Граф Воронцов, пожалуй, изрядно покривил душой, утверждая, что альковы в пустой парадной зале предназначены для философских бесед. Пространства за тяжелым бархатным занавесом было так мало, что двоим поневоле приходилось вжиматься друг в друга.
— И я тоже рад вас видеть, Николай Васильевич, — без капли смущения заметил Яков Петрович. — Хотя, честно, не ожидал. Приятно удивлен.
Нельзя было допустить, чтобы он вышел сейчас в коридор. Николай понятия не имел, сколько времени потребуется Михаилу на обнаружение потайного хода в катакомбы, но одно точно не подлежало сомнению: общество графа Бенкендорфа также интересовалось секретами особняка Воронцовых.
И Яков Петрович ни перед чем не остановился бы, чтоб только получить их для своего высокого покровителя.
— Рискну высказать догадку: нас с вами привела сюда общая цель.
— Тише, — потребовал Николай, стараясь держаться хотя бы вполовину так надменно, как сам Яков Петрович с ним однажды. — Я навещал графа по личному вопросу.
— Ну разумеется. По личному вопросу господина Пушкина.
Он явно был заинтересован в разговоре гораздо больше, чем хотел показать: мог уйти в первую же секунду, но до сих пор оставался на месте. Николаю представилось вдруг, что и не было между ними размолвки, и взаправду цель теперь общая, а скрываться приходится от кого-то совершенно постороннего.
Мелькнула мысль, спонтанная и незаконченная: нет, не осудит, что угодно другое станет высмеивать, только не страсть, этим можно воспользоваться.
И Николай рванул Якова Петровича на себя за лацканы длинного пиджака со всей доступной силой, целуясь грубо и отчаянно, будто от этого чья-то жизнь зависела (в определенном смысле, так ведь оно и было).
— Ничего подобного вы не желаете, — вскоре отстранившись, заметил Яков Петрович.
Вместо ответа Николай новым резким движением стянул его пиджак с плеч, оставив на локтях — точно кандалы. С трудом протиснув ладонь под атласный жилет, надавил на поясницу, мучительно желая прикосновений к обнаженной коже. И Яков Петрович прогнулся, выгнулся, поддался, прижимаясь теснее. Впервые в жизни он прогибался под Николая, уступал ему, и если прежде сомнения взаправду были — только покорности Якова Петровича оказалось достаточно, чтобы окончательно их отринуть.
— Вы меня совсем не знаете.
Ему позволили еще один поцелуй и даже несколько укусов в шею. Николай водил носом по жестко крахмаленному воротничку и без намека на осторожность смыкал зубы на тонкой, беззащитной коже под челюстью Якова Петровича. А потом, пребывая словно в тумане, вовсе нажал на его плечи, вынуждая опуститься на колени.
Верно, скрытая внутри тьма вела Николая, подсказывая, что и как сделать. Он читал порой об искусстве любви, но сознательно предпочитал оставаться теоретиком — и сам до конца не понимая причин. В единственный момент плотской близости, в том сне наяву, который и теперь вспоминался равно сладостным и постыдным, Оксана не касалась губами его плоти, почти не ласкала вовсе, позволяя взамен ласкать любимое тело — другой, Лизы, соперницы. Соитие вышло пылким, но стремительным.
Дочь мельника была бесстыдна в своей влюбленности, но едва Яков Петрович, ловко управившись с пуговицами брюк, сомкнул пальцы кольцом вокруг полувставшего члена Николая — словно молния прошла сквозь тело, и все, что раньше казалось ярким и значительным, вмиг померкло. Пришлось вцепиться в поручень кушетки, чтоб устоять, и рот себе ладонью плотно закрыть — только так возможно было не издать ни звука. И когда Яков Петрович — не приказал — попросил, низко и мягко:
— Присядьте, — колени у Николая подогнулись сами, без влияния рассудка.
Размышлять хоть о чем-нибудь стало решительно невозможно. Член вылизывали по всей длине, потом тонкие губы Якова Петровича скользили вверх вниз, слегка сдвигая крайнюю плоть. Холеные пальцы в тяжелых перстнях потирали-поглаживали мошонку, и от контраста прохладного металла с горячей кожей гладких, чувствительных подушечек Николая трясло как в лихорадке.
Едва же эти волшебные пальцы продвинулись дальше, к промежности, надавили между ягодиц — не отпусти он чуть ранее ткань портьеры, сорвал бы напрочь вместе с карнизом. От невозможной близости, интимности мгновения, от собственной беззащитности, открытости перед другим человеком в голове затуманилось, и перед глазами все поплыло.
И не будь Николай столь великим грешником, побожился бы: Якову Петровичу все происходящее нравилось ничуть не меньше. Нравилось расслаблять горло, позволяя Николаю самому толкаться глубже, нравились глухие, несдержанные стоны от каждого движения губ и языка по члену. И даже сглатывать белесое, полупрозрачное семя Николая Якову Петровичу отчего-то понравилось.
Даже когда Николай, отстраняя его, вцепился в гладко зачесанные волосы на затылке — не нахмурился и не возразил. Только смотрел снизу вверх совершенно безумными черными глазами, словно заворожить пытался. Потом облизнул влажно блестевшие губы.
— Приведите себя в порядок, — этот тон был уже знаком Николаю гораздо лучше. — И выжидайте здесь не менее четверти часа. Ваш приятель Лермонтов, скорее всего, по-прежнему ищет безрезультатно. Ничего не упустите.
— Я не… Яков Петрович…
— Я буду с графом и остальными гостями в библиотеке.
Николай закрыл лицо руками.
Он должен был почувствовать теперь унижение — его снова переиграли, снова использовали, причем так ловко, что до последней фразы казалось наоборот. Должен был корить и проклинать себя за потворство самым низменным желаниям.
Но, положа руку на сердце, ничего иного Николай и не ожидал от Якова Петровича.
И, вопреки всем доводам рассудка, ожидал продолжения «спектакля» ближе к утру.