— Все-таки Александр Сергеевич — горячая голова и ни капли сдержанности. Он вам не рассказывал, к примеру, про пятнадцать своих дуэлей? Большая часть, стараниями секундантов, в итоге не состоялась, но, согласитесь, число впечатляющее.
— Подите вон, — хриплым, сорванным голосом попросил Николай.
Яков Петрович улыбнулся. Мелкие морщинки на его приятном, иссушенном годами лице обозначились резче.
— Вы, с позволения сказать, сейчас так пьяны, Николай Васильевич, что, верно, даже не понимаете, реален я или один из ваших… — изящным движением кисти он очертил в воздухе что-то неопределенно-округлое. — … призраков.
Сквозь хмельной дурман Николай слышал треск поленьев в камине, и не мог вспомнить, когда приказал разжечь его. Не мог вспомнить, когда Яков Петрович вдруг очутился в глубоком кресле у конторки, и докладывал ли Яким о приходе нежеланного гостя, и отчего сам Николай вдруг решил его принять. Не мог даже крикнуть, чтобы проводили Якова Петровича теперь прочь, в парадную. Боялся, если вздохнет глубоко — так сразу вывернет его терпко-кислым дрянным вином прямо на разбросанные по полу бумаги.
— Нет, вы не призрак. Вы — Дьявол, Яков Петрович. Сущий Дьявол.
— Ну так очертите круг мелом, голубчик, уж он-то наверняка оградит от моих притязаний, — насмешливо посоветовали в ответ. — Ваш покойный приятель-экзорцист, помнится, настолько в это верил, настолько верил, что даже самым паршивым пистолем не запасся.
— Замолчите немедленно.
— … и снова вы на эти грабли ступаете: вверяетесь самонадеянным глупцам, которые понятия не имеют, что за силы сражаются против них.
Тяжело опершись на подлокотники, Николай поднялся со своего места (сразу повело в сторону, но усилием воли он сумел выпрямиться). Угольно-черные глаза Якова Петровича смеялись, все тело его, кажется, мелко содрогалось от смеха. Гостиную кружило, как пеструю ярмарочную карусель в Сорочинцах, и колени подгибались.
Впервые в жизни Николай схватил другого человека за горло, большими пальцами с силой надавив под адамовым яблоком, и Яков Петрович не сделал ни малейшей попытки его оттолкнуть.
***
Три дня после кровавой бойни в особняке господ Шуваловых Николай пил беспробудно, а на четвертый — едва не лишился глаза, ударившись при падении об угол дубового, с медной оковкой, столика на мансарде.
— Ну-ну, любезный, с вас уже более чем достаточно.
Выступив, кажется, из-за пыльной бархатной гардины, Яков Петрович отодвинул для себя стул, нестерпимо громко скрипнув ножками по резному паркету. Но садиться не стал, только облокотился на спинку, внимательно изучая Николая взглядом сверху вниз.
— Как вы пробрались в дом?
Собственный голос узнавался с трудом: низкий и монотонный, почти безжизненный.
— Тоже мне крепость, — прищелкнув языком, заметил Яков Петрович. — Мимо вашего консьержа не только я — рота французских улан проскочит незамеченными. Он у вас контуженный, в самом деле?
Николай не ответил. Цепляясь за чудом не покалечивший его столик, попытался хотя бы сесть на полу прямо, сохранив таким образом жалкие крохи гордости.
— До какого же свинского состояния вы себя низводите… Так ведь и совсем спиться недолго, Николай Васильевич. Если хотите и дальше участвовать в сомнительных авантюрах господина Пушкина, надо бы вам научиться держать себя в руках.
Руки у Николая заметно тряслись и наотрез отказывались ему подчиняться.
— Если же по причине душевной слабости вы не способны стойко переносить тяготы избранного пути, лучше бы вам о нем забыть, пока не поздно.
Больше всего на свете Николай хотел бы забыть — не теперь, разумеется, но когда-нибудь. Залитый кровью персидский коврик с мягким бежевым ворсом, распятую по стенам длинного холла прислугу, голову маленькой девочки, каким-то неведомым, диким образом насаженную на заостренный набалдашник лестничных перил, пустые, разодранные глазницы графа Шувалова, который, стоя на коленях посреди будуара покойной жены, вслепую шарил руками по полу и отчаянно звал свою дочь — но каждую из этих сцен будто бы выжгли в сознании, и, едва Николай опускал веки, снова видел их как наяву.
И графиню — вернее, существо, которое после проклятия заняло ее место. О, Николай очень дорого дал бы, чтоб только забыть все это.
