Темза блестит в закатных лучах солнца, переливаясь точно золотом, сияет, дорога ровная не убаюкивает кочками и тряской, Биг-Бен тенью худой возвышается над водами холодными, устеленные, будто ковром осенним – Радан от такого чуть рот не открывает, смотря на пейзаж Лондона сквозь покрывшееся пылью стекло автобуса. Он стекло трет, в попытке очистить от пыли, но вид на Темзу так и остается серо-желтым, будто смотрит через фотопленку. Радану кажется, что сама дорога светится, от бликов мимо проезжающих машин, которых словно сотни-сотни мимо него проезжают, отражая в стеклах течение мирное, и от этого всего воздуха не хватает в легких, будто под дых ударили чем-то тяжелым и тупым, он слышит в голове зов Лондона – голос его поющий стонами машин, заводов и поездов. Его глаза блестят как солнце за облаками вечно хмурого города, он раньше не видал больших городов, расстилающихся вширь и вдоль. В глаза бросаются небоскребы, что к небу устремляются подобно великанам из сказок детских, в стеклянных боках солнце видно, свет его теплый, а внизу снуют машины пригретые лучами осенними и стоят деревья да кусты обнаженные темные.
Радан выходит на одной из остановок с малочисленными пожитками, напротив какого-то темного кирпичного здания, а вокруг люди идут, не обращая внимания на него абсолютно, проходят мимо него, расплываясь меж ним, словно перед столбом. Вокруг шум, которого в деревне родной отроду не было: визг шин машин по уложенному темному асфальту, витиеватый запах дыма, заполняющий всё вокруг, угрюмые лица множества людей и разные запахи от них, что сливаются в единую массу. Ему кажется, что он голову вот-вот потеряет от такого великолепия разнообразия и хаоса повсеместного, а потому хватается за рыжие волосы, в попытке голову удержать на месте. Зов Лондона чувствуется в каждом движении огней, в каждом звуке и отблеске, зов Лондона чувствует, когда Радан шагает по дороге каменной, перешагивая швы, ступает на носочках, но под ноги не смотрит совершенно, идет, куда глаза глядят – у него ни денег, ни вещей, которые толкнуть можно за сумму хорошую, у него в сумке обшарпанной все вещи собраны в единую кучу, мятые футболки, штаны да трусы. Он сумку к себе прижимает ближе не осознано, заглядывая на небо однородно серое, и только в некоторых местах лучи солнца проскальзывают сквозь пелену эту. Радан в одной тонкой куртке зябнет, стоит ветру тронуться немного с мертвой точки, ветер холодом своим проникает под кожу мерзко, точно игла в вену, по коже мурашки пробегают не то от безнадеги полной, не то от страха томящемуся в груди – у него ни денег, ничего, а потому ночевать на улице придется.
Он медленно шагает вдоль улиц одинаковых как под копирку, дома из перехода в переход похожи друг на друга, как и дороги с людьми – всё одинаковое настолько, что деревья растут в одном и том же месте, а в глазах двоится уже. Радан фыркает, и плетется вслед за людьми, надеясь найти закуток, где перекантоваться можно будет, а не мерзнуть на лицах Лондона, ожидая, пока полиция вновь отправит его домой. Он плечами ведет от мысли о доме, шагая быстрее вслед за людьми, смешиваясь с толпой разнородной: «Наверное, мама переживает», - но тут же бьёт себя по лицу, отбрасывая мысли о матери, он ей не сможет в глаза больше смотреть ни за что без стыда и горечи, он с отцом жить больше не сможет, терпя его выходки. Он юркает в дверь, что на карусель больше походит, и борется с желанием ещё раз через неё пройти, и ходить так по кругу, но берет себя в руки, пытаясь выглядеть как можно естественнее. Шагает по первому этажу торгового центра медленно, разглядывая витрины разноцветные: витрины с украшениями, с одеждой, с мягкими игрушками, от которых он едва взгляд оторвал, но теряет тут же мысли все, завороженный.
Перед ним автоматы игровые сверкают, переманивая все внимание на себя – в своей деревне он ни разу не видел автоматов подобных, только слышал и в журналах читал, но собственными глазами воочию впервые видит. Он считает пенни в кармане куртки – четыре пенни, не хватает всего одного, Радан на пол кафельный глядит в поисках единственного пенни, и улыбается едва, заметив одинокую монетку возле автомата самого. Он подбирает её, не стесняясь, даже внимание на сборище люди не обращает, на которых он даже не посмотрел – перед ним мечта множества деревенских мальчишек, которые отродясь машины подобные не видели. Перед ним игра пиксельная, о которой он не слышал никогда раньше, но маленький черно-белый экран не даёт глаз свести с себя, он не замечает ничего вокруг себя: ни то как на него люди смотрят пристально, следя за каждым движением, ни взгляда пытливого из-под красных очков – он погружен в процесс полностью. По кнопкам большим тарабанит быстро, как и по рычагу, шатающемуся туда-сюда, он язык прикусил, прищуривая глаза, чтобы не упустить ни единого мгновения. Когда на экране появляется надпись "Игра окончена", он разворачивается на сто восемьдесят градусов, вздыхая тяжко, но идти ему не дают дальше – путь перегородили люди какие-то, что старше самого Радана лет на десять точно. Он глазами хлопает и понять не может, что этим людям надо от него, смотрит на них недоуменно, хмурясь только больше.
- Значит, мой рекорд побил? – с ним говорит парень какой-то в красных очках, в украшениях в цвет красных очков, Радан его понимает едва из-за уэльского акцента сильного, слух напрягает, нагибается чуть ниже, чтобы собеседника расслушать лучше.
- Ну да, побил, и чё? – Радан отвечает резко, как привык отвечать отцу и матери, и не волнует его, что люди перед ним явно старше. Слово за слово, грубо брошенная фраза: «Мы тебе как», - отклонение от удара, и вот уже все вокруг друг друга бьют, начищая лица до кровавых соплей. Радан от такого в шоке стоит, так и не шелохнувшись, у него руки в карманах куртки, а в голове точно не такое представление о первом дне в столице Англии – все вокруг галдят, набрасываясь точно как вороны на падаль, и ему кажется, что всюду точно перья черные летают. Драка не останавливается, даже когда по роже получает тот самый парень в красных очках, что показался на первый взгляд предводителем шайки данной – ему кулак прилетает прямо по виску, ломая душку очков красных, что на пол упали мертвым грузом. Этот парень тут же получает кулаком по груди, а тот наотмашь бьёт кого-то, но попадает по воздуху. Радан драки ненавидит, а потому уйти хочет отсюда, но все также прижат к автомату игровому без возможности отступить, вокруг все дерутся, уже позабыв о причине драки: он стоит неловко, переминаясь с ноги на ноги, он слышит как охрана кричит в рупор, разгоняя толпу бушующую, и как только видит возможность сбежать отсюда – бежит, чуть не пропустив выход из торгового центра, перепутав с другой дверью, но в результате выходит вновь через двери-карусели.
На лесенках пыльных сидит тот самый, из-за которого в прочем всё и началось, сидит, потирая место удара на лице, и тут же прикладывает стеклянную бутылку с напитком еще не открытую, в его руке очки красные без душки, крутит их задумчиво, не обращая внимания ни на что вокруг. Радан подходит к нему тихо, кашляет в кулак, пытаясь внимание привлечь: «Ты потом синяк на груди когда будешь обрабатывать, то старайся выше сердца держать», - на него смотрят как на привидение какое-то или словно из могилы стал, - «а, ну и это, прогрей там фингал на лице потом, чтобы точно не проявился». Радан по лестнице спускается осторожно, не оглядываясь, а ему в след смех кривой:
- Пацан, ты не местный ведь? – он на слова оборачивается, глядя на человека, он все также прижимает бутылку к лицу, и улыбается болезненно, шипя от боли одновременно. Радан головой на вопрос головой мотает, глядя в красные глаза, от которых не по себе.
- И ночевать негде? – Радан кивает головой, он уже и позабыл, что ему спать банально негде сегодня, как-то со всей этой дракой вылетело абсолютно, - Тогда как насчет того, чтобы к нам в банду?
