка, разные листы, сбивчивый, вовсе не каллиграфический почерк. Он записывал ее со слов проповедников, приходивших в город и говоривших, что человек не должен ждать судьбы, его долг – идти ей навстречу, быть тружеником. В этом заключается главное служение Богу, и Абель как никогда согласен.
Жизнь Нидерландов — удивительное полотно, спокойное и красочное одновременно. Абель богат, трудолюбив, и если бы он был человеком, то каждая девушка мечтала бы о таком супруге.
Но Нидерланды — колония. Насколько унизительно это слово, будто заковали в кандалы и одели в лохмотья, как раба. Он распределяет расходы, держит в руках рукописные расчёты, а плечо оттягивает тяжелая сумка. Нидерланды платит за свою свободу. А как иначе, ведь по пути к пристани то и дело встречаются испанские офицеры, а в толпе проскальзывают фразы на испанском.
Абелю неуютно, но пока он платит, и платит немало, его не трогают. И Нидерланды даже согласен, не сопротивляется. С ним говорят почти на равных, он может позволить вольность, ведет свои дела как хочет.
Но иногда его так и тянет сказать Испании что-нибудь, что его заденет.
— И не надоело тебе воевать за мой счет? – Нидерланды передает суму, не скрываясь, перечитывает записи – он носит их с собой всегда, для него это что-то вроде Библии. Он пролистывает страницы, не замечая, как искривляется свежее лицо Испании, превращаясь в жуткую гримасу.
— Прекрати дерзить, — резко, четко, как приказ. Антонио не собирается отвечать в тон, играть, жесткость чувствуется в его голосе. – И читать это…
— Почему?
— Потому что лучше тебе от этого не будет, — Испания отвечает с неохотой, и скорее угрожающе, и уходит на корабль, не желая больше общаться. Абель хмыкает.
***
Нидерланды глотает воздух, как нечто осязаемое, пытается вдохнуть, но горло сжимают невидимые стальные тиски. Руки скребутся по шее, ногти оставляют длинные царапины. Абель пытается снять невидимую веревку, но пальцы не чувствуют ничего, кроме воздуха и остатков кожи, превратившейся в кровавую кашу.
Нидерланды катается по полу, как объятый пламенем. Тело жжет, и от невыносимой боли он не кричит — хрипит; в ушах — нечеловеческие вопли и хруст не то костей, не то огня.
А Испания стоит рядом, наблюдает, и это приносит ему если не наслаждение, то точно удовлетворение. И не ясно, зачем он здесь, как надзиратель над заключенным, понятно же, что Абель и пальцем сознательно пошевелить не сможет, пока над городами стоит дым от высоких костров, и в воздухе витает запах смерти, сгоревшей плоти.
Но он стоит, держит в ладонях книгу, ту самую, рукописную. Серенькая обложка, косо сшитые листы – и не подумаешь, что здесь такая еретическая мерзость. Испании противно от одного её вида, он брезгливо морщится, вытягивая руку с ней как можно дальше от себя.
Когда всё утихнет, он выбросит ее в догорающий костер, к золе, трупам. И будет наблюдать, пока она не превратится в пепел, пока не сгорит, будет всматриваться в лица людей – нет ли на них сожаления, не пытается ли кто-нибудь спасти, вытащить из огня.
***
Нидерланды теперь чаще молчит, отвечает на вопросы односложно, и пустота в груди с каждым днем становится все больше, шире, превращаясь в бесконечную бездну. Люди бегут, услышав, что учинила инквизиция, бегут в Германию, Швейцарию, подальше отсюда. Абель понимает, он и сам бы ушел. Если бы был человеком.
Но он продолжает платить, видит в глазах Испании торжество. И не смеет слово сказать, чувствует животный страх окружающих его людей, сам робеет.
Проходит много, много лет, когда Нидерланды выдыхает с облегчением. Карл V отказался от престола в пользу сына своего Филиппа. Новый король, новые времена, новая надежда. И новые опасения.
***
Холст пока что девственно чист, Нидерланды медлит нанести первый мазок. Подходит ли этот оттенок? Точно ли отсюда стоит начать? А может, лучше найти место живее, чем стены стоящего напротив дома? Но сад, что растет перед ним, не отпускает. Нидерланды нацелился на него еще давно, часто смотрел из окон собственного дома, примечая какие цветы выделить, какие нет, стоит ли убрать забор в угоду красочности.