— За что вы меня так ненавидите? С самой первой нашей встречи, — горько спросил он, ладонью приглаживая давно немытые, растрепанные волосы. — Я ничего тогда вам не сделал, ничем не оскорбил. Зачем вы мучаете меня теперь?
Презрительно скривив тонкие губы, Яков Петрович покачал головой:
— Надо же, до чего искажено ваше восприятие действительности… Я ведь говорил прежде, что никакой ненависти к вам не испытываю, — он побарабанил пальцами по спинке стула, и перстень с алым камнем заиграл бликами в тусклом свете, проникавшем с улицы через единственное маленькое окно. — А ежели все-таки заводить речь об антипатиях: я ненавижу людей, которые лезут, куда их не просят.
— Шувалова убила восемь человек в Петербурге. И всю свою семью. А ваш Бенкендорф и сами вы палец о палец не ударили, хотя… вы ведь знали, не могли не знать.
— Мне в этом смысле очень нравился Бинх Александр Христофорович. Вы же еще помните его, да? Так вот, он говорил: во всем должен быть порядок. Каждому — свое место, своя роль, понимаете? — продолжил Яков Петрович, словно бы ничего не услышав. — Правда, сам Александр Христофорович, к сожалению, постоянно лез, куда его не просили. За что и поплатился в конце концов.
Если бы Николай мог встать, он бы его ударил.
Если бы в жизни Николая случилось чуть меньше смертей, он бы прямо теперь вызвал Якова Петровича на дуэль.
Если бы покойники не приходили к нему ночами, Николай пожелал бы Якову Петровичу умереть в поместье Данишевских вместо Александра Христофоровича, который совершенно точно ничего подобного не заслужил.
Схватив со столика кофейную чашку, Николай швырнул ее в Якова Петровича и устыдился своего поступка ровно мгновением позже.
Бросок вышел неожиданно сильным. Чашка ударилась в противоположную стену и разбилась, отлетевший в сторону осколок вскользь царапнул по скуле Якова Петровича, но тот даже не дернулся.
— Я, может быть, вас задел, но посуда-то в чем виновата? — весело поинтересовался он.
А потом на щеке Якова Петровича выступила кровь из длинного неглубокого пореза, и он отер ее ладонью и небрежно облизнул пальцы.
И улыбнулся Николаю тепло, нежно и искренне, как дорогому другу.
***
— Клянусь, я не хочу вас видеть, — прошептал Николай, с трудом шевеля пересохшими губами. — Уйдите, прошу, я очень болен.
— Я это понял.
Николай повернулся на бок, и почти высохший компресс соскользнул с его лба на край постели. В поле зрения оказались сапоги Якова Петровича: мягкие, отменной выделки и, верно, баснословно дорогие.
— Всегда появляетесь в худший день, в худшую минуту, — сглотнув тягучую, вязку слюну, заметил Николай. — Караулите где-нибудь поблизости?
— Ну разумеется.
Приблизившись почти вплотную, Яков Петрович с глухим стуком опустил на тумбу высокую бутыль из темного стекла.
— Я не стану пить с вами.
— С чего вдруг такая избирательность? Прежде вы и самых гнусных трактиров порой не чурались, а уж там известно, какая компания. И я вас, заметьте, не прошу. Я приказываю.
От резкого вдоха заклокотало в груди, и смех сразу же перешел в кашель. Николай накрыл собственные губы ладонью, словно пытаясь запереть, задавить в себе болезнь. В горячке с самого утра ломало все тело, даже пальцы на ногах, и каждое движение давалось с болью, и просто от дыхания где-то внутри, под ребрами ныло.
— Вы не можете мне приказывать. Я более не ваш подчиненный, Яков Петрович, уже два года как.
— Кто-нибудь еще вас навещает? — стремительно меняя тему, поинтересовался бывший наставник. — Обворожительная Елизавета Андреевна? Хотя нет, ей, пожалуй, теперь не до этого, все же две сотни лет невинных дев по свету изводить — за такое в посмертии легко не отделаешься… Ее супруг? Александр Христофорович? Оксана, дочь мельника?
Разум Николая, изрядно подорванный заразой, отказывался понимать намеки.
— К чему вы клоните?
— За кого цепляетесь, Николай Васильевич? Кто еще сейчас ходит за вами, окромя крепостного слуги, хлопочет за вас, жаждет встреч — не как с писателем, провинциальной малороссийской диковинкой, но как с человеком? Мне доподлинно известно, что живете почти отшельником, мало бываете в свете и крайне неохотно заводите новые знакомства. Так ведь и некому, почитай, носиться с вашими комплексами и наивными, восторженными идеями. Неужто сам господин Пушкин находит время их пестовать?
— Какая вам в том забота? — почти грубо оборвал его Николай.