Радан никогда не был стратегом и планировщиком на долгое время – его приезд в Лондон был настолько сумбурным и сиюминутным, что назвать его запланированным невозможно, но сердце сжалось от предложения данного – слишком удачно и хорошо всё звучало, так хорошо, что должен быть в конце подвох. Он думать стал так быстро как никогда раньше, ставя на чаши воображаемых весов два груза: страх перед неизвестностью от вступления в банду и возможное возвращение домой, если полиция найдет его, околачивающимся в ночное время по улицам Лондона – у него желания вернуться домой нет никакого, а потому плюёт на все опасения свои, соглашаясь молниеносно. Ему усмехаются, человека этот встает, отряхивая брюки-клёш от пыли, насевшей в лестницы, рукой Радана зовёт, медленно и вальяжно шагая мимо машин на парковке, словно по лабиринту заученному. Ключи пищат в руке его: «Садись», - Радан садится на переднее сидение новой чистой «Шевроле», в салоне тоже ни пылинки, а знакомый новый сломанные очки в бардачок кладёт, зеркало поворачивает ровнее, машину заводит, легким поворотом ключа; мотор почти не гудит и не урчит, колеса не скрипят об асфальт черный.
- Кавински.
- Радан.
Они руки жмут друг другу мимолетно выезжая с парковки, уезжая прочь от этих домов многоэтажных, вдоль по дороге, по которой машины гонят. Радан вновь глядит только в окно, рассматривая, как уплывают большие громоздкие дома из кирпича, как пролетают вывески, рекламы мимо глаз, мелькая яркими точками, ими же и оставаясь в памяти.
- Может, выпьем за знакомство? – Кавински на него не смотрит, сосредоточен на дороге, Радан плечами пожимает, бормоча:
- Мне шестнадцать.
Кавински кашляет, будто подавился чем-то, громко и хрипло, откашляться не может из-за сухости в горле, Радан по спине бьёт его, по привычке старой. На него взгляда не поднимают, но голос теперь звучит обеспокоенно: «Может, тебе домой надо? Родители там…», - его перебивают. Радан говорит четко «нет», отворачиваясь к окну затемненному, он для себя уже решил, что домой не вернется никогда, до тех пор, пока отец не сгинет из семьи сам. Его не расспрашивают больше, Кавински музыку на магнитоле включает, что по ушам бьёт монотонными электро-басами, под бездушные три ноты – Радан диско не любит всей душой, а брат и мать любили и любят, включая по радио каждый раз по громче, стоило мотиву надоедливому зазвучать, но Кавински не говорит ничего, хоть сам и хмурится от недовольства.
Они едут, не разговаривая между собой, тишину прерывает только очередной диско-трек для танцев, которые Радан тоже не любит. За окном пейзаж давно сменился на грязные обшарпанные многоэтажки, улицы устелены горами мусора, с разбредающимися рабочими, в руках плакаты разорванные, в глазах - боль вселенская, Кавински музыку глушит, усмехается, говоря: «Добро пожаловать в Лондон». Радан не смотрит на это с удивлением от красоты, что дух захватывает, смотрит с жалостью ненужной в блестящих глазах, Кавински улыбается, смотря на реакцию его, улыбается грустно тоже, теребя в руке подвеску золотую. Мимо этих улиц они проезжают медленно, не как по центру начищенного Лондона, в дорогах которого солнце отражалось.
- Это деревню напоминает чем-то.
- Безработицей? – Кавински обернуть в шутку старается, вот только Радан знает, что не шутка это вовсе.
Машина останавливается возле гаража огромного, серого мрачного из железа полностью, вокруг таких гаражей полно и соединяются они в единый организм, потухший, без признаков жизни. Радан слышит разговор на повышенных тонах, вперемешку с руганью и грохотом, от падения чего покрупней. Кавински входит в гараж вальяжно, отворяя дверцу с ноги пинком легким, Радан вслед за ним тенью, прижимая сумку к себе – он не стесняется людей других, вот только нервирует все это.
На него люди смотрят, замолкая в одно мгновение, Радан под взглядами пристальными теряется, не обращает внимания на слова Кавински совершенно. К нему девушка подходит, улыбаясь кокетливо: у неё улыбка озорная по-девичьи, волосы уложены в два хвостика высоких, накручивает волосы на палец, спрашивая смущенно:
- Радан значит, а я Минни, а тебе сколько лет?
