Маленькая, забитая под завязку мебелью комната сотрясается от криков то ли радости, то ли гнева, не разберешь. На столе — разорванный как собакой конверт и смятый листок. Второе письмо — у двери, нетронутое руками, но нещадно затоптанное ногами так, что и места белого нет.
Доски трещат, валяются комья земли, а посереди, растянувшись на полу и вдыхая сырой и тягостный воздух, виновники бардака. Дышат почти синхронно, глубоко, не могут насытиться, и лежат одинаково, раскинув руки и ноги во всю длину, не стесняясь ничего и никого.
— Успокоился? — жестко, немного разгневанно и совершенно не задыхаясь. Грудь Венгрии поднимается и опускается ровно, нет смысла продолжать лежать и пачкать одежду, елозить волосами по земле, но вставать Элизабет не спешит.
В ответ Родерих хмурится и сжимает губы прямо как обиженный ребенок. Увидь Венгрия сейчас его лицо, эти сдвинутые брови, маленькие морщинки вокруг губ, она бы обязательно рассмеялась на всю комнату, район, город. Австрия выдыхает, успокаиваясь. Ему не хочется становиться посмешищем, глупым и несчастным клоуном, тем более для собственной, пусть и бывшей, жены.
— Нас даже не спросили… — Родерих обычно кроток, спокоен, пусть и ворчит по пустякам, но сейчас готов разжечься алым пламенем. Обида разливается в груди, глухо, но едко крича: «Забыли! Забыли! Не спросили!»
— Я не удивлена.
В голосе Венгрии нет уже стальных ноток, он мягок и нежен, как пух. Родериху кажется, что он чувствует его собственной кожей, что это не та Венгрия, что минуту назад повалила его на пол. «И как этой чертовке удается так быстро меняться?» — удивляется Родерих, мысленно и не без удовольствия рассуждая на заданную тему.
Австрия чувствует, как рука Венгрии начинает двигаться, шуршит по полу, проводит по рукаву шершавой родериховой рубашки, задевает ногтем заплату и хватается за пальцы, принудительно сплетая со своими. Австрия, отвернувшись от Элизабет, улыбается и не сопротивляется, но и поддаваться, сжимать в ответ ее ладонь не собирается.
— А ты, похоже, рада? — невольно спрашивает Родерих, чувствуя, что Венгрия, в отличие от него, ощущающего обиду на языке, спокойна и смиренна, как монашка.
— Да.
И спрашивать не стоило.
Копчик после лежания на полу саднит, как последняя сволочь, и все сильнее с каждой секундой. Родерих садится, потирая больную часть, и проклинает Венгрию. Ей ведь и противиться нельзя, сразу в крик, как неугомонная чайка. «Нельзя, невозможно так жить!» — повторяет Австрия изо дня в день, мысленно собирая вещи, а вслух нахваливая способность Венгрии готовить из ничего что-то хотя бы съедобное. Конечно, это не единственное ее достоинство, но на фоне дефицита продуктов оно выделяется ярче всех остальных.
Да и не успевал бы он выполнять все дела по дому, целыми днями без передышки проводя на шахтах и возвращаясь ближе к ночи, уставший и грязный, как свинья.
— Давай, вставай, — все-таки сжав ее руку, Родерих поднимается и тянет Венгрию на себя. Элизабет хитро улыбается, и Австрия точно знает, что сейчас последует, но предотвратить не успевает. Короткое и емкое «Черт!», и он снова на полу, судорожно вдыхает поднявшуюся пыль, забивавшую легкие не хуже привычного сырого воздуха. Очки слетают и заваливаются куда-то под стол, а попавший в глаза песок раззадоривается, щиплется и кусается, как крапива.
Сотрясшийся из-за очередного грохота потолок щедро высыпает на голову Австрии горсть земли, приводя его в самое настоящее бешенство.
— Элизабет! — обвинительно, приготовившись к долгой и поучительной тираде, выпаливает Родерих, но чихает, громко, смачно и совершенно несерьезно. — Ты… ты как ребенок!
