Ничего не останется от нас,

Нам останемся, может быть, только мы.

И крылатое бьётся пламя между нами,

Как любовь во время зимы.

      Дверь, звучно хлопнув, отсекает вой метели. Дверь задняя, не парадный вход. Дилюк даже не поворачивает головы: он занят. В глазах уже сухо от чтения при тусклом свете огня, но он обещал отцу, что разберётся с документацией — а значит, отлынивать нельзя. Но полностью сосредоточиться на неровных столбцах цифр не выходит. Как ни концентрируйся, всё равно будешь краем уха слушать возню у дверей, скрип сапог, позвякивание бляшек и цепочек. Это звуки настолько привычные, обыденные, что Дилюку не нужно смотреть, чтобы видеть, как Кэйя вешает плащ, стаскивает сапоги, смахивает снег с волос прямо на пол — смертник. Давненько Аделинда не вручала ему швабру и веник. Он уже и позабыл наверняка, чем чреваты подобные выходки.

      Когда вместо шорохов и скрипов наступает тишина, Дилюк всё-таки смотрит. Кэйя всё ещё там, стоит, привалившись плечом к двери. У него мокрые волосы, липнущие к лицу, капельки талой воды собираются на кончиках и блестят в свете свечей. Он, конечно, улыбается: случаи, когда Кэйя серьёзен, можно пересчитать по пальцам, но эта улыбка другая. Не ехидная, не подначивающая, не дежурная, натянуто-неестественная. Она…

      Тёплая. Маленькая, искренняя, и навряд ли сам Кэйя осознаёт, как глупо и наивно он выглядит со стороны. А может и знает, но вот же: стоит, лыбится. Было бы чему. Перед ним всего-навсего привычная гостиная и стол, половина которого занята стопками бумаг и батальоном чернильниц, перьев и промокашек. И уж точно такой улыбки не стоит сам Дилюк, сидящий за этим столом, взъерошенный и сонный.

      Улыбка эта скорее предназначается исходящей паром супнице и мельницам с заготовленными специями. Аделинда подала горячий ужин всего несколько минут назад, как по часам — хотя почему «как»? Кэйя всегда возвращается со своего полудневного патруля в одно и то же время. Чуть позже, чем часы отбивают полночь. Обычно ему оставляют еду на кухне, что-нибудь, что не пошло на ужин. Но отец сейчас в отъезде, а значит, нет нужды накрывать стол, усыпая его кучей блюд и мириадами украшений, вызывать слуг, готовых угодить в любой момент. Можно приказать — попросить — оставить пару порций на столе, сидеть в кресле с ногами, есть одной вилкой, а не набором из пяти.

      Это, конечно, больше по части Кэйи. В конце концов, Дилюк знает, что такое манеры. Но иногда приятно расслабиться.

      Наконец-то отлипнув от двери — налюбовался — Кэйя снимает пояс с ножнами, ставит меч на подставку. Дилюк, решив, что сегодня он побудет добрым, наливает тарелку бульона и сыпет специи. Он помнит, сколько и чего именно Кэйя обычно добавляет. Даже если ошибётся, можно просто засыпать всё чёрным молотым перцем и Кэйя будет в восторге.

      — Снаружи холод собачий. Думал, помру, пока доберусь. Тот, кто спасёт меня от морозной смерти — того расцелую! — щедро обещает он, распуская тощий хвост и расчёсывая волосы пятернёй. Мокрые, сбившиеся пряди рассыпаются по плечам.

      — А это обязательно или можно как-то обойтись без пыток? — ворчит Дилюк больше по привычке. Знакомо колет вина: если бы он пошёл с Кэйей, то ему не пришлось бы идти пешком, можно было бы просто воспользоваться телепортом. Но их распределили в разные смены на эту зиму, а Кэйя не стал возражать. «Не всё же мне цепляться за тебя», — сказал он тогда беспечно, а Дилюк подумал — почему нет? Он-то не против.

      Мельница скрипит в его руках, бульон окрашивается чёрно-красным поверх золотистого. Отрезать ломоть мягкого, мнущегося под пальцами хлеба, снять с подноса тарелки с паштетом и мясной нарезкой, стянуть кусочек ветчины, а после искать, чем вытереть жирные пальцы — бессмысленное, суетливое мельтешение, но Дилюк готов заняться чем угодно, лишь бы отвлечься от бумаг.