- Шестнадцать, - он отвечает нервно, резко, нервничает из-за коллектива никак ему незнакомого.
- Какое совпадение, мне ведь тоже шестнадцать! – она улыбается ярко-ярко, хватая Радана за руку, согревая ладонь в теплых руках, - Кстати…
Договорить ей не дают, говорит Кавински резко: «Ага-ага, шестнадцать, двадцать пять ей», - вся магия девичья тут же с лица её пропадает, она руку его отпускает, хмурясь, морща носик, голос её нежный пропадает в момент, и говорит она громко:
- Винси, блять! Дай мне с мальчишкой пофлиртовать!
Она садится на угол стола, что стоит рядом совсем, руки на груди скрещивает, губы надула, села в позу нога на ногу – рядом женщина кофе отодвигает, читая бумаги какие-то, она на выходки Минни внимания не обращает, кофе пьёт медленно, а глаза у неё закрываются почти, носом клюёт в бумаги многочисленные, оставляя на них круги кофейные. Минни её в щеку тычет, задорно повторяя: «Нико, не спи-и, Нико, не спи-и», - ей бурчат что-то невнятное, прислоняясь к стене, закрывая глаза.
Там дальше двое парней машину разбирают, сняв с неё колеса и покрышки, звон падения гаечного ключа на пол по всему гаражу раздается, давя на слух противно. Кавински в их сторону кивает только: «Там Хэнк и Джефферсон», - Радан руку поднимает в приветственном жесте, следуя за Кавински по пятам.
- Тут у нас душ, тут у нас санузел, а тут у нас общая спальня, - Кавински идёт меж коридоров холодных так свободно, но Радан даже растерялся, запоминая, где есть что, он и подумать не мог, что все гаражи снаружи сплетены в систему единую, являясь частью одного целого, - все в основном домой уезжают, кроме Хэнка, так что не теряйся особо.
Кавински видит на комоде небольшом пару очков красных, и тут же надевает их, скрывая глаза за красной пеленой, выходит из комнаты, шагая по доскам расхлябанным уверенно, они под весом человека прогибаются едва, и Радану они не кажутся надежными от слова совсем. Он Кавински останавливает вопросом одним, который в голову лез всю дорогу, и на который ответа не было:
- Почему ты мне помогаешь? – вопрос скептицизма полон в голосе его, он к косяку прислоняется , смотря внимательно.
- Не поверишь, я людей хорошо вижу, - Кавински подмигивает, не поднимая очков красных, - Ну все давай, бывай, завтра к работе приступай.
Он исчезает за скрипом дверей, а Радан все ещё стоит шокированный, к нему Минни подходит, голову наклоняет, точно без слов всё спрашивая.
- А он всегда такой?
- Ты о Винси? Ага, он просто человек такой.
- А кстати, он мне про работу сказал, а я без понятия че делать.
Минни хихикает на слова его, зовя за собой.
***
- Раданчик!
- Нет.
- Раданчик!
- Нет, Минни.
- Ну, Раданчик!
Радан на Минни не смотрит, иначе не сможет отказать никак в затеи её, идя на поводу её, он глаза закрыл, отворачиваясь от неё, слушать даже не хочет, однако она настойчивее – стоит над ним с машинкой электрической в одной руке и с ножницами в другой, у неё глаза горят от затеи собственной. Радан как никто другой видел последствия энтузиазма этого: выбритый затылок Хэнка, крашеные пряди волос у Джефферсона, и только Кавински не досталось так сильно, лишь слегка пряди подстригла, едва ножницами касаясь, а теперь она стоит перед ним подобно маньяку настоящему, выжидая момента удобного.
- Радан, соглашайся, я могу тебе ирокез сделать, - Минни над ним стоит, точно душу пожирая, и знает ведь, что от неё не отстанет просто так, что если захочет то подстрижёт его ночью, пока он спит. Он рукой машет, соглашаясь лениво, и чувствует, как атмосфера вокруг изменилось. Она не накрывает плечи его, распределяет пряди, закалывая те, что по центру точно идут, волосы его расчесывает тщательно, брызгая чем-то, что пахнет как смесь множества ягод, будто духи материны. Радан слышит, как гудит машинка волос, касаясь головы её, а внутри в душе самой молится, чтобы не напортачила она сильно, и чтобы выйти можно было на улицу в виде таком. Она старательно над головой его кружит, точно колдует, не иначе, состригая волосы с обеих сторон головы, а волосы посередине вверх поднимает, брызгая лаком ядовитым, от запаха которого Радан чихает. Он слышит, как ножницы щелкают мелко над головой его, смотрит на пол, и как множество рыжих прядей на пол упало.
