Кинк

Полуобнаженный, и джинсы висят на бедрах на одном лишь честном слове, сползая при каждом неловком движении. Кажется, оба хотели лишь поговорить. Что-то обсудить, вот только Чан совершенно не помнит, что именно. И как обернулось так, что сейчас он, стоящий на коленях, жаждет продолжения этого «разговора».

— Хён?

Можно наебнуться с этой реальности от одного только голоса, так порочно и так сладко озвучивающего тщательно подавляемые желания. Полгода… полгода, не меньше, как этот паршивец закрался в душу, отжал там своё место, а теперь, довольный, отирается рядом, напрягая чужую плоть.

Чан связан: стоит лишь немного дёрнуться, и петля, словно небрежно наброшенная на шею, начинает натягиваться, перекрывая доступ воздуха, а в груди становится тесно. Похоже, Хван знает толк в бондаже.

Дышать…

Повязка на глазах, скомканные салфетки вместо кляпа, прохлада металла — по пылающей спине от затылка и вниз, и остается надеяться, что Хёнджин не раскопал тайник с «секретиками» из секс-шопа, которые стали не только свидетелями, но и соучастниками умопомешательства Чана.

— Что бы ты хотел, хён, чтобы я сотворил с тобой?

Хван не ждёт ответа. Наверняка с вожделением и страстью в глазах изучает Чана, едва касаясь пальцами пылающего, изнемогающего от сексуального голода тела.

— Ты так дрожишь, — дует на ухо, заставляя дёрнуться, а мычание принимает как знак согласия с разгорающейся содомией. — Хочешь меня?

Идеальный садист тысячелетия.

Так остро — словно по лезвию идёшь.

— Хороший хён, — слышит насмешливое, и пальцы натягивают верёвки, побуждая жертву прогнуться в спине.

Дышать…

Задыхаться от неизвестности. Сердце колотит в груди, отзывается в ушах беспокойным набатом.

Что будет после?

Хёнджин не торопится. Отпускает, вставая, обходит, останавливаясь за спиной, а после шепчет, склонившись, точно змей-искуситель:

— Ты хочешь меня здесь? — и пальцами проводит по нижней губе.

А после, прихватив край салфетки, вытаскивает мокрый ком изо рта, зубами клеймя плечо Чана, и в горле застревает стон, умоляя о скором продолжении.

Игра зашла слишком далеко. Как бы вообще в дураках не оставили. Одного, связанного, посреди комнаты, с болезненным стояком и жаждой праведной мести.

— Ты хочешь меня. Здесь, — ведёт по подбородку и ниже, оставляя влажную от слюны дорожку. — И здесь.

Внизу живота скручивается адово пламя, и, когда ладонь ныряет в джинсы, касаясь напряжённой плоти, Чан вовсе спускает самоконтроль на нет, поскуливая, горячечно шепча, обрывает слова, срывается, точно падая в бездну.

Прошу, умоляю!

Хван приникает сзади, кусает за загривок — жадно, не сдерживаясь, и тело заходится в агонии: Чана трясёт, он извивается, пытаясь поймать большее соприкосновение с телом Хёнджина. Тот смеётся, пальцами надавливая на челюсть, заставляя шире открыть рот.

— Ты знаешь, что дальше, — хрипит мучитель, продолжая ласкать член своей жертвы, и от этого клинит, точно мир разорвали к херам, оставив их двоих как единственное существование реальности.

Чан покорно облизывает пальцы, словно десятки раз проделывал это, словно так и было задумано изначально. Впрочем, не столь далеко от истины.

Лишь бы не нашёл то, что Чан прикупил для себя. Лишь бы...

Движения ладони, цветные вспышки перед глазами и пылающая бездна за спиной.

Он едва не прикусывает чужие пальцы, дрожа, кончая, извиваясь в чужих руках.

— Не всё, хён. Это ещё не всё. Ты хочешь большего. Как и я. Ты же хочешь меня здесь, — рычит Хван, наваливаясь сзади, заставляя Чана упасть на бок.

Сдёргивает джинсы, и влажные пальцы легко проскальзывают между ягодиц, надавливая, входя внутрь — пока только два, но больно так, словно мелкий садюга целую руку туда протолкнул. Как будто сам Чан впервые принимает подобный расклад, а на деле не далее как дня четыре назад растягивал себя сам.

Стискивает зубы, ощущая слёзы на лице. Нужно расслабиться, необходимо. Верёвки лишают полноценного доступа воздуха в лёгкие, Чан задыхается, но освобождать его не спешат. Пальцы двигаются внутри, скользят, раздвигая стенки, а после прибавляется третий — и вспышка наслаждения, скреплённая болью, пронзает, будто током, рождая новый, полный вожделения стон.

Пальцы исчезают, Чан хватает губами воздух, крупно подрагивая, ожидая продолжения — и получая в стократном размере, когда внутрь проникает первый шарик.

Только не… Неужели? Тут уж не до мучительного самобичевания: надо было думать прежде, чем…

Больше… хочется больше.

— Какой же ты развратный, хён. Такой похотливый.

Второй, третий… четвёртый. Чан мечется, кусает губы, вскрикивает, когда ладонь Хвана шлёпает его по ягодице. Хёнджин шипит, резко дёргая за нить, сцепляющую шарики, вырывая те — и Чан захлёбывается придушенным стоном, теряясь в ощущениях, в эмоциях, захлёстывающих, точно цунами. И когда уже в его тело входит Хван, ногтями вцепляясь в плечо, когда начинает рвано двигаться, жадно вколачиваясь в лежащее на полу тело, Чан полностью теряет связь — с собой, с реальностью, постепенно проваливаясь во тьму, в которой невозможно дышать.

***

— Как ты, хён?

Пальцы убирают волосы со лба. Кажется, тело где-то оставили, а вместо него обосновалась боль, но такая, какую Чану хочется ощущать вечность. Тягучая, сладостная, ленивая.

Кажется, он потерял сознание во время секса. Да, именно так и было. А теперь Хёнджин выхаживает его.

Чан сам тянется к его руке, желая продлить контакт.

— В порядке, — отзывается хрипом.

Кашляет, прикрывая рот рукой. Это с непривычки. Впрочем...

— У тебя обалденная коллекция, — склонившись к самому уху, шепчет Хёнджин, облизываясь. — Давай опробуем её? Всю?