Яков Петрович взял было в руки оловянную кружку, но сразу брезгливо одернулся. Легко вытянув пробку, плеснул из своей бутылки на два пальца, а после вдруг решительно отогнул край одеяла и положил сухую, прохладную ладонь Николаю на грудь, в вырез нательной сорочки. Огладил вверх, до шеи, до пульсирующей вены, так непринужденно и естественно, без малейшего смущения, словно сотню раз прежде это проделывал.
— Не смейте ко мне прикасаться!
Вместо ответа Яков Петрович одним плавным, до мелочей выверенным движением, опустился на узкую постель, не забыв подогнуть полы алого редингота, с неожиданной силой потянул Николая на себя и прижался губами к губам.
Две женщины прежде целовали его, и обе любили его, и обе были честны в своей любви. И, верно, Яков Петрович потому теперь тоже сделал это, что в собственной бесконечной порочности стремился разрушить последнюю опору воли Николая — память.
— Выпейте, — ровным голосом велел он, отстранившись. — Это не вино. Старинный семейный рецепт, если вас интересует. Уже завтра снова будете как огурчик.
Но Николай с большей радостью сгорел бы от чахотки, чем принял от него какой угодно совет и какую угодно помощь.
***
Впервые за два года Яков Петрович вошел в квартиру Николая через парадную дверь.
Приставил тонкий, обыкновенно спрятанный в трости клинок острием к горлу Якима, который попытался его придержать с извинениями, что барина, дескать, нет дома — и, не говоря ни слова, шагнул в залу. Николай в ту пору еще взаправду не воротился от князя Оболенского: читал у него на званом вечере две повести из первого тома «Вечеров» — и хотя сие занятие обыкновенно вовсе его не утомляло, совершенно не был расположен принимать гостей.
Говоря по совести, Якова Петровича он не был расположен принимать в любое время дня.
— Там… там… — зачастил Яким, бросаясь ему навстречу в парадной. — Николай Василич, да какая муха!.. Я ведь и не сделал ничего!
Насилу Николай его успокоил и до странного происшествия дознался. А после такая злость охватила: Яким ведь хоть и был в курсе их давней размолвки с Яковом Петровичем, но лишь в самых общих чертах, и обо всей низости, подлости этого человека не догадывался. Потому удивлен теперь был безмерно и до глубины души обижен.
Ежели Якову Петровичу вздумалось, что можно вот так безответный люд запугивать, Николай просто-напросто обязан был не дать ему спуску.
— Я требую сатисфакции, — звонко, хлестко начал он прямо с порога, обнаружив Якова Петровича в своей гостиной. — По какому праву, господин Гуро, вы врываетесь в мой дом, словно грабитель?
Лицо Якова Петровича было бледным, застывшим, как посмертная маска, все черты в полумраке обозначились четкими, грубыми линиями, а глаза, казалось, перестали отражать пламя.
— Остыньте. И послушайте меня очень внимательно: завтра утром вы отправитесь к своему приятелю, господину Пушкину, и в любых выражениях убедите его прекратить разбирательства по делу Шуваловых. Более вы касательства к ним не имеете, в контакты с родственниками не вступаете.
— Убирайтесь.
Это не подействовало ни разу, и теперь чуда не произошло.
— Чтобы Александру Сергеевичу было проще согласиться, намекните, что в противном случае вы до конца недели окажетесь на кладбище, и он не сможет защитить вас, — спокойно, как совершенно обыденную истину, произнес Яков Петрович. — И я не смогу защитить вас. И, будьте покойны, никакие потусторонние силы не вернут вас более к жизни. Поверьте, в тайном обществе графа Бенкендорфа умеют обходить договоры, любого уровня и срока давности.
В повисшей меж ними тишине неритмично потрескивала толстая оплывшая свеча в простом латунном подсвечнике.
Николай был скорее растерян, чем испуган, с трудом подбирал слова и случайно положил цилиндр мимо кресла.
— Вы… вы хотите меня убить?
Почему-то не верилось, хотя, казалось бы: Яков Петрович прежде уже намеревался отправить Николая на убой, словно безмозглый и бессловесный скот — и никакой его заслуги не было в том, что в конце концов сложилось иначе.
— Я пытаюсь вас спасти, Николай Васильевич. Ни в малейшей степени не желаю вашей смерти.
— В таком случае, кто и почему мне угрожает?
Речь бывшего наставника прозвучала как скверная шутка, и даже слабого подобия страха Николай снова не ощутил.
— Мне нынче довелось послушать отрывок повести, — внезапно заметил Яков Петрович. — У вас прелестный слог, от чистого сердца признаю. Жаль, недолго смог присутствовать.