- Ну, смотрит, Раданчик, - она зеркальце ему подала, а он себя узнать не может в нем: ровный густой ирокез средней длины, он не выглядит безобразно и Радан диву дается – так можно даже на улицу выйти.
- Ебать, нихуя, - он сказать ничего кроме этого не может, подвергнувшись шоку, что Минни стричь умеет нормально и красиво.
- Босс, ну как вам, - она Радана крутит и так, и сяк, показывая со всех сторон творение новое, явно гордясь достижением своим.
- Тебе идёт, Ра-дан-чик, - он усмехается криво, повторяя за Минни имя Рада точь в точь, тянет слоги в её манере – явно смеётся над ним, не иначе. Радан на это краснеет, не то от злости, не то от смущения.
- С тебя кстати десять фунтов, Радан.
- Чего?
***
Грязные улицы пригорода Лондона, всюду мешки с мусором, банки из-под пива и игры кривые с разбитыми шприцами. Радан шагает по улицам пригорода с безразличным лицом, привык и к наркоманам, и к мусору, и обходить забастовки закоулками не обжитыми, где мусора горы, что выше человека по росту всяко-разно будет. Улицы Лондона воняют неизменчиво, и Радану сравнить не с чем, он книг не читает, и описаний красивых не придумает для гор мусора, что застряли на улицах. Винс бы сказал что-то умное и прозаичное, описывающее ситуацию как нельзя лучше, перебирая слова, точно поэт треклятый – Радан бы из этого понял ровно ничего, и не переспросил бы.
Он шагает по грязным улицам Лондона уже как по дому родному, и сам себе не верит, как два года назад восхищался красотой течения Темзы, что глаза закрыла на всё остальное, будто фантик ему подсунули от конфеты невкусной. У него в одной руке бутылка с пивом, взятая не совсем легально, в другой руке кот игрушечный, которого он бережно к груди прижимает. Радан перешагивает через лужи, стараясь не наступить на них, бредет в самое укромное место, в котором мог затеряться Кавински. Ему о месте этом Нико рассказала, отправив его туда – сама не пошла, сославшись на дела, Минни поддержала её, вспомнив что-то неотложное, Бобби сказал: «Но ведь у нас дел не…», - договорить ему не дал Хэнк, вручивший гаечный ключ. А потому бредет Радан по улицам эти в одиночку, напевая мотив какой-то услышанный в автобусе.
Фигура Кавинского среди грязного переулка уж слишком выделялась – бомжи в белых одеяниях не сидят на пустом баке мусорном, Радан морщится от запаха, но ближе подходит, ударяет Винса по плечу и рядом садится.
- Нихуя, не знал, что тут Темза видна.
- Сам в шоке был, когда узнал.
Радан наверх смотрит, а над ними зеркально одинаковые дома, что миллиметр в миллиметр повторяют друг друга, узкий переулок, что в ширину едва два метра, машине уж точно тут не развернуться, и вид на мирное течение Темзы тут такой же, как в центре Лондона – вот только в центре Темза величественна, а тут бедна как вдова старая. Радан пиво открывает о крышку бака мусорного, откидывая кольцо в сторону – пиво глотает жадно, смачивая рот горечью терпкой, он протягивает Винсу кота игрушечного молча, а тот смотрит и не понимает, зачем ему кот игрушечный.
- Бери, - Радан всучивает Кавински игрушку, а тот и не сопротивляется, принимает, прижимая к себе, не смеётся над Раданом, что он как девочка маленькая. Вырывает бутылку пива, присасываясь к горлышку, ворчит: «Ну и херня же, Раданчик», - а он мимо ушей пропускает, даже не обращает внимания на «Раданчик», к которому так привыкнуть и не смог.
- Да уж местечко, конечно.