Абель собирается с духом, подносит кисть к холсту. Работа начата, все внимание сосредоточенно на кроне небольшого деревца.
— Сеньор! – во двор врывается гонец, рука дёргается, и зеленой краской заляпаны и весь холст, и сам Нидерланды. Нисколько не смущенный его видом, гонец протягивает письмо, и Абель напрягается, будто в руках змея. Размашистый аккуратный почерк, истинно королевский, сургучная печать с гербом – все вызывает сомнения, и Нидерланды рефлекторно потирает шею, помня.
Видя, как рядом в нетерпении скрещивает руки гонец, он небрежно вскрывает конверт, читает. Взошедший на испанский престол новый король, Филипп — тот еще невежда, не знающий ни голландского, ни французского: письмо полностью на испанском. Нидерланды не слишком часто общается на нем, ограничиваясь простыми фразами, и перевод дается с трудом.
Как и осознание смысла письма. Без приветствий, вопросов, обращений, в конверт вложен указ, изданный королем. О запрете торговли с Англией и колониями в Новом Свете.
Нидерланды держится ровно, складывает лист, кладет обратно в конверт. Гонец смотрит на него в ожидании.
— Сеньор, вы будете писать ответ? – не выдерживает он.
— В этом нет нужды, — Нидерланды знает, что Испания приехал сюда, только вряд ли жаждет встречи, иначе бы сказал все лично. Наверняка боится показаться после такой новости. Антонио ведь не дурак, понимает, что Нидерланды не кинется ему в ноги за избавление от «ненужной торговли с напыщенным Англией».
Нидерланды встает, и впервые за долгое время на его лице появляется подобие решительности, а внутри неистово бьется желание доказать, показать, что он не послушный пес. Нидерланды снова дотрагивается до шеи – исчезли следы, но не боль. Вздыхает. Действительно пора. С тех прошло лет двадцать, и все время Нидерланды боялся, исправно платил налоги, унижался, загоняя как можно глубже волю.
Хватит.
***
Нидерланды тяжелыми шагами пересекает коридоры, залы, оставляя на натертом до чиста полу грязные, липкие следы. Он сейчас, как страшный демон, пышущий пламенем, и никто не смеет сказать ему хоть слово поперек, перегородить дорогу. Страх берет при взгляде на искривленное яростью лицо, испачканную рубашку, разбойничий вид.
Может, стража посмела бы встать у него на пути, выставив вперед копья, но Нидерланды она знала в лицо. И он несется неотвратимой угрозой.
Как ураган, Абель врывается в помещение. Тяжелая дубовая дверь врезается в стену, заставив всех подскочить от невероятного грохота. А в кабинете людей совсем не мало, знакомых и нет, но одинаково взбудораженных. Но тот, по чью душу явился Нидерланды, сидит в кресле, свободно, расслаблено, единственный ничуть не удивленный.
Испания. Весь при параде: накрахмален высокий воротник, черные перчатки в руках, шпага, как верная союзница, подвешена на пояс. Нидерланды чувствует себя незащищенным в открытой, потрепанной временем рубашке, под руками имея только письмо.
Но отступать поздно, да он и не собирается.
— Какого черта? – с порога спрашивает Нидерланды, пересекая комнату. Он видит, как напрягаются присутствующие, но ему плевать, по-настоящему плевать. Он отравлен, и яд этот, злость, расходится по телу быстро, умертвляя последние крупицы разума.
— Про что ты? – Испания встает, и с лица его сходят последние остатки улыбки, радости в глазах. – И, по-моему, несколько невежливо врываться в чужой разговор…
— Забудь про вежливость, мерзавец! – Нидерланды хватает Испанию за плечо, встряхивает. – Столько кораблей должно отправиться в Англию, но в итоге они все до единого стоят! И что ты прикажешь…
С каждым новым словом Антонио меняется на глаза. Холодеет взгляд, сжимаются губы, на переносице проступает глубокая морщина.
— … Ты хоть понимаешь, что все рухнет! И почему ты присылаешь это письмо, вместо того, чтобы высказать все в лицо?
Испания слушает, позволяет обращаться с собой, как с безвольной куклой – трясти, дергать. Но тем временем он надевает перчатки, кожаные, черные, поблескивающие от бликов. А Нидерланды не видит ничего вокруг, глаза застилает гневная пелена. Он говорит, кричит, шипит, шумен, как страшный шторм. Ничто не сможет его утихомирить, пока не утихнут ветра, поднимающие волны, пока…
Антонио отрывает руку Нидерландов от своего плеча, отталкивает с такой силой, что Нидерланды чуть не теряет равновесие, в возмущении замолкая. И тут же ладонь, обтянутая черной перчаткой, замахивается, разрезая воздух, и хлесткая, сильная пощечина прилетает по щеке.