— Вы были на моих чтениях у Оболенских? — искренне удивился Николай. — Но отчего же мы там не встретились?
Резкие, язвительные, безжалостно правдивые слова Якова Петровича о первых литературных потугах «господина Алова» вспоминались и теперь, как яркий кошмарный сон. В моменты творческого бессилия Николай прокручивал их в голове, точно старую шарманку, и злился, и в одной только этой ярости находил силы бороться дальше.
Ничего в жизни он, кажется, так сильно и страстно не желал, как однажды показать Якову Петровичу глубину его ошибки.
— Я, к сожалению, был занят. Принес бы, голубчик, с собой голову вашего несостоявшегося убийцы, но опасался, что не оцените подарок.
Вот что поразило Николая с первого же мгновения их беседы: речь Якова Петровича была полностью лишена привычного драматизма, театральных жестов и тонких насмешек. Он шутил, и не улыбался, стоял в центре комнаты неподвижно, с прямой спиной и безвольно опущенными руками.
— Вы заигрались, вот в чем дело. Секреты графини Шуваловой стоят слишком дорого — как выяснилось, гораздо дороже жизни одного молодого писателя. Вы стали бы превосходным примером, образцом и пугалом. Один глоток из одного неслучайного бокала, и утром никто бы вас не добудился.
— Но вы этому помешали. Какое благородство!
— Можно и так сказать. На самом деле, я узнал обо всем слишком поздно и времени у меня оставалось — аккурат на устранение вашего убийцы прежде, чем он добрался бы до цели.
Он усмехнулся, и Николаю вдруг сделалось дурно. Совсем как во времена службы при Третьем отделении: тошнота подкатила к горлу, и мир вокруг поплыл и накренился — и лишь огромным волевым усилием Николай сумел удержать себя в ясном сознании.
— Я вынужден повторить: убирайтесь.
— Не дурите, Николай Васильевич. У меня свои методы влияния, и я немало не постесняюсь их применить. Для графа Бенкендорфа господин Пушкин имеет большую ценность, чем вы, для меня — все наоборот. И он мне уступит, поверьте. Что ежели прямо в эту пятницу наш пылкий Александр Сергеевич и ближайшие его сподвижники получат по анонимному письму от доброжелателя, мир ведь не без добрых людей? И в письме том речь пойдет об интрижке между супругой господина Пушкина, прекрасной Натальей Николаевной, и неким молодым поручиком. Французом, может быть, их в Петербурге сейчас превеликое множество.
— Вы не посмеете.
— Посмею, даже не сомневайтесь. Так что же, полагаете, устоит Александр Сергеевич перед искушением разобраться с обидчиком привычными способами?
Как бы Николай не зарекался в прошлом верить Якову Петровичу Гуро, угрозам его отчего-то верилось безоговорочно.
— В том, должно быть, ваше личное несчастье, — тонко усмехнувшись, заметил Яков Петрович. — Быть предметом страсти людей, которые убьют ради вас без раздумий и колебаний.
Николай вспыхнул и, развернувшись на пятках, опрометью кинулся к лестнице.
***
У Якова Петровича были собственные апартаменты в доме на набережной Мойки, где, как все в отделении, вплоть до младших писарей знали, он не жил и очень редко появлялся.
Сам факт, что Николая сразу же, без лишних вопросов всюду пропускали, говорил о многом
— Вы победили, — горько бросил он, не решаясь переступить порог и беспомощно наблюдая, как Яков Петрович оправляет перед зеркалом отложной воротник. — Александр Сергеевич просил передать, что более не заинтересован…
— Вполне ожидаемо.
Яков Петрович выглядел откровенно скучающим и, очевидно, куда-то торопился.
— Я уезжаю на воды. Надолго, может быть, на полгода.
— В Баден-Баден. Да, мне это известно, — Яков Петрович помедлил, будто бы внутренне сомневаясь, но все же в конце концов добавил: — Я вскоре присоединюсь к вам — как только улажу в столице несколько дел.
— Вы прежде сказали…
Николай и сам не знал, какая муха его укусила: он ей-богу не желал обсуждать вчерашнее признание, до сих пор не был уверен, что ему попросту не померещилось.
А ежели взаправду и не померещилось — так что с того? Разве Яков Петрович стал теперь человеком чести и не лгал всякий раз, как было ему удобно?
— Я помню все, — резко и громче на полтона перебил Яков Петрович, — что вам говорил. И отказываться от своих слов не намерен.
Разве имела какое-нибудь значение эта страсть — заведомо порочная и запретная, обрекающая на муки адские малейшим намеком на взаимность?
— До встречи, — просто сказал Николай.
И Ад поглотил его, в один миг сжег дотла пламенем ответного взгляда.