- Ага, походит на переулок из «Волшебные чары луны».
- Да-да, прямо один в один.
- Ты не читал, Радан, - Винс смеется легко, игрушку прижимает ближе, и тут же вздыхает тяжело, смотря на пустую бутылку пива, в стекле её едва зримые лучи солнца и вовсе тухнут, он переносицу растирает, уставшую от тяжести очков. Они сидят в тишине, ветер треплет ирокез, пряди выбивая из прически.
- Знаешь, этот вид лучше становится в цвете розовом, - Винс очки снимает, моргая быстро-быстро привыкая к серому унылому виду, - примерь.
Радан очки надевать на себя без интереса особо, и даже в пейзаже в розовом цвете ничего прекрасного не видит, разочаровывается лишь больше: «Мне лебезить или сказать правду?» - Радан спрашивает чисто ради формальности, он врать не умеет абсолютно, и ложь его видна глазу невооруженному. Винс в ответ смеется: «Я люблю честных, Радан».
- Хуйня это, а не вид, Винс.
***
Однажды Радан влюбляется в кричащий, грязный панк-рок, от которого некоторых выворачивает на изнанку, а он влюбился в текста протестные, в которых боли и огорчения столько, что хватит на несколько поколений вперед. Он влюбился в панк-рок в октябре промерзлом и влажном, когда Винса сопровождал, где-то в баре меж подворотен и все еще лежащих анархично мешков мусора. Кавински панк-рок не любит, уши закрывает в баре, ожидая «клиента». А Радан взгляд со сцены отвести не может, в этом он душу родственную нашел, что согревает сердце тоскливое.
Радан знает, что Кавински музыку не любит такую – он любит диско и яркий свет от шара под потолком, любит ритмы монотонные, под которые танцевать легко, а Радана от диско мутит. Он смеётся с себя, идёт вслед за Винсем – он и сам не замечает, как органично вписывается в массу молодежи, не замечает, как пристально смотрят на него из толпы кто-то.
Шум приятно бьёт по ушам, свет со сцены едва достигает барной стойки, бармен виски наливает медленно, но элегантно, держа бутылку за низ, разливая янтарную жидкость по стаканам. Радан виски ненавидит, но пьёт за компанию с Кавински, глотая алкоголь, что обжигает само горло и голову, выбивая мысли абсолютно все – становится легче, и панк-рок в голову не так уж и сильно бьёт. Он ритм отстукивает песни со сцены, по барной стоке, не напевает, отстукивает только.
Радан в алкоголе не разбирается, но смотря на Винса, может сказать лишь, что ему тут всё не нравится совершенно – ни музыка, ни алкоголь, от которого тот морщится, словно лимон целый проглотил, запивает водой тут же, в попытке избавиться от послевкусия вязкого. Радан пьёт спокойно, смотрит на толпу разношерстную, высматривая клиента средь множества голов разноцветных – у него в кармане товар в свертке белом. Мимо мужчина проходит, что выглядит на все пятьдесят лет: худощавый, в морщинах, залысины на голове, и трясет самого всего – Винс в его сторону кивает, поднимаясь с места у барной стойки, а Радан за ним вслед идёт, подобно тени длинной, он с толпой сливается в массу единую – Кавински с толпой не сливается абсолютно, и пройти не может сквозь высоких парней и девушек.
Грязные белые стены, всюду плесень, блевотина и экскременты, небольшая лампочка едва освещает туалет, мигая периодически, тут дышать нечем – рвать тянет, здесь вступить негде, не замарав обуви. «Вот он, обдолбик», - Кавински хмыкает, улыбается криво, а на полу мужчина этот распластался, его глаза стеклянные, из рта пена течет, как у псины бешенной, царапает себя всего до крови, кожу сдирает, оставляя её под ногтями отросшими, а на запястьях места живого нет – все в синяках, в красноте сплошной, что «дорогу» образует на руках.
Радану с вида этого мерзко, он тело пинает легко, под возглас Винса: «Ты там нам его не избей сильно, нам еще деньги нужны», - он стоит, не притрагиваясь ни к чему, смотрит на тело сверху-вниз надменно, за стеклами красными не видно глаз его алых и безумных. Винс на тело, извивающееся в судороге, говорит спокойно: «Деньги ищи, смотри, чтобы не укусил», - и смеётся легко со слов своих. Радану тело ощупывать мерзко, а наркоман под ним не понимает нихуя, смотрит по карманам, но нет нихуя, ни копейки, бормочет ересь разную, несвязную, и сердце у Радана сжимается.