      Несколько минут Кэйя тратит на то, чтобы вымыть руки и поулыбаться горничным, чаёвничающим на кухне, а потом возвращается к Дилюку. Нос у него розоватый, наверняка холодный, как ледышка. Всё ещё не согрелся.

      — Это мне? Люк, ты просто чудо. Готовь щёки, — расцветает он и отвешивает — пока что только воздушный — поцелуй. Наверное, ему кажется, что этого мало. Кресло жалобно скрипит, когда он решительно втискивается в него, тесня Дилюка, кладёт голову на чужое плечо. Мокрые волосы лезут к шее, щеке, но Дилюк не замечает.

      — Вот так и протягивай руку, чтоб её откусили, — ворчит Дилюк и не очень старательно уворачивается. Губы и руки у Кэйи холодные, щека кажется ледяной. Нос, ничуть не теплей, кажется ледышкой, сунутой к изгибу шеи. И правда замёрз. Надо будет наказать ему одеваться теплей, а то взял привычку бегать на патрули в осеннем снаряжении.

      Они едят в тишине. У Кэйи не выходит заставить Дилюка отложить бумаги, поэтому он нагло кормит его с ложки, пихает в руку бутерброды и бокалы с виноградным соком. Дилюку охота нахмуриться — он уже не ребёнок и ещё не глубокий старик, чтоб его кормили, да и Кэйе лучше сначала самому поесть, а не о других думать. Но хмуриться не хочется, попросту не выходит. На губы сама собой вылезает идиотская улыбка, знакомо маленькая и тёплая.

      Это Кэйя его заразил, паршивец.

      Закончив с едой, Кэйя устраивается у него на коленях, играется с волосами, сплетая его красные со своими синими, уже подсохшими. Его собственные волосы пушатся, но он упрямо собирает прядки в крохотные косички, которые потом невозможно распутать даже самым тонким гребнем. Ну вот, сам заплёл — сам пускай и расплетает; надо было его остановить ещё раньше, но… Дилюк представляет лицо Кэйи, когда он позовёт его перед сном в свою спальню. Вручит гребень и устроится за столом возле зеркала, не обращая внимания на его взгляды в сторону застеленной кровати.

      Кэйя на нём ёрзает, устраиваясь поудобней. Дилюк шеей чувствует его дыхание, видит, как слишком длинные ноги свисают с подлокотника кресла. Ладно, быть может, Кэйе даже придётся остаться на ночь. Если он захочет.

      Улыбаясь краешком губ, Дилюк рассеянно гладит оказавшуюся под рукой спину, плечо, перебирает чужие волосы. Кэйя редко отказывается. Ему нравится спать в обнимку, просыпаться вместе, расчёсывать друг другу спутанные волосы и смеяться над чужим припухшим со сна лицом, целовать спросонья мягкие тёплые щеки. Дилюку нравится тоже. Как и то, что утру предшествует.

      В камине трещат поленья. Снаружи воет ветер. Доносится с кухни разговор слуг, приглушенный и бессмысленный, но ставший неотъемлемой частью дома, сплетённый со всеми его скрипами, шелестами, вздохами старых половиц на чердаке.

      — Может, сыграем партию? — говорит Дилюк, вдоволь насладившись домашней тишиной.

      — Нет. Тебе пора, — говорит Кэйя так мягко и тихо, что в его голосе нельзя услышать отказ — только в словах. Он всегда говорит так, когда они наедине. Как будто Дилюк не взрослый парень, а сахарная барышня, что разрыдается от малейшей грубости.

      — Почему? Я хочу сыграть с тобой, — говорит Дилюк упрямо. Он настаивает, но уже чувствует, как ускользает сквозь пальцы ощущение реальности мира вокруг, как бьётся в голове настойчивая тревога: это иллюзия, это сон. Просыпайся.

      — Эй, ты всё ещё можешь попросить. Потом, — отвечают ему, и Дилюк пытается задержаться в этом уютном, счастливом воспоминании, но чем сильнее он старается, тем быстрее рушится мир перед глазами.

      — Ты откажешь.

      — Дурак, — его щёлкают по носу, оставляют на щеке невесомый, нереальный поцелуй. — Снова додумываешь за меня. Разве ты спрашивал? Так спроси.

      Когда Дилюк открывает глаза, ему кажется, что он ослеп.

      Он не узнаёт собственную комнату. Слишком много белого, болезненного и опасного после полумрака пещеры. Белёный потолок, белоснежные простыни, яркий дневной свет из окна. Приходится на мгновение закрыть глаза, чтобы дать себе передышку. Осознание приходит позже: он дома, в собственной кровати, и, судя по тому, как болит тело, всё ещё жив, а не скитается бестелесным призраком.

      Позволив себе минуту расслабленного ничегонеделания, Дилюк отпускает мысли в свободный полёт. Думать о сне не хочется. Он не первый и не последний такой, полный очарования ностальгии, приукрашенный и заставляющий сердце тоскливо сжиматься: от ненависти к себе, от тоски по потерянному. Дилюк давно уже должен был привыкнуть к ним, к этой счастливой иллюзии и к пустоте и горечи, что после неё остаются.

      Но он не привык. Никогда не привыкнет.

      Лучше думать о другом. О том, что ему не впервые просыпаться после схватки, уже перемотанному бинтами и уложенному в постель, но обычно в таких случаях всегда кто-то оказывается рядом. Аделинда со своим вязанием, дежурящий у дверей беспокойный Эльзер. Кэйя же, наплевав на приличия, обычно обнаруживался в той же кровати: лежал рядом, уткнувшись в книжку, или спал, устроив голову на чужом плече — если травмы позволяли.

      Дилюк не любил такой толпы. К чему собираться вокруг, будто он уже на смертном ложе и готовится отдать концы? Но присутствие Кэйи успокаивало. Если он рядом, значит, живой, значит, тоже цел, можно не беспокоиться, не переживать.

      Казалось, от такого легко отвыкнуть. Но нет. Просыпаясь в госпиталях и снятых комнатах, он часто шарил рукой по простыне. Пытался найти, подтащить ближе, спрятаться от света, уткнувшись носом в чужое плечо. А потом вспоминал, что тот, кого он ищет, сейчас мирно спит в казармах или надоедает официанткам, не подозревая даже, что Дилюк снова еле ускользнул от смерти.

      Но сейчас… Сейчас Кэйя должен быть здесь, рядом. Они сражались спина к спине. Почему не пришёл? Не осмелился? Или…

      Чтобы разузнать хоть что-то, надо встать с кровати — а это целое испытание. Нещадно болит спина. Затылок трещит, как будто бы череп вот-вот рассыплется на осколки разбитой вазой. Мышцы ноют, как всегда после долгой схватки, но вот колющая мигрень в висках ему незнакома. Размявшись и пытаясь привыкнуть к своему состоянию, Дилюк прогуливается по комнате, даже осмеливается выглянуть в окно — и едва не слепнет по-настоящему от отражённого снегом света.

      За дверью вдруг слышится взрыв смеха, и Дилюк понимает, как тяжело ему было дышать, пока этот смех не разбил железные тиски на груди. Если смеются — значит, всё хорошо; значит, его не встретят скорбные лица, никто не сунет в руки чужой меч с сухим «Это всё, что удалось найти».

      На Дилюке домашние рубашка и брюки, но ему так нестерпимо хочется увидеть это улыбчивое лицо, услышать «Что, волновался?» и парировать безразличным «Делать мне больше нечего», что он решает отложить заботу о своей репутации на день получше. В конце концов, от одного выхода в домашней одежде его тщательно выстроенный образ не рухнет. Так ведь?

      Спускаясь по лестнице, он чувствует, как слабеют ноги и кружится голова; это всё от травм и усталости, конечно же, а не от волнения. С чего бы ему волноваться? Он ведь всего-то слышит до боли знакомый смех, по которому, оказывается, скучал, и тонкий детский голосок, вторящий ему.

      Кли.

      Когда он всё-таки оказывается на первом этаже, то обнаруживает, что народу там куда больше, чем обычно. Кажется, в гостиную набилось пол-Мондштадта. За столом чаёвничают Джинн и Барбара, Эмбер и Ноэлль сидят рядом с неестественно ровными спинами. На диване устроилась Фишль, с оттопыренным мизинцем держа в руке фарфоровую чашку, чуть поодаль, утопая в его любимом кресле, сидит Лиза.