Венгрия смеется, никакого от нее толку сейчас. Стараясь придать лицу самое грозное выражение, Австрия лезет под стол, где без проблем находит очки, огромные, в толстой оправе и с приклеенной душкой. К великой радости, целые, без единой царапинки. Если бы они разбились, Австрия ни за что бы не нашел другие в это время. Он и эти откопал чудом, у барахольщика, сунувшегося на свой страх и риск на Верхние земли и решившего, что товар из заброшенной оптики окупит его старания.
— Все нормально? — Венгрия подползает к нему, обеспокоенно заглядывая в глаза.
— Никогда так больше не делай, — сурово начинает Австрия, но тут же осекается. Чем серьезней и строже Родерих будет, тем больше его будут поднимать на смех. Испорченную репутацию не исправишь. — Ненавижу эти потолки. Одни гнилые доски. Вот-вот треснут, и вся земля на нас посыплется…
— Ну, посыплется и посыплется, — пожимает плечами Элизабет. — Не дышать что ли из-за этих досок? Да и недолго нам осталось.
— Ты так спокойно об этом говоришь, — Австрия усмехается и, не в силах сдержать порыв, обнимает Венгрию за плечи. Глупое, бесполезное действие, плохая попытка изобразить из себя рыцаря-романтика перед девушкой, вытащившей его за шкирку из-под завалов и помнящей его больше похожим на слизняка, чем на мужчину. — Тебе совсем не страшно?
— Трусишка, — не оставила возможности подколоть Элизабет.
— Дура.
— Сам такой.
Молчание. Венгрия выпутывается из объятий Родериха и берет в руки веник, запиханный в дальний угол, и начинает подметать пол, что вовсе не в ее манере. «Зачем, если ты придешь, натопчешь, еще кто-нибудь придет, да и с потолка постоянно падает? Что я уберусь, что не уберусь, все равно везде земля!» — заявляла Венгрия, уперев руки в бока. Конечно, крупные горсти грязи нещадно выпроваживались за порог, но над мелкими осыпями никто давно не стонал и не охал.
Здесь давно не носят розовых тапочек с помпонами, предпочитая тяжелые, но крепко сбитые сапоги из кожи, что и удобны, и испачкать, возясь в шахтах, не страшно. И Венгрия в таких стучит толстой подошвой по доскам.
Кучка земли подползает к боку Родериха, хватаясь за него грязными лапками. Австрия морщится и вновь, кряхтя, встает. Несмотря на молодое тело и подломленный, но здоровый дух, ощущение себя дряхлым, потрепанным жизнью и полностью бесполезным стариком частенько засиживалось у Родериха на душе.
Выпроводив грязь за порог, Венгрия кладет все на место. Выглядит она счастливее, чем минутой ранее, что не мешает ей нервно постукивать ногой при виде Австрии, уже пересевшего на стул и с взглядом настоящего маньяка комкающего злосчастное письмо. Вот же привязался к этой несчастной бумажке! Текста — на четверть страницы, но трагедия самая настоящая, и ничто с ней не сравниться.
— Хватит шуршать, раздражает, — Венгрия вырывает из его рук листок, выразительно кладя на стол.
— Тебя в последнее время все раздражает, — парирует Родерих.
— Твое дурное влияние, ворчун.
— Когда ты выходила за меня замуж, ты говорила другое.
Австрия и сам не замечает, как втягивается в будничный беззлобный спор, что случается у них по поводу и без, из-за любой мелочи: пролитого пакетного чая, неправильно сказанного слова, задержки на минуту, не так положенной тарелки. «Милый бранятся — только тешатся!» — приговаривала старушка по соседству, удивительно бодрая и неизвестно как дожившая под землей до ее невероятного, непостижимого возраста — пятьдесят восемь лет!
Венгрия отшучивалась, понимая, что никак не докажешь ей, что у них остыли чувства друг к другу несколько столетий назад, а Австрия и не решался сказать, что не отказался бы еще раз связаться с ней узами брака.