- Пошли, он под базар ушёл.
Радан сверток сжимает в кармане крепко, а Кавински легкой походкой сбоку идёт, на сцену оглядываясь и фыркая, уши чешет, от раздражения шумом. Радан на сцену с восхищением смотрит, почти рот открыв, но головой мотает, и отворачивается, идя к двери. Его рабочий день не окончен ещё, а потому плетётся.
***
Радан дожди ненавидит, ненавидит, как тарабанит по крыше он, а вдалеке гром разносится над Лондоном неспящим, он ненавидит сырость, проникающую в каждый уголок ветхой квартиры, которую снимает за три дорога, на окраине самой, недалеко от стройки, где он работает. Он пьёт в одиночестве, без банды, глотает пиво горькое, без закуски в сухую – тянет рвать от этого всего, но пьет, не пить не может, когда гроза идёт.
Лес, раскопанная земля, дождь, что превращает грязь в озеро целое, завывание зверей вдали и грузный взмах крыльев птицы какой-то, устремляющейся вверх в небо. Руки сжимают черешок лопаты до белых костяшек на руках, заусенцы в кожу впивались, превращаясь в занозы больные.
Радан ненавидит дождь, и воспоминания, что он с собой несет в ропоте своём и в скрипе, ненавидит, как сердце замирает, услышав гром над головой.
В дождь копать тяжелее, земля не подхватывается совсем, только размазывается больше, обваливаясь обратно в яму глубокую. С него пот стекает от страха, а не от жары, пот перемешивается с водой ледяной от дождя в сентябре месяце, перемешивается грязью и пылью в волосах рыжих, что к лицу прилипли.
Радан ненавидит дождь и лужи, в которых отражение его, в которых отражение не его самого, а отца копии.
Он не смотрит на возвышающуюся фигуру рядом, не смотрит на то, что рядом с отцом труп лежит, не смотрит – взгляд отводит, и копает настолько глубокую яму, насколько сможет. Лицо отца в темени леса дождливого кажется монстру подобно – ядовито усмехающемуся монстру, с дьявольским лицом.
Радан зеркала ненавидит, а потому перебил все до одного в порыве ярости, разбил, а потом на костяшки сбитые смотрел долго, в которых осколки стекла остались мелкие, что поблескивали на свету лампы накаливания.
Он труп мясника местного зарывает сквозь слезы и страх перед законом и отцов, и не знаем даже, кого боится больше – задыхается при мысли о гибели собственной души, задыхается и сгибается в три погибели. Из глаз слёзы льют, смешиваясь с дождём ядовитым, душу отравляющим – он на землю нападает влажную, хлюпающую, и бурчащую как организм живой.
- Радан, тут в общем, - Кавински входит без стука, без предупреждения, врывается в квартиру как к себе домой, но останавливается тут же, завидя множество бутылок стеклянных, что катятся из стороны в сторону сами по себе. Винс выдавливает только: «Ого», - а сам бутылку не раскрытую подбирает, поддевая открывалкой найденной.
- Ты ведь знаешь, что пить в одиночестве это признак алкоголизма?
- Ага-ага, но вот только не хочется, что это ты мне пиздел, - Радан на него взгляд тяжелый из-под век кидает, однако на это внимания не обращают, Винс бутылку стеклянную крутит-вертит, но не пьёт, сидит на другом краю кровати, откинувшись спиной на стену.
- А от кого бы послушал?
- От кого угодно, но не от тебя точно, - будучи пьяным, говорить начистоту легче, как и пререкаться, добавляя слово за словом, когда голова пуста абсолютно, и ничего кроме обид вечных не осталось там. Винс реагирует спокойно, на него почти не смотрит, начинает только тихо:
- Нахуя наркоту распространять? – у Радана голос дрожит, глаза на мокром месте, из головы не вылетает ни образ трупа, ни образы наркоманов в обосранных туалетах и блат-хатах, и отвратительно ему все это.