      Но самое важное на ковре у камина; там сидит Кэйя, живой и здоровый, пусть и с перебинтованной рукой и уставшим лицом. Он улыбается, несмотря на круги под глазами, устроил Кли на колено — вторая нога выпрямлена и, судя по толщине под домашними штанами, позаимствованными из его гардероба, перебинтована в несколько слоёв. Присмотревшись, Дилюк замечает повязку на горле и свежую царапину у верхней губы, но в остальном Кэйя в порядке… По крайней мере, голова на месте, и варит неплохо, раз он упросил кого-то налить ему бокал вина, ненавязчиво пристроенный на полу.

      Если солдату Альберих отрубить голову, он будет ещё пять минут бегать и упрашивать налить ему вина, вспоминается ему старая шутка Эолы ещё со времён рыцарства, и в кои-то веки она кажется ему смешной. А Кэйя ещё и умудряется болтать, пусть и уставший — явно старается соответствовать Кли, которая как раз-таки переполнена энтузиазмом. Она вертится как юла, без устали машет руками, нахально тянет Кэйю за ухо. Её шапчонка лежит на столе ярким красным пятнышком, и, во имя всеобщей безопасности, катализатор припрятан там же.

      Кэйя придерживает Кли одной рукой, прикрывает собой от сидящих рядом с ними мальчишек — Дилюк их знает, это Беннет с Рэйзором. Они делают вид, что вот-вот утащат Кли, хватают за маленькие ножки, щекочут, тискают, заставляя её хохотать и возмущаться. Защита Кэйи, конечно, плоха, и она окончательно проваливается, когда Беннет стаскивает Кли с чужих колен, щекоча, а Кэйя лишь хлопает глазами с наигранным испугом. Это выражение долго не держится на его лице; он посмеивается над тем, как она выворачивается, дразнится и показывает похитителям язык.

      — За тобой из леса пришёл ужасный серый волк! — говорит Беннет и пытается порычать: так неумело, что Рэйзор не сдерживает смешка. Кли его кривляния совсем не пугают; девочка легко выпутывается из его хватки и возвращается к Кэйе, задрав нос.

      — Волки не страшные, — говорит она и показывает на Рэйзора. — Видишь? Он волк, и он очень добрый!

      — Но не все волки хорошие, — возражает Кэйя с напускной серьёзностью, подтягивая Кли, съезжающую с его колена, — а этот и вовсе очень опасный. Слышала, как он рычит? У меня мурашки по коже.

      — Ты слишком трусливый, раз испугался такого волка, — заявляет Кли бескомпромиссно. — Но так и быть, не бойся! Рыцарка Искорка тебя защитит!

      Кэйя пытается благодарно поклониться, что крайне сложно сделать, если ты сидишь на полу с ребёнком на руках. Он в одной рубашке, даже без своего ужасного жилета, и под расстёгнутым воротом видны белые полосы бинтов. Волосы непривычно забраны в узел, на повязке на руке, кажется, проступает кровь. Глядя на него, Дилюк рассеянно касается своего запястья — и натыкается на слой бинтов. Верно… Его и самого почти превратили в мумию: туго закреплено ноющее запястье, несколько повязок проступают грубыми полосами под тканью рубашки.

      — Господин Дилюк!

      Барбара едва не сшибает его с ног. Интересно, чем он себя выдал? Вроде бы достаточно долго простоял незамеченным — и это в месте, где собралась половина всей мондштадтской боевой силы. «Рыцари Фавониус, что с них взять», — фыркает он про себя, пока Барбара суматошно проверяет повязки и тащит его под руки в ближайшее кресло. Будто он какой-то немощный старик, не способный сделать и шагу без чужой помощи. Но это ладно, пусть: он задолжал ей за лечение, так что лучше немного побыть послушным. К тому же, он не собирается говорить и слова, пока ему не объяснят, что здесь происходит и почему в его доме такая толпа.

      Кажется, его настрой очевиден, потому что Джинн, переждав, пока разноголосое «Здравствуйте» затихнет, спрашивает:

      — Как вы себя чувствуете?

      Дилюк складывает руки на груди, кивком просит отойти Аделинду, пытающуюся пихнуть ему травяной настой и фиал с лекарством.

      — Достаточно хорошо, чтобы узнать, что происходит. У меня редко бывает так много гостей.