Присутствующие охают.
— Не смей ко мне прикасаться, грязное животное, — отрывисто и твердо проговаривает Испания, тщательно отряхивая с плеча несуществующую грязь. – И никто не просил тебя приходить. Твое дело было лишь прочесть и принять к сведению закон.
— Твой король глуп, как овца. Ничего не понимает, не видит дальше своего носа… — Нидерланды шипит, смотря исподлобья. Реакция Испании ожидаема, он снова замахивается, но на этот раз удару не быть. Нидерланды ловит руку, сжимает с силой, готовится ударить сам. Абель не позволит распускать руки. Больше не позволит.
— Да по тебе костер плачет, еретик. Тебе радоваться стоит, что тогда не выжгли всю дрянную землю дотла…
Нидерланды дышит прерывисто – это был удар под дых. Абель помнит, как Испания случайно увидел те самые записи, что Нидерланды имел неосторожность не запрятать, как потом начался ад.
— А ты так и будешь платить за свою безгрешность моими же деньгами?
Испания свирепеет, и готова разразиться настоящая драка.
Но в дверь врывается стража, трое здоровых и крепких мужчин, что живо оттаскивают сопротивляющегося Нидерланды. Дверь закрывается, но напряжение не спадает. Испания вновь собран, будто находится на поле боя, оглядывает собравшихся людей, дворян испанских и голландских, задерживается взглядом на последних. И садится обратно в кресло.
***
А дальше еще больше налогов, запретов. Нидерланды сжимает в руках привозимую из Испании шерсть, так нужную для производства, на которой завязана внушительная торговля и на которую ввели заоблачную пошлину. Абель проклинает самым страшным образом и Испанию, и его короля, посмевшего сунуться в устроенную, правильную жизнь и разломать все ради своей выгоды.
Нидерланды чахнет на глазах, косимый страшными болезнями – безработицей, разорением.
Пристань оживленнее обычного. Купцы пытаются пробиться к своим кораблям, машут листками с прописанными договорами, потерявшими в толпе весь приятный вид. Они возмущаются разными голосами, но все об одном – потерянные деньги, грузы, силы и время им никто не собирается возвращать. Лишнее этому подтверждение офицеры, на конях, с оружием, не церемонясь разгоняющие толпу.
Абель проходит мимо, кутаясь в плащ. Солнце в зените, припекает, морской ветер почти сошел на нет, но ему холодно, бросает в дрожь.
Антонио уже далеко, выехал вчера, оставив в Нидерландах несколько сотен военных. Вряд ли его сейчас заботит, что все здесь катится в пучины ада, вряд ли заботило когда-нибудь и что-нибудь, как человека, волнующегося лишь о себе.
Нидерланды отводит душу, рисует карикатуры, на Испанию, на его Филиппа II. Выводит углем длинный нос, большие глаза навыкате, но сужает до маленькой линии лоб — он ведь все равно не думает.
***
День подошел к концу. Нидерланды ложится в кровать, откидывается на подушку, выдыхает с силой, хочет укрыться от всего, что происходит. Но в груди бушует ярость, и тысячи недовольных голосов звучат в голове.
Абель закрывает глаза.
Скоро терпению придет конец.
Скоро он возьмет камень, увесистый, тяжелый, отягощающий руку, и кинет в цветастое окно католического храма. Со всей злобой, что накопится на тот момент, и посыплются яркие осколки, завизжат люди внутри.
Скоро тяжелый молот обрушится на расписную икону, и трещины разойдутся по ней, а потом она щепками разлетится по всей округе.
Скоро Нидерланды к чертям разорвет все путы, какими связывает его Испания. Топором, ножом, зубами – без разницы. Главное, вырвется из рук мерзкого кукловода, замахнется оружием, позволив гневу управлять собой. Ударив по груди, разорвет в клочья расшитый костюм, пестрый, как на маскарад, замахнется на шею. И смесь испуга, удивления и злости на лице противника еще больше подтолкнет вонзить в глотку что-нибудь острое.
Скоро.
А пока Нидерланды лежит на кровати. Засыпают люди, затихает гнев, приходит сон.