Я же не мертвый, подмечает Лебедев с утра перед зеркалом в ванной, жить-то хочется.
Очень хочется.
– Ну, норм же так? – чуть нервно спрашивает Артем, по плечи втискиваясь в приоткрытую дверь. – Я отгладил. Воротник прямо раскаленный.
Лебедев мельком смотрит на него и сразу опять отворачивается. Пресловутый воротник совершенно новой, накануне купленной белой рубашки расстегнут и обнажает бледное горло с остро выпирающим кадыком, овальную родинку справа над ключицей и ямку в основании шеи, где от неясного волнения пульсирует под кожей вена.
– Да.
– Теперь-то что? Волосы? Галстук все-таки надо? Вы ж сами вчера сказали: там норм мужик, не обязательно полный официоз.
Артем злится. Он в принципе не эталон терпения, вспыхивает всегда как порох, а сейчас, в непривычном для себя образе, явно смущен, остро чувствует собственную уязвимость и потому яростно обороняется при малейшем намеке на критику. Вот только Лебедев не критикует, скорее наоборот.
– Так какие еще замечания? – не отстает Артем, переступая порог ванной и зачем-то закрывая за собой дверь. – Нитка торчит или складку где-то пропустил?
– Никаких. Уверен, ты произведешь хорошее впечатление, костюм тебе очень идет.
– Что ж вы тогда отворачиваетесь? Как будто, ну, гадость сказать хотите, но боитесь, психану после этого. Не психану. Я, типа, совета спрашиваю, исправляться готов. Не умею всякие пафосные костюмчики носить, чего уж тут, – он неловко поправляет манжеты, раздраженно дергает вниз левый рукав пиджака, пытаясь скрыть запястье. – Рубашечки вот эти, брючки со стрелочками, ботиночки пидорские… В смысле, реально, носы дурацкие, кто их вообще придумал? А вы – да, вы умеете.
Внезапно произведенный в специалисты по «пидорским ботиночкам» Лебедев сухо усмехается и качает головой. Артем запоздало соображает, что напортачил в формулировках, разом «потухает», начинает сбивчиво, торопливо извиняться. Лебедев резко (наверное, даже слишком: Артем машинально делает полшага назад, часто моргает и сутулится – вот оно, наследие уличных драк, постоянно готов к самозащите) отталкивается руками от раковины, впервые за весь диалог смотрит прямо и пристально – на очень, слишком юного паренька перед собой. Кажется, почти школьника.
К собеседованию в КБ Артем побрился. И не как обычно: небрежно, с мелкими порезами, вечером в выходной (чтобы к утру понедельника колючая чуть рыжеватая щетина успела благополучно отрасти). Попытался уложить волосы. Надел пресловутый костюм, к которому разве что алой с золотом ленты через плечо не хватает и шариков воздушных.
Из-за голубоватой настенной плитки глаза Артема выглядят ярче. Непонимание, растерянность так смягчают привычные черты, что смотреть на него Лебедеву больно почти физически. Безотчетным жестом он тянется к гладкому, свежему, доверчиво открытому лицу Артема, но усилием воли одергивает себя и опускает руку. Артем хмурится, на всякий случай трет ладонью рот, ерошит пальцами короткую челку.
Лебедев мог бы вылепить этот рот из глины наощупь – столько раз целовал. Лебедеву мучительно стыдно за их отношения, как никогда прежде не было. И, одновременно, от нестерпимого желания снова прикоснуться, раздеть, раскрыть, заласкать все сжимается внутри. Отвращение к самому себе достигает пика, когда Артем вдруг улыбается, солнечно, радостно, широко.
– Нравлюсь вам, да? Вот такой: хороший мальчик? – но Лебедев не улыбается в ответ, и он почти сразу вновь серьезнеет. – Так это же охуенно, если нравлюсь. Можем потом прям в этом костюме… Ну а че? Я не собираюсь его снова напяливать, нахуй надо.
Не утерпев, Лебедев все-таки гладит его по плечам, по груди, расправляя лацканы пиджака, разворачивает к себе спиной, проверяет, не топорщится ли сзади воротник рубашки. Артем сперва затихает от прикосновений, а потом, прикрыв глаза, бормочет полушепотом:
– Только для вас, если захотите. И галстук найду. Буду, типа, задрот-отличник, в галстуке, а вы строгий препод. Или, там, рассерженный босс, а я провинившийся сотрудник… Бля, Валентин Юрич, ну вы скажите просто.
