В нашем блоке пусто, заняться нечем — пока не привезут очередного смертника. Он содержится здесь, дожидаясь казни, иногда несколько дней, иногда несколько недель. А после, когда заключённый пройдёт свою «зелёную милю», блок снова пустеет, и единственное, чем можно заняться на дежурстве, — играть в шахматы с самим собой. Я неплохо играю и даже иногда выигрываю.
Кто я для этих бедолаг? Ангел смерти: я отдаю последний приказ, я забираю их жизни. И каждый из них ждёт, что в десять часов позвонит губернатор и отменит казнь, но при мне такого никогда не случалось.
Сегодня мне вручили сопроводительную записку, ожидаем очередного смертника. Странно всё это читать: обычными, ничем не примечательными словами говорится об ужасных вещах, которые заставляют содрогнуться даже самого крепкого человека. Заключённый номер 236534, Макс Купер, 38 лет, предумышленное убийство, признал вину, дееспособен, приговорён к смерти, срок исполнения — через две недели. Довольно известный врач с большой практикой, всеми уважаемый человек… у которого вдруг съехала крыша и который хладнокровно убил четверых человек, трёх мужчин и одну женщину, на вечеринке в собственном доме. Надеюсь, не буйный. Карцер у нас имеется на такой случай, но с психами столько проблем!
— Сэр, прибыли, — доложил заглянувший помощник.
В блок ввели заключённого. Я произнёс стандартные фразы, что он поступает под мою ответственность и будет находиться здесь вплоть до казни, которую проведут такого-то числа в десять часов утра. Он ответил: «Спасибо».
Я впервые посмотрел на него внимательно. Со спокойной улыбкой на лице он благодарил меня за то, что я напомнил ему о грядущей смерти? Он не казался психом, хотя в таких случаях ничего нельзя знать наверняка, так что, подведя его к камере, крайней в ряду, я спросил, не будет ли от него проблем, и если он скажет, что не будет, то мы снимем с него наручники. Он спокойно ответил: «Проблем не будет, обещаю, просто тихо подожду».
Такое поведение было подозрительно и даже пугало, но я сделал вид, что ничего подобного, и приказал помощнику запереть заключённого в камере.
Купер обещание сдержал. Проблем от него не было: он не буянил, сидел спокойно и почти всё время читал книгу, которую ему разрешили взять в камеру, какой-то медицинский справочник. Иногда перебрасывался с нами репликами и даже шутил, но всё больше молчал, улыбаясь спокойно и вдумчиво. И уж точно не раскаивался в содеянном: он был полностью готов к тому, что ждало его через две недели. Редкая выдержка!
Как-то я сидел за очередной шахматной партией и размышлял, куда поставить коня, чтобы я у меня не выиграл, и вздрогнул от неожиданности, когда Купер вдруг подал голос: «Вам не скучно играть с самим собой?»
Я поднял глаза. Он стоял возле решётки, наблюдая за игрой.
— Ты умеешь играть в шахматы? — спросил я, и он кивнул в ответ.
Делать так было нельзя, конечно, но я подтащил стул к решётке и поставил на него шахматную доску. Партия закончилась быстрее, чем я ожидал: он поставил мне мат за десять ходов. А я-то думал, что неплохо играю… Купер улыбнулся: «Реванш?»
Потом мы играли в шахматы едва ли не каждый день, но выиграть мне посчастливилось лишь единожды.
Я сделал то, чего нельзя было делать, — привязался к нему. Нельзя привязываться к смертнику, которого поведёшь на казнь: будет сложно приказать включить рубильник. Но я всё-таки привязался: бо́льшая часть моей жизни проходила на работе, с друзьями связь поддерживать было некогда, так что Купер стал мне кем-то вроде друга, и грядущее представлялось мрачным и едва ли не зловещим.
За пару дней до казни мы с помощником провели репетицию — обычный порядок — без участия заключённого, разумеется, а когда вернулись в блок, то я спросил у Купера:
— Через пару дней… ты понимаешь… Может быть, у тебя есть последнее желание?
