Домой Лебедев не поехал.
Сел в Шереметьево, взял такси до Зеленограда, потом поймал попутку на трассе. И где-то в лесах под Клином задремал, просто смежив веки на пару лишних мгновений.
От шквалистого ветра камчатских просторов до сих пор нестерпимо гудело в ушах.
Артем сидел на верхней ступеньке деревянного крыльца, прижимаясь виском к четырехугольной опорной балке, и на появление гостя в конце тонкой извилистой тропинки перед домом не отреагировал никак, словно не видел вовсе. Застиранный бело-коричневый свитер с геометрическим орнаментом был ему велик размера на три, если не больше. Обрезанные, махрящиеся по нижнему краю джинсы почти полностью скрывали растоптанные стариковские сандалии.
— Что, улетел п-пришелец на с-свою Альфа Центавру?
— Вроде того, — глухо отозвался Лебедев, не вдаваясь в подробности.
Голос у Артема был низкий, хриплый, прокуренный. Отросшие пряди, кое-как перехваченные сзади резинкой для крышек консервирования, закрывали лицо.
— И Юля? — он сделал паузу, шумно, с усилием сглотнул, дернув острым кадыком. — С ним?
— Да.
— Как же это вы отп-пустили?
Ступеньки натужно скрипели под ногами, замок входной двери заедало. Из рассохшихся оконных рам сифонило так, что их заклеивали липкой лентой на весь год — по весне ленту отдирали, окна мыли и сразу опять заклеивали. Со слов Гугла, Харитон к этому процессу подошел с особым усердием: его раса «людей солнца» очень ценила тепло.
Жить здесь, тем не менее, было можно: вода, электричество, паровой котел — все имелось. Даже если и ломалось периодически, то руки у Артема, как Лебедев помнил, росли из нужного места.
На кухне уже потихоньку закипал на маленькой, всего на две конфорки, плите чайник: Артем как раз собирался ужинать.
— Со мной никуда не отпускали. На к-концерт какой-нибудь или п-просто погулять. По району. Во двор. Ник-куда.
— Это важно теперь? — не сдержавшись, резко спросил Лебедев.
Он отпускал. Не одобрял, предупреждал, пытался контролировать, сулил все мыслимые земные кары, если хоть один волос упадет с Юлиной головы — но отпускал. Первая подростковая влюбленность же. Проще дать ей расцвести и увянуть естественным путем, чем выкорчевывать как дикий сорняк.
— А что в-важно? В чем сила, Вал-лентин Юрич? — спотыкаясь на каком-нибудь слоге, все последующие, до конца фразы, Артем проговаривал за один выдох. — Смысл в чем?
Его надо было срочно вывезти — в Москву, в провинцию к дальним родственникам (еще б такие существовали), за границу. Чтобы только не оставался один. Лебедев не мог сейчас взять и переехать в Кушелево и не мог просить об этом Гугла.
Гугла, по-хорошему, вообще ни о чем больше просить не стоило.
— В следующий раз тебе вещи теплые привезу.
— Да не, не надо. Тут есть. Сиг-гарет лучше п-привезите.
— Хорошо.
Из окон дома было видно озеро, темное и неподвижное, в сумерках похожее на провал в земле, круглый метеоритный кратер. Деревья, в основном клены и вязы, плотно обступали его с трех сторон, и за преградой рощи трассы на юго-восток, к старой, советских времен еще базе отдыха словно бы не существовало. Идеальное укрытие: и рукой подать до цивилизации, и надежно спрятано от случайных визитеров.
Артем поначалу благодарно кивнул, потом вдруг передумал, повторил с незнакомым, не характерным для него прежде смущением:
— Н-не надо. Бросать буду, з-здоровье беречь, — и криво, неприятно ухмыльнулся.
— Вот и правильно.
— Или в-выкраду в магазине. Мне т-терять нечего.
Скачков от «бережно сохранять, что осталось» до «ничего не осталось, терять больше нечего» у Артема порой приходилось по три, по четыре на одну беседу. Он строил планы любыми способами, вопреки всему наконец-то повидать мир, а через секунду сокрушался, что Ваня не выстрелил в него, когда никого больше не было поблизости. Запинаясь сильнее обычного, спрашивал, насколько, по мнению Лебедева, человеку с ограниченными возможностями реально сейчас найти работу — и сразу же, не дожидаясь ответа, рассуждал, что годен только закрыть кого-нибудь еще от пули своим телом.
В том, что с ним произошло не было никакой вины Валентина Юрьевича Лебедева. Но звучало все равно как упрек.
— За что я т-теперь сижу?
— Ты не в тюрьме, — четко, как боевой инструктаж, как приказ высшего командования и важнейшее правило жизни, напомнил ему Лебедев. — А лечишься. И пока тебе прежде всего нужен покой.
— Вам л-лучше знать, что мне н-нужно, — Артём судорожно дернул головой, вольно или невольно указывая на дверной проем кухни. — Идите н-нахуй.
— Я не знал, что ты сидишь.
Конец откровения совпал с тихим, жалобным практически свистом чайника. Из длинного, когда-то белого, теперь пожелтевшего носика вверх поднималась тонкая струйка пара. Артем засмеялся. Несимметричное, грубоватое лицо его с крупными чертами, с перебитым носом дергалось, будто от разрядов тока. Пальцы правой руки с силой вцепились в колено, затронутая параличом левая висела плетью.
Лебедев отошел к плите, чтобы выключить чайник.
— Ну конечно. В-вы не знали.
— Не интересовался, — коротко пожав плечами, пояснил Лебедев. — Ты исчез из нашей жизни, и мне этого было достаточно. К Юле приставили охрану, ты не смог бы ей навредить. Я думал, что тебя сразу отпустили, что ты в кои-то веки поступил по-умному: уехал из Москвы подальше. С глаз долой. Я не собирался тебе мстить.
— За д-дочку-то. Не собирались.
— Хочешь верь, хочешь нет.
Острое нарушение мозгового кровообращения не влияет на цвет глаз, не делает радужки сверхъестественно яркими, а взгляд — пробирающим до костей. Теоретически. В подмосковной лаборатории, силясь извернуться в железной хватке конвоя, Артем кричал сорванным голосом: «За что я сижу? В чем виноват? У вас же все хорошо!» — и смотрел так, что Лебедев очень быстро не выдержал. Отвернулся.
— Х-хуйню вы городите, — без прежней убежденности заявил Артем. — Н-не пойму только, з-зачем.
— Ни я, ни Юля не выдвигали против тебя обвинений.
— Да к-какие обвинения! С-суда н-не было! — безумный, истерический хохот все еще клокотал в его грудной клетке, изредка прорываясь наружу хрипами. — Скрут-тили просто и все. И все, В-валентин Юрич! На опыты. А я н-не...
— Успокойся.
— ...н-не хотел я в нее ст-трелять. В нее — не хотел.
Кому-то другому Лебедев дал бы пощечину, чтоб только привести немного в чувство, но с Артемом это не помогало. Боль раскрывала в нем какие-то чудовищные резервы, перезапускала череду травмирующих воспоминаний последних лет с самого начала, заставляла выплескивать все опять не приносящей облегчения истерикой.
— Это тоже уже не имеет значения.
— А если бы вы знали? — Лебедев вернулся к столу, чтобы налить ему в чашку кипяток, и Артем резко вскинул голову, заговорил вдруг четко, совсем не заикаясь, совсем как раньше. — Если б знали, что меня в вашей сраной лаборатории как крысу заперли — прям в-вытащили бы?
— Да я бы тебя убил, — спокойно, почти буднично произнес Лебедев. — Удавил бы собственными руками, если б только встретил. Потому и выяснять не стал, что с тобой случилось, где ты и куда подался. Все к лучшему, Артем. Ты извини, я не заезжал никуда, даже в этот ваш местный торговый центр. Привезу в следующий раз печенья какого-нибудь, шоколадок или... что ты там любишь.
— А говорите, мстить не соб-бирались.
На стене звучно тикали резные деревянные ходики с кукушкой. Артем, чуть привстав, включил «бра» — просто лампочку Ильича без плафона, закрепленную над столом — и крохотный закуток кухни залило теплым золотистым сиянием. Вдруг наступившая тишина оказалась сто крат уютнее любых разговоров.
Лебедев знал, как вести себя с травмированными людьми, знал, как их успокоить и убедить подчиниться. Знал, каких настроений стоит особенно опасаться и как поэтапно приходят к катарсису. Но в их с Артемом отношениях было слишком много личного, глубоко задевшего обоих, и потому протоколы раз за разом шли к черту.
— Т-туда хочу, — на грани шепота признался Артем.
«Т-туда» за окном было черное озеро.
— Хорошо подумал?
— Это им-меет значение, — упрямо сжав губы, Артем отрицательно мотнул головой. — И сейчас т-тоже. Что я не хотел ее у-убивать. Для меня — им-меет. И что вы н-не знали, и что придушить х-хотели.
— Но ты убил. Выстрелил в мою дочь и убил. А я тебе ничего не сделал. И все это, Артем, закончилось. Мы с тобой сейчас пьем чай, разговариваем как добрые приятели и думаем уже, как нам обоим жить дальше. Я тебе обещаю: деревня эта, избушка — ненадолго. Мне только выяснить надо, кто распорядился в самом начале о твоем переводе в лабораторию, кто тебя там держал. Я выясню, это не бог весть какая задача теперь.
— Вам оно н-надо?
Это была опять та фаза, на пике которой Артем упивался собственной беспомощностью, слабостью и зависимым положением. Лебедев не посчитал нужным его поощрять.
— Да я не т-топиться хочу. Ут-топился бы давно, вы ж меня не ст-торожите. Приехали бы, а меня нет, — картина возвращения Лебедева в пустой дом, как видно, показалась ему ужасно забавной, Артем сдавленно хихикнул. — Что, расстроились бы, В-валентин Юрич? В белом п-плаще постоять захотелось, а тут такой об-блом. К-купаться я хочу. В воде проще. Руку, плечо н-не тянет.
Голову Артем то ли наловчился как-то мыть сам, одной правой (левая не поднималась у него даже до уровня плеча), то ли Гуглу все же удалось навязать свою помощь (потому что чужую помощь с повседневными делами Артем принимал еще хуже, чем двигал левой рукой), но волосы у него были чистые, даже худо-бедно причесанные, без колтунов. Темные у самых корней, светло-русые, выгоревшие по длине, чуть пушились. Кого-то другого Лебедев погладил бы по волосам по-отечески, обнял бы, пытаясь выразить безоговорочную поддержку в любом активном начинании, в любой мечте, отличной от самоубийства, но не Артема.
— Холодно уже — октябрь. Давай летом, если не перехочется.
— Я летом еще тут б-буду?
— Не могу сказать. Но если в лабораторию обратно ты не собираешься, придется потерпеть.
Юля справилась бы одна в чужой стране, справится и на чужой планете. В ней вообще с самого детства было так много самостоятельности, что подсознательно Лебедев еще годы назад чувствовал: однажды ему придется выживать без нее.
Злой камчатский ветер толкал в спину, пока корабль набирал высоту. И там, на другом конце мира, тоже было озеро. Глубокое, с темной водой.
— Сиг-гарет все-таки привезите.
— Каких именно?
— Люб-бые с ментолом пойдут.