Любить очень хочется. Как в той пословице: седина в бороду, бес в ребро.
Личный бес Лебедева хочет Артема, в галстуке или нет, любого, хочет неистово, беспричинно и не считаясь с доводами рассудка. Хочет иметь его, владеть им, сделать Артему так хорошо, чтобы сам привязался. Лебедев не знает, как еще это объяснить: Юлька однажды выбрала Артема крючком-раздражителем для него, но в больной, искалеченной потерями голове все оказалось слишком перемешано – Лебедев возненавидел и сразу же захотел.
Изменить Артема под себя.
– Эх, студент… Девочку бы тебе хорошую. Или мальчика, не в этом суть. Ровесника, чтоб на одном языке говорили.
– Мне двадцать пять, - по-прежнему стоя к нему спиной, Артем упрямо вскидывает голову и произносит совершенно другим тоном, низко и хрипловато: – На самом деле, Валентин Юрич, я ведь не мальчик. И не совсем дебил.
– А мне пятьдесят. И я, знаешь ли, тоже не совсем дебил.
Тупиковая ситуация, тупиковый, ниочемный обмен мнениями.
Если бы Лебедев мог, он бы выставил Артема за дверь давным-давно, но у него, как это принято сейчас говорить, не настолько стальные яйца. Старость искажает внешность, добавляет проблем и тараканов в больную голову, но желания жить и любить почему-то не лишает. Жестокий, в высшей степени несправедливый факт.
Юлька учится далеко от Чертановской и, чтобы тратить меньше времени на дорогу, снимает квартиру. Навещает только по выходным и праздникам, совсем взрослая и самостоятельная.
Быть всеми покинутой, бесполезной и ветхой развалиной – страшно. Но, по-хорошему, надо уже привыкать.
– Чего вы начинаете опять? – обернувшись, возмущается Артем и глазами своими ясными-ясными, синими-синими сверкает просто восхитительно. – Нормально же все с утра было. Лучше б поцеловали на удачу.
Лебедев покорно целует его сомкнутыми губами, потом, не утерпев, еще и еще: подбородок с ямочкой, скулы, переносицу, прикрытые дрожащие веки. Артем шумно и глубоко выдыхает, и только тогда Лебедев отстраняется.
– «Выкаешь» мне до сих пор.
– И что из этого? Я переучусь, если вам прям жмет. Но, по-моему, хуйня все, мелочи, – только что совершенно расслабленный, ведомый и бесконечно отзывчивый, Артем вновь собирается, складывает руки на груди, признается вдруг: – Мне, ну… нравится. Круто. Охуенно. Штырит, как от таблеток. Без понятия, почему, вот в душе не ебу.
Матерные производные через слово – верный признак эмоциональной бури. Артем в курсе, что Лебедев все эти дворовые замашки и блатной лексикон не жалует, стал сдержаннее за два года. Но когда спорит, доказывает что-нибудь, обязательно срывается.
– Похуй, что вы старше, короче. Похуй, насколько. Похуй, что там будет лет через двадцать – может, никого из нас уже вообще не будет.
– Жизнь проходит быстрее, чем кажется, Артем.
И не на того человека ты ее тратишь, заканчивает Лебедев про себя. И в миллионный раз от горькой правды начинает ныть под ребрами совсем как в первый.
– Думаете, я не знаю? Двадцать лет с лишним уже проебал, теперь хоть смысл какой-то вижу.
– В чем?
– Во всем, Валентин Юрич, во всем. Я лучше стать хочу, достойнее. Чтоб гордились мной по-настоящему.
Ловит Лебедева на сентиментальность, как заправский рыбак, подсекает – и вот уже бьется, задыхается Лебедев без привычного одиночества. От любви, от желания жить, от желания быть нужным.
– Если возьмет меня этот ваш знакомый на стажировку, вы же… ну, зауважаете то, чем я буду заниматься? Мне важно, без шуток, чтобы вы уважали.
Целовать его, медленно, вдумчиво, глубоко – чтоб не говорил больше глупостей – необходимо, как кислород.
И прекрасно, невозможно, нестерпимо прекрасно, как вдруг обретенная вторая молодость.