- Деньги, - у Винса один ответ на вопросы многие, он на мораль наплевал давно, - тебе просто мир наш не понять, лучше не оставаться тебе в нём.
У него голос звучит серьёзно, что Радан серьезного ничего против ответить не может – слов не хватает, говорит только:
- Мне нужно денег много, я с матерью помириться хочу.
- А без денег никак?
- Нет. Я хочу вину перед ней искупить, - Радан замолкает ненадолго, смотрит мимо куда-то, и говорит с болью в душе всей, - за то, что я человек ужасный.
Кавински смеется со слов этих, падает на кровать полностью, выталкивая Радана на пол холодный, очки снимает, откладывая их рядом с собой: «И с чего ты это взял?»
А Радан в ответ фыркает, смотрит на стену долго-долго, пытаясь найти хоть малейшую трещину на ней, вздыхает тяжело, протирая глаза сонные, он и говорить то не хотел, но под алкоголем язык всегда развязывается на правду и откровенности душевные. Он прямо говорит: «Я труп закопал, батя убил», - смотрит Кавински в глаза, а там ничего: ни жалости, ни отвращения, ни сожаления всемирного, даже непонимания нет – просто ничего, и легкая улыбка, со слетающими словами:
- Бывают поступки и похуже, все не так плохо.
Радан возразить хочет, да сил нет на это абсолютно, даже руки не шевелятся, а глаза закрываются сами собой, он едва различимо слова Винса слышит, которые он различить не может, слышит только про убийства что-то и шестеренки, но в голове сопоставить не может никак. Чувствует, как тело неприятно затекает сквозь сон и то, как чем-то мягким накрывают его, дверь скрипит едва слышно, захлопываясь.
***
Длинная дорога, с приевшимся до жути видом на Темзу, столь ненавистную уже, раздражающая глаз сверканием в лучах солнечных – Радан на неё не смотрит, уставился на пальцы собственные, отстукивающие ритм песни услышанной по радио, напевает в голове, вслух не произнося: «I fought the law», - головой кивает едва заметно. Он в автобусе сидит уже полтора часа, полтора часа сдвинуться не могут – облепили вокруг протестующие, ходящие по горам мусора, Радан на них глядит внимательно, пытаясь найти лицо знакомое, тут же смеется с себя – у него знакомых и нет почти.
«I fought the law and the law won», - напевать себе продолжает, на коленях его сумка большая, а внутри не вещи даже – часть денег из всех для матери, он сумку к себе прижимает неосознанно, отстукивая ритм простой. Он себе барабаны купить хотел в последний момент, но о матери вспомнил несчастной, с воспоминаний о которой сердце его нежное кровью обливается.
В салоне автобуса звучит диско надоедливое, а там снаружи панк-рок кричащий и рабочие протестующие под него, у Радана теперь диско с Кавински ассоциируется, выталкивая воспоминание о матери под него танцующей. Потому что Винс под диско танцует как в последний раз под блеском диско-шара в сверкающей куртке – Радану вспоминаются темные воды Темзы, в которой труп не один побывал, и не может отделаться от сравнения этого.
Солнце греет едва металл автобуса, оно лишь светит, а тепла никакого, Радан на солнце внимание не обращает, что в волосах его рыжих теряется и меркнет, ожидает, когда автобус тронется. А сердце в груди кульбиты делает, от страха перед встречей столько лет спустя, и пальцы дрожат мелко, сбиваясь с легкого ритма по стеклу.
Он уже на тень Биг-Бена не смотрит с восхищением, только с раздражением, затаившимся в груди самой, и зова Лондона он не слышит больше в ушах, только крики класса рабочего и то как по боковинам автобуса тарабанят кулаками. Вздыхает тяжко, глаза прикрывая, говорит сам себе, прерывая песни звон в голове: «Всё хорошо будет», - а сам словам не верит своим, боится мать увидеть. Об отце и вовсе забывает, словно не существовало его никогда.
Автобус трогается медленно, а за окном полиция разгоняет бунтовщиков – водитель радио включает, а из него мотив столь знакомый звучит, что ушам приятен и любим. Радан домой возвращается спустя столько лет, а в дорогу ему «I fought the law» сопроводитель.