Элизабет уже сидит на стуле напротив, подпирая голову ладонью. В ее глазах ни капли страха, горечи, что уж говорить о слезах. Она не похожа на человека, что сегодня, возможно, умрет. Вернее, исчезнет, бесследно, не оставив ни одной зацепки о том, что случилось и где искать. Австрия не оставляет мысли, что она притворяется, болтает на легкомысленные темы, чтобы отвести от себя подозрения в слабости, а у самой внутри кавардак, как у Родериха.
С самого разрушения мира они живут вместе, спят в одной кровати, едят за одним столом и постоянно разговаривают не только по пустякам, но и делятся переживаниями. Так почему Венгрия не может сейчас показать свои чувства?
Рука тянется к листку, что изнывает от нанесенных ему увечий, но получает сильную затрещину.
— За что?! — обиженно восклицает Австрия и отдергивает покрасневшую ладонь, дуя на нее. Удар у Венгрии поставлен хорошо.
— Я же говорила, раздражает, — фыркает Венгрия, изучая обиженное лицо Родериха. Точно ребенок, стащивший конфеты или кот, нагадивший на ковер. Жаль только, что ни котов, ни конфет под землей нет. Из нынешних людей никто шутку не поймет.
— Неужели тебя это совсем-совсем не волнует? — спрашивает Австрия во второй раз, ожидая, что Элизабет отговорится колкостью или гордо промолчит. А может, загадочно ухмыльнется, одним словом, сделает что-то в своей манере.
И она собирается это сделать, садится вызывающе, прямо, убирает из-под щеки ладонь, и Родериху хочется с умным видом сказать «Так и знал!», но в самый последний момент Венгрия тихонько вскрикивает и закрывает рот ладонями. Австрия тянется вперед, готовясь успокоить Элизабет — такой ужас на ее лице.
— Я вспомнила! Мы ведь пригласили сегодня ту девочку прийти вечером! — Венгрия разводит руками.
— И это единственное, что тебя беспокоит? — Австрии хочется удариться обо что-нибудь. Он говорит о серьезных вещах, а Элизабет как закрывается от него невидимой стеной, словно ей все равно, обыкновенная встреча значит большее, чем письмо, собрание, их судьба!
— Да! — Элизабет отвечает с жаром. — Надо хотя бы сказать, что мы больше не увидимся…
— Это глупо. Что ты ей скажешь? Что мы неожиданно решили уехать? Или что мы просто исчезнем навсегда?
— А не прощаться — неправильно.
Австрия закатывает глаза и вздыхает глубоко и громко, чтобы Венгрия почувствовала его отчаяние от ее слов. Та девочка с абсолютно обыкновенным именем — Софи — частенько приходила к ним и обладала поистине сильным обаянием, способным очаровать даже самого черствого убийцу. Родерих не скрывал своей симпатии к ней, но иногда она надоедала детским мышлением, особенно в тот случай с нотной тетрадью, что Австрия бережно хранил, как воспоминание о днях, когда у него не было на руках мозолей от лопаты и кирки.
Надоедала так же, как Венециано. Отрицать ее с ним схожесть было бы глупо, и именно поэтому гостила Софи у них чаще, чем могла бы, будь у нее не каштановые волосы, не карие глаза и не округлое личико с наивной улыбкой. Ни Австрия, ни Венгрия, как бы ни были откровенны друг с другом, никогда не говорили, что скучают по Феличиано, но без слов понимали, заметив, что с одинаковой нежностью смотрят на девочку.
— Наверное, ты все ждешь, что я скажу «Я не хочу умирать!». Но нет, я… — Элизабет начинает говорить жестко, но ее прерывает Родерих.
— Я просто хотел поговорить об этом. Потому что мне не по себе.
— Вот как, — Элизабет облегченно вздыхает и проводит рукой по волосам, словно смахивая беспокойство. — Мог бы сразу сказать, а не задавать эти глупые вопросы. Хотя это в твоем стиле.
Австрия отводит взгляд. Стыдно и неуютно, а еще щеки горят. Ему не хотелось говорить о своих слабостях, но слова сами вырвались, пожалуй, по привычке. Трудно что-то скрывать от человека, которому все рассказываешь и с которым живешь чуть ли не душа в душу.
— Если тебя это успокоит, то я давно ждала исхода более худшего. Того, что все умрут, а мы следом. Столько людей осталось у тебя, у меня? Несколько тысяч?
— Девятнадцать, если в сумме, — равнодушно поправил Австрия, ушедший в свои мысли. Странная привычка вставлять уточнения туда, где они не нужны. Уточнения не отвлекают от отвратительных мыслей, только усугубляют, но все равно хочется вставить свои пять копеек.
— Без разницы, — Венгрия не злится, только отмахивается. — У нас все равно почти ничего не осталось. Наша культура: музеи, мосты, парки, театры, библиотеки — все погребено под слоем пыли наверху, куда хода нет.
— Остался только наполовину ржавый чайник, — не удерживается и шутит Родерих. Не вооруженным глазом видно, что тема для Венгрии больная, постоянно преследующая ее.
Элизабет улыбается. Пожалуй, впервые чувство юмора Австрии ей пришлось по душе и не оставило за собой недоумение, а наоборот — убрало напряжение. Жаль, что он не научился шутить раньше, было бы меньше неловких сцен, повисшего молчания и обидных Родериху подколов и издевок.
— Я только не рассчитывала, что нас предупредят, да так официально. А теперь… неудобно дожидаться смерти, — Венгрия ежится. Она ощущает себя, как приговоренный к казни преступник, дожидающийся конвоя и рокового, грубого и равнодушного «На выход». Элизабет уверенна, что обо всем договорятся именно сегодня. Не будет ненужных споров, оскорблений, долгих пышных обедов. Уставшие от взвалившихся на них обязанностей люди без промедлений начнут разгребать проблемы, трудности, которым конца нет.
— Исчезновения, — кривится Родерих. Слово «смерть» ему категорически не нравится. — Страны не умирают, а исчезают.
— Какая разница? Меня просто воодушевляет, что не придется гнить в земле, — Венгрия недовольно цокает, вызывая у Родериха непонятный смешок.
— Мы и так в земле.
Родерих пожимает плечами и встает, чувствуя, что мышцы, привыкшие к ежедневной работе, требуют разминки. Но нога цепляется за ножку стула, и Австрия, теряя равновесие, падает, как неуклюжая школьница, растянувшись по всей площади. Элизабет вскакивает, с потолка снова сыпется только на этот раз не на голову, а на спину.
— Но тебя тянет еще ниже, — Венгрия всегда находит повод поиздеваться, но поднимать горе-сожителя не спешит, наоборот, ложится рядом с ним. Может, ей нравится на полу, может, из солидарности, но Родерих не против такой компании. Он переворачивается на спину и смотрит на потолок. Гнилые доски, подпорки, ржавые гвозди, ничего нового. Какой-нибудь романтик, томно вздохнув, обязательно бы сравнил доски — с небом, гниль — с темными облаками, а гвозди со звездами и попробовал бы отыскать Большую медведицу.
Боже, какая глупость.
— Интересно, а мы будем являться призраками, как Древний Рим? — Венгрия тоже смотрит на потолок, но думает в противоположном, несерьезном русле.
— И всем надоедать? Ну уж нет!.. — Австрия, надеясь защититься от подобных глупых выходок, скрещивает руки на груди, хотя в его положении это выглядит нелепо. Что уж скрывать, сейчас все выглядит и звучит нелепо: любой вопрос, фраза, движение. Они лежат на грязном полу крохотной комнатушки, совмещающей в себе и кухню, и спальню, и ждут смерти. Исчезновения, то есть.
— Как думаешь, все это закончится? Ну, голод, жизнь под землей, постоянные ссоры из-за еды… — детский, наивный вопрос, но Родериху как никогда хотелось его задать, тяжело вздохнув при этом.
— Глупый вопрос. Все когда-нибудь заканчивается, — философски изрекла Элизабет. — Надеюсь, мы все-таки станем призраками и сможем все увидеть собственными глазами.
— Неисправимая оптимистка.
— Чертов пессимист. Зачем тогда спрашивал? — бурчит Элизабет совсем как Родерих, видимо, за столь долгое сожительство нахватавшаяся отрицательных черт характера. Наверное, Австрия бы обязательно сморозил что-нибудь по этому поводу, но Венгрия не дает ему ни шанса, ложась на его грудь и обнимая, как подушку.
Неромантичное сравнение полностью передает их сложные отношения то ли сожителей, то ли утративших романтику в отношениях влюбленных.
Родерих улыбается. Умирать с прекрасной девушкой в объятия совсем не тошно.
***
Стук в дверь разносится по комнате. За ним — минута тишины. И снова стук. Так могло бы продолжаться долго, пока гостю не надоест, но дверь хозяева никогда не закрывали, не считая нужным. Теперь вместо стука — скрип, на грязный пол вступает ухоженная девочка лет семи и обеспокоенным взглядом окидывает помещение.
От железного, подгоревшего чайника поднимается дымок, в мойке две немытые тарелки и чашки, посередине комнаты одиноко, завалившись на бок, лежит стул. Тепло, уютно, живо, здесь будто минут пять назад сидели люди, разговаривая точно о пустяках. Софи как вживую видит встающих из-за стола Элизабет и Родериха. И он, без сомнений он, неуклюжий и рассеянный, уронил стул!
Но сейчас никого.
Пол поскрипывает в такт потолку, пытаясь напугать гостью. Но она оказывается не из робкого десятка, подбирает письмо, валяющееся под ногами, пытается прочитать, кому оно адресовано, забавно щурясь. Но грязь уже не оттереть, она вцепилась в конверт мертвой хваткой.
Софи не расстраивается и без зазрений совести вскрывает конверт. На мастерски отделанном по краям листе написано немного, но ее постигает неудача: знакомые буквы складываются в совершенную несуразицу. Другие слова, другой язык. Как необычно видеть его в доме, где все говорят исключительно на немецком!
А на столе валяется смятый листок, и Софи видит, как в тусклом свете лампочки блестят отделанные края. Он и правда такой же, как предыдущий, только от души скомканный, словно на нем выместили всю вселенскую злость. Расправлять его нелегкая задача, тонкая бумага легко рвется, но своими ловкими, тонкими пальчиками девочка возвращает прежнюю форму каждому уголки, сгибу, и, к своему счастью, замечает знакомые слова.
«Уважаемый господин Родерих Эдельштайн, известный так же как Австрия.
Правительство спешит уведомить вас о принятом решении. ХХ.ХХ.ХХХХ в 12 часов дня состоится собрание всех глав известных на данный момент Подземных Государств (Австрии, Венгрии, Германии, Польши, Нидерландов, Франции) по вопросу завершения конфликтов на границах, объединения и создания нового государства.
Многие настроены решительно, так что стоит ожидать благоприятного исхода. Приносим Вам глубочайшие соболезнования. Надеюсь, Вы понимаете, что это во благо народа».
— Из самого… правительства? — девочка ойкает и кладет письмо нас стол, боясь к нему прикасаться в дальнейшем. Сердце бьется в конвульсиях от неожиданного открытия, а щеки безудержно краснеют. Наверное, читать чужие письма не лучшая идея. Наверное, лучше прийти завтра, раз у Элизабет и Родериха такие важные дела.
***
ХХ.ХХ.ХХХХ было заключен союз Подземных Государств. Теперь они объединены в одно государство с единой территорией, могут свободно торговать между собой, и управляются одним Парламентом. Государственным языком был выбран английский, как самый распространенный на территории объединившихся государств. Таким образом, были улажены вопросы нехватки пищи в некоторых районах, а на границах прекращены конфликты.
В этот же день по уже новой стране прокатилась волна таинственных исчезновений. Некоторые связывают это с дикими зверьми, другие с мистикой, но факт остается фактом — люди пропадали из своих домов, где не было обнаружено следов борьбы, и их больше никто не видел.