      — Мы приносим свои извинения за вторжение, — говорит Джинн мягко и вежливо, и Дилюк замечает, что она выглядит столь же вымотанной, как и Кэйя. Наверняка она не сидела сложа руки последнее время, тоже пережив не самые счастливые часы. — Но узнав, что вы с капитаном ранены, мы не могли не навестить вас.

      — И оказать посильную помощь, которая оказалась как нельзя кстати, — добавляет Лиза, взглядом указав на Барбару. Дилюк морщится, но понятливо кивает: нет смысла грубить Джинн и строить из себя сурового хозяина.

      — За что я вас, несомненно, благодарю, — говорит он, стараясь не звучать совсем уж сухо. — Но мне хотелось бы знать, как мы оказались здесь. Кто-то последовал за нами в пещеры?

      То ли его тон недостаточно добродушен, то ли Рэйзор обладает обострённым чувством вины, но он тут же горбится и опускает взгляд. Кажется, будь у него волчьи уши, они непременно бы оказались прижаты к голове.

      — Не совсем, — встревает вдруг Эмбер. — Я как раз рассказала Ноэлль о том, что случилось, и вместе с ней шла через Вольфендом, когда Рэйзор наткнулся на нас. Он объяснил, что вы и капитан Кэйя спустились под землю, к Орхидее, а когда мы подошли к расщелине, то услышали звуки битвы. Нас было четверо, так что мы решили, что должны спуститься и помочь.

      — Четверо? — уточнил Дилюк.

      — Да, мы с Фишль подобрали Рэйзора и Ноэлль по пути. Так вот! Мы оставили Кли на самом верхнем уровне пещер, чтобы она не замёрзла, а сами спустились…

      — Кли?

      Его удивления оказывается достаточно, чтобы к беседе присоединилась обычно молчаливая в его присутствии Ноэлль. Прокашлявшись, она со всей доступной вежливостью пояснила:

      — Господин Рагнвиндр, так уж вышло, что Кли была со мной.

      Минута молчания, повисшая после этих слов, казалась оглушающей. Судя по лицам присутствующих, все уже были в курсе, и раздражающе прятали глаза, опасаясь смотреть на него. Дилюк посмотрел на Кэйю и тот состроил печальную рожицу, пожав плечами. Ладно, хотя бы кто-то здесь не строит из себя воплощение скорби.

      — Я бы не отказался от пояснений.

      — Да тут всё просто! — зачастила Эмбер. — Мы с Фишль как раз хотели прогуляться к Орхидее — Линн попросила нас достать ей образец лепестка для изучения! И Кли услышала, что мы идём туда, и… Ну, она пошла за нами. Мы её заметили, только когда вошли в Вольфендом. Уже было поздно возвращаться. Вот.

      — И в Вольфендоме вы встретили остальных, — резюмировал Дилюк, чувствуя, как расползается в грудине неприятная пустота. Он рад, что Кли оказалась цела и невредима, правда рад, он ведь в самом деле беспокоился о ней: но вспоминая все те приложенные усилия, всё своё напряжение и тревогу… Всё оказалось впустую. Взгляд сам собой остановился на забинтованной руке Кэйи. Все эти раны, кровь — они бессмысленны.

      — Не совсем, — возразила Лиза. — Они спустились к Орхидее. И уже возвращались, когда за ними увязалась погоня. Кое-кто… — она на мгновение умолкает, и этого достаточно, чтобы все взгляды скрестились на Фишль. — Оказался слишком шумным. И разбудил пару хиличурлов.

      — В мятежную зиму, обрамлённую метелями и вьюгами, слух этих существ обостряется до невероятных высот. Они могли услышать несколько... дельных замечаний по поводу обустройства их жилища, — пояснила Фишль, старательно глядя в сторону. Оз, примостившийся подле неё на подлокотнике, красноречиво молчал.

      — Мы пытались спрятаться в лесу, но Фишль права, этой зимой случаются такие сильные метели… — Эмбер покачала головой. — Если бы мы не наткнулись на Рэйзора и Ноэлль, не думаю, что нам удалось бы сбежать.

      — Подытоживая произошедшее, — говорит Джинн, и в голосе её сквозит очевидный холодок, — Кли садится под домашний арест. До конца зимы!

      Кли вскидывает голову, готовая выпалить что-то в свою защиту, но Кэйя покрепче прижимает её к себе и что-то шепчет на ухо. Послушавшись, она успокаивается и кивает, но выглядит такой обиженной, надув губы и отвернувшись от Джинн, будто её наказали ни за что. Дилюк может её понять. Воспитательные меры в виде заточения в тюрьме это… мягко говоря, жестковато. Интересно, что сказала бы Алиса, узнай она о том, как обращаются с её дочерью?

      — Гильдии искателей приключений назначается встреча со мной. Завтра. Мы обсудим, насколько допустимо распространять конфиденциальную информацию об опасных объектах среди жителей города и маленьких детей, — продолжает Джинн, и Фишль с Беннетом повторяют послушный кивок Кли. — Благодарю всех за помощь в поисках. Я рада, что вы не остались равнодушными к нашему зову и откликнулись сразу, как смогли.

      Джинн пытается поклониться, но Лиза властно кладёт ладонь ей на спину и добавляет:

      — Конечно, всё могло бы быть куда лучше, если бы те, кто хотел помочь, действовали по приказу, а не по своей воле.

      Намёк столь же очевиден, сколько и бесполезен: чтобы пробиться сквозь стену наглости и самоуверенности Кэйи, пристыдить его хотя бы на толику, понадобится по меньшей мере хороший таран. Даже под открытым взглядом Лизы, достаточно красноречивым, чтобы Ноэлль пугливо поёжилась, Кэйя лишь растянул губы в фальшивой улыбке.

      — Раз всё разрешилось, пожалуй, нам стоит вернуться. И сообщить остальным, что Кли уже найдена, — говорит Джинн немного суетливо, вставая из-за стола. Дилюк оглядывается и видит, как все вторят её примеру. Получается, они все ждали, пока он проснётся, чтобы поговорить? Довольно расточительный способ провести время. Интересно, сколько он вообще спал?

      Он почти успевает подозвать Аделинду, чтобы расспросить её, когда возле него оказывается Лиза.

      — По поводу Кэйи, — говорит она без лишних прелюдий, кутаясь в меховой полушубок. — Ему придётся остаться здесь. Хотя бы пока кость окончательно не срастётся. Мы принесли с собой нужные лекарства, но ему потребуется время. Если ты против, мы вполне могли бы забрать его… Правда, шагать через снег на костылях та ещё пытка. И так уж вышло, что у меня в карманах не завалялось носилок.

      Барбара тут же оказывается рядом, кивает согласно, подтверждая каждое слово. Судя по всему, с Кэйей этот вопрос уже согласовали, без ведома самого хозяина дома, конечно же — чего ожидать от бесцеремонных рыцарей?

      — Магистресса Джинн предложила понести капитана на руках, — сообщает Барбара простодушно, когда Лиза замолкает. — Я собрала кость и довела процесс восстановления до той стадии, когда он может ходить с опорой, но всё ещё опасно полноценно переносить вес на больную ногу. Она может снова повредиться. К тому же, даже после моего лечения рассечённые мышцы руки и ушибы…

      Пока Барбара перечисляет травмы Кэйи, серьёзная и деловая, Дилюк мысленно смеётся, представив себе, как Кэйя отпирается от предложения Джинн. Может даже, она успела взять его на руки, и он выворачивался, как вредный кот — или как Кли, пытаясь сбежать.

      Он прислушивается к себе и думает. Против ли он Кэйи, оставшегося здесь? Нет, не против. Ему уже никогда не стать столь же важным и привычным элементом уюта, ощущения дома, каким он был раньше, но… Хуже ведь от его присутствия не станет, верно? В конце концов, ему будет с кем поиграть в шахматы.

      Барбара выдаёт лекарства и подробные инструкции по их применению, тщательно описывает все травмы — больше для внимательно слушающей Аделинды, чем для самого Дилюка. Они с Джинн и Лизой уходят первыми, поспешно откланявшись, и Дилюк врёт себе, что не завидует, когда видит, как Джинн прикрывает своих спутниц от метели (пусть уже не такой сильной и опасной, как та, ночная) ветряным щитом. Всё-таки Анемо глаза Бога… Впрочем, учитывая личность Архонта… Хм.

      После уходят Беннет, Фишль и Рэйзор: последнего прислуга нагружает кучей еды и снабжает тёплой одеждой, не слушая возражений и неловких попыток отказаться. Кэйя всё-таки заставляет его согласиться, треплет по голове — а после натягивает шапку по самые уши и заматывает в шарф так, что еле видно два круглых удивлённых глаза. Рэйзор еле двигается, явно непривычный к стольким слоям одежды, и когда Беннет заставляет его натянуть перчатки, смотрит на него, как на предателя.

      Ноэлль и Эмбер остаются последними. Они помогут Кли вернуться в город. То ли отряд надзирательниц, то ли нянек, то ли всё вместе взятое. Кэйя подолгу прощается с Кли, что-то негромко втолковывает ей, обнимает, и лишь чуть-чуть морщится, когда Кли обнимает его в ответ, задевая раненую руку. Она трогательно обещает писать ему письма, что в расшифровке означает «рисовать умилительно кривые рисунки», и, лишь натянув свою шапочку и взяв подмышку катализатор, в конце концов подходит к Дилюку.

      Её не торопят. Когда она наконец-то говорит, то звучит не напугано и сбивчиво, а скорее смущённо:

      — Простите меня, мастер Дилюк, — мямлит она, а после вдруг вытягивается в струнку, набирает воздуха и выпаливает явно заученную фразу: — Приношу извинения за предоставленные беспокойства и материальный ущерб! Этого больше не повторится!

      Дилюк говорит что-то в ответ. Он не запомнит своих слов, но уверен, что это наверняка очень неловкие, странные фразы, которые никто другой не додумался бы сказать маленькому ребёнку. Болтать с малышнёй никогда не было его талантом. Сюсюкаться, катать на спине, рассказывать небылицы под восторженными детскими взглядами — это всё про Кэйю, не про него.

      Они прощаются, Кэйя тискает Кли, Фишль пытается умыкнуть понравившуюся ей чашку, но попадается Аделинде, Ноэлль приседает в реверансе и едва не опрокидывает хрупкий столик с вазой — привычный хаос, который начинается всюду, где оказывается больше двух мондштадтцев. В конце концов у Дилюка начинает болеть голова, цвета плывут, и его сажают в кресло, всучив чашку с настоем по рецепту Барбары. Так приятно запрокинуть голову, опереться затылком на спинку кресла и закрыть глаза. Он отключается от реальности — а когда приходит в себя, оказывается, что все уже разошлись, и в гостиной одновременно непривычно и ожидаемо пусто.

      Только один элемент остаётся чуждым, конечно. Кэйя. Он сидит напротив него за столом, в том самом кресле, которое раньше беспечно игнорировал, а перед ним разложена шахматная доска, на которой Дилюк проводил бесконечные баталии сам с собой, коротая вечера. Кажется, будто бы это было целую вечность назад.

      Кэйя не знает о его бессмысленных партиях. Он занят тем, что выставляет фигуры, тихо, стараясь не издавать ни звука. Вот из его пальцев ускользает пешка, и он, едва успев её перехватить над самой столешницей, заметно выдыхает.

      Шахматы. Шахматы — это хорошо. Когда Кэйя заканчивает строить в ряд чёрные пешки, Дилюк движется в кресле, выпрямляет спину, привлекая к себе внимание. Кэйя не вздрагивает, как он ожидал, но поднимает на него взгляд и спрашивает тихо:

      — Как самочувствие?

      — Не лучше твоего, — ворчит Дилюк в ответ и осторожно потягивается. — Буду за чёрных.

      — За чёрных? — переспрашивает Кэйя, не скрывая своего удивления, но доску переворачивает. — Неожиданно. Обычно ты был всегда за белых.

      — Многое изменилось, — сухо замечает Дилюк и делает вид, что ему интересна только доска. Кэйя ходит первым, не задумываясь, и на мгновение Дилюка прошибает болезненной ностальгией, почти отбрасывая в воспоминания. Тихий зимний вечер, они сидят в гостиной и между ними лишь чёрно-белая доска да стол. Когда они закончат, Кэйя непременно начнёт стенать — не важно, выиграет он или проиграет — и полезет к Дилюку «жалеться», как он сам говорил, обниматься, выпрашивать поцелуи бесстыдно.

      Но сейчас между ними куда большее. Общая боль, обманутые ожидания и тяжкая ссора, несколько лет порознь. Их преодолеть куда сложней. Смогут ли они? Захотят ли? Стоит ли оно того вообще?