Он встал, прошёлся по камере, размышляя, потом остановился и прежним спокойным тоном сказал мне:
— Я хочу с вами переспать.
— ?!
Вот так последнее желание! Я хмуро сказал, чтобы он оставил шуточки, и мы ушли от него. Помощник смеялся, мне было не до смеха. Почему я? И что за глупое последнее желание!
Но всю ночь я провёл без сна: не мог выкинуть из головы его слова…
На другой день чувствовал я себя паршиво. Уткнулся в газету, решив даже не смотреть в сторону камер, но по-прежнему думал об этом, так что сидел как на иголках. Он окликнул меня: «Простите, не стоило мне этого говорить. Ещё одна партия в шахматы — как насчёт такого последнего желания?»
Я скрипнул зубами, подошёл к его камере и отпер замок. Купер, казалось, растерялся.
— Хорошо, — сказал я в ответ на его молчаливый вопрос, — я согласен. Твоё последнее желание… я выполню его.
Моя решительность была бравадой. Когда я перешагнул порог камеры, я тут же пожалел о своём решении: а если он что-нибудь выкинет? Оружие-то я оставил на столе… Купер шагнул ко мне, я невольно попятился, но он стиснул меня в объятьях и одарил страстным и бесконечно сладким поцелуем. В животе появился приятный холодок, я несколько расслабился. Его руки прошлись по моему телу, стали расстёгивать китель, потом рубашку. Я вцепился в его робу, дрожа от предвкушения («Снимай!»), но Купер завалил меня на узкую койку, и я в два счёта сам остался без штанов, а он уже жадно целовал меня в живот и охаживал ловкой ладонью мой трепещущий член. Голова кружилась, в теле разгоралась похоть — и я выкрикнул (выстонал!), раздвигая ноги: «Скорее, больше не могу ждать!»
Купер подскочил, рывком стягивая с себя штаны (какой потрясающий член у него был!), подтянул меня к себе за колени и так же рывком взял. Я замычал от сладостной боли, вцепился пальцами сначала в койку, потом Куперу в плечи, содрогаясь от глубоких, методичных движений, какими он двигался во мне. На его плечах блестел пот, иногда падал сверкающими каплями мне на грудь или лицо, и я вздрагивал всем телом и невольно сжимался, в эти моменты особенно ярко ощущая трение твёрдого ствола внутри распалённых, разорванных мышц и невольно возбуждаясь от звуков хриплого, похожего на приглушённый стон дыхания, а ещё больше — от частого звука постукивающих друг о друга тел. Ничего больше не имело значения, кроме тела, придавливающего меня к койке своей тяжестью, и члена, танцующего во мне этот потрясающий танец…
— Макс… — выдохнул я.
Словно бы в ответ на мой томный вздох, его бёдра задвигались быстрее, с силой и страстью вкручивая член всё глубже. Я выгнулся, разметался по койке, со стоном просил его продолжать, не останавливаться, просил оттрахать меня сильнее — говорил такие непристойности, что стыдно вспомнить! Я всегда терял голову во время секса, особенно если это был потрясающий секс, а этот таким и был.
Трахал Купер меня долго, — достаточно долго, чтобы довести до изнеможения и полной эйфории и меня и себя, — потом дрогнул, заполняя меня горячей спермой, но долго ещё не останавливался, резкими, отрывистыми движениями продолжая вдалбливать меня в койку, — пока мы оба не сомлели от невыносимой, непередаваемой болезненной неги во всех членах, и лежали так, соединённые, вплавленные друг в друга. Я перевёл дух, обхватил его лицо руками, спрашивая:
— Что мне делать? Что мне для тебя сделать? Наверное, я смогу устроить тебе побег. Попытаться стоит. Нужно только подумать, где тебя спрятать… Ну что же ты молчишь?
Купер отрицательно покачал головой, и я понял, что на побег он не согласится, даже если я предложу ему идеальный план (которого у меня не было).
— Чёрт тебя побери! — с болью сказал я. — Ты! Даже теперь спокоен… Ты что, готов умереть?
— С самого начала был готов, — ответил он, кладя ладонь на мою щёку, — а теперь тем более.