      Дилюк ходит — сначала пешкой, потом слоном, для которого открыл путь. Кэйя играет непривычно, молча, но его тактики всё ещё знакомы Дилюку, и он не сдерживает торжества, когда запирает короля в углу.

      — Шах, — лаконично объявляет он, глядя на задумчивое лицо напротив. Кэйя замечает его взгляд и расплывается в улыбке, сладкой, предвкушающей. Он ходит конём — конём, про которого Дилюк совсем позабыл, отвлечённый парой фокусов с ладьями и королевой, которыми Кэйя обычно загонял противника в патовое положение, если не хотел победы. Несколько мгновений на то, чтобы Дилюк пробежался взглядом по доске, прикидывая варианты, и…

      — Мат, — удовлетворённо заканчивает Кэйя.

      — Быстро, — признаёт Дилюк.

      — Мне повезло играть с Альбедо несколько месяцев кряду, пока ему не наскучило, — рассказывает Кэйя, сметая фигуры с поля и начиная выставлять их заново. Он говорит неторопливо, почти в такт глухому стуку шахматных фигур, приземляющихся на доску, и Дилюк позволяет себе расслабиться. Это так легко: вслушаться в мягкий знакомый голос, не заставляя себя вспоминать о плохом, не вынуждая найти причину, по которой его должен этот голос раздражать. — Так меня ещё никто не унижал, я тебе скажу. Мат в четыре хода, в два, через час партии — и меньше чем через минуту. Однажды он сказал, что в случае проигрыша я должен буду достать ему охапку какого-то особо редкого сена, которое растёт только на верхушках скал в Ли Юэ, и что ты думаешь? Я сражался как лев, но увы! Цисин потом прислали Джинн целый обоз с этой травой, чтобы, цитирую, «Мондштадт не тратил так небрежно ценный человеческий ресурс».

      Они играют партию за партией, но уже не молча, позволяя веселью проскользнуть в прогретую камином гостиную. Наружный свет уходит быстро, и юркие горничные незаметно зажигают канделябры, люстры, подсвечники. Кэйя рассказывает, Кэйя подначивает, смеётся — и замирает, когда видит ответную улыбку, пусть это даже на мгновение приподнятый уголок губ. Будто бы он зубоскалит по привычке, даже не надеясь получить ответа. Это приятно, видеть, что Кэйю всё так же выбивают из колеи его улыбки.

      «Был ли у него кто-то ещё? Наверняка был», — думает Дилюк лениво. Воображение тут же пускается вскачь, рисуя занятные продолжения шахматных партий с Альбедо, но он приструнивает нелепые мысли. Не время. Хотя такое вряд ли когда-нибудь станет уместным.

      А стрелки на часах всё движутся, и вечер склоняется к ночи. Аделинда приносит им чай, потом ужин, а к одиннадцати и вовсе откровенно гонит спать. Она приходит в разгар пятой партии, когда у них с Кэйей пополам побед и поражений на двоих, и заявляет чуть громче, чем следует:

      — Гостевая комната готова. Мне проводить господина Альберих, или он сможет подняться сам?

      — Я ему помогу. Потом, — отмахивается Дилюк. Кэйя никак это не комментирует: только опускает голову, бессмысленно пряча улыбку, как будто бы Дилюк не успел заметить его радость, мелькнувшую среди издевательских ухмылок. Это всегда так заметно. Настоящая эмоция среди набора фальшивых, выглянувший из-за напускных гримас настоящий человек. Неужели он и вправду считал, что не способен разобрать истинное лицо Кэйи под кипой масок? Читать его непросто, но не невозможно. Будто бы играть с ним: поначалу кажется, что ни один ход не имеет смысла, но чем больше партий у вас за плечами, тем легче тебе понять, к чему ведёт каждая его уловка.

      — Как твоя нога? — решается спросить Дилюк, когда замечает, как Кэйя морщится, пытаясь по привычке закинуть ногу на ногу. — Болит?

      — Болит, — соглашается Кэйя, и голос его до болезненного знакомый, мягкий, каким он бывает только с Дилюком наедине. — Но ничего страшного. Кость срастётся. Медленно, но верно.

      — Медленно, но верно, — эхом откликается Дилюк и ходит ладьёй.