— Ты ведь не убивал их? Тебя подставили? Или это было помрачение сознания? — Я хватался за какие-то соломинки, хотя и понимал, что никаких шансов у него (у нас!) нет. — Что на самом деле там произошло?!
Купер странно улыбнулся:
— Вернулся домой из командировки — ездил на медицинский семинар — на день раньше. Поднялся в спальню и увидел там трёх мужиков, трахающих мою жену. И она уж точно не сопротивлялась! Спустился вниз, ушёл на кухню, посидел там немного, размышляя, взял нож и… Это было предумышленное убийство, как ни посмотри.
— «Твою жену»? — в шоке переспросил я. — Тогда… если ты… тогда зачем ты со мной… потому что…
— Никаких причин. — Он лёг и уткнулся носом мне в шею. — Что поделать, если я влюбился! Только поэтому… только поэтому…
И зачем он только это сказал! Меня охватил ужас, когда я представил, что придётся посадить на электрический стул человека, который меня любит… и которого, кажется, я и сам люблю. Как мог он это сказать, когда послезавтра его казнь!
— Всё хорошо, всё будет хорошо, — тихо повторял Купер, целуя мою шею.
— «Хорошо»?! Тебя со дня на день казнят, а ты говоришь, что «всё хорошо»?!
— Это ещё только послезавтра, — ещё тише возразил он, — только послезавтра…
— Ты не боишься смерти?
— Не знаю. Просто стараюсь не думать об этом. Я же знал, что так будет, когда брался за нож. Но я не раскаиваюсь, я готов понести наказание.
— А я не готов его привести в исполнение! Я не хочу этого делать! — Я стиснул мужчину в объятьях, зарылся пальцами в его волосы. Хочу или нет, а придётся, и это будет самая ужасная из проведённых мной казней!
— Не думайте об этом. Время идёт быстро, а у нас впереди вся ночь…
Да, у нас впереди была вся ночь… целая ночь… Так много и так мало! Несколько часов — и не останется ничего… ничего, кроме глупой надежды, что ровно в десять часов, когда пора включить вторую фазу и пустить ток, губернатор всё-таки позвонит.
***
Однажды каждый человек пройдёт по своей зелёной миле — рано или поздно. Но иногда происходит так, что тебе суждено пройти по ней не единожды.
И вот этот день настал — день казни. Представитель судьи уже прибыл, привёз подтверждение, нужно было расписаться в сопроводительных документах. Я кивнул, на деревянных ногах прошёл мимо камеры Купера к столу. Рука дрожала, я кое-как расписался, не узнавая своего почерка. Купер окликнул меня. Я подошёл к решётке, он спокойно посмотрел на меня, слегка улыбнулся — с таким выражением, словно старался меня приободрить.
— Ты понимаешь, что сейчас произойдёт? — глухо сказал я.
Он кивнул. Я вытер глаза, затуманившиеся от слёз, чертыхнулся про себя: вернулись помощники, не должны они видеть, что я расклеился, не должны догадаться о моих чувствах… Пришлось принять равнодушный вид и делать то, что медленно разрывало моё сердце на части, превращая меня самого в живого мертвеца. Мы отперли камеру, вывели Купера в коридор, и я проскрипел:
— Заключённый номер 236534, сейчас приговор будет приведён в исполнение. За ваши преступления перед Богом и людьми через ваше тело будет пропущен электрический ток, пока вы не умрёте. Если вы хотите что-то сказать, вы можете сказать это.
— Спасибо.
Меня шатнуло, но я всё-таки приказал вести его… провести по последней миле его жизни, по зелёной миле…
«Мертвец идёт!» — стандартный окрик, предупреждающий остальных заключённых, что сейчас свершится правосудие.
Не мертвец шёл, а два мертвеца. Я плохо соображал, на автомате передвигая ноги и что-то отвечая на вопросы помощника, даже не вслушиваясь. Глаза заливало солёной мутью, тело било судорогой страха. Как в тумане вошёл я в зал казни, кивнул приглашённому священнику и невидящими глазами смотрел, как Купера привязывают, надевают провода, проверяют, крепко ли закреплены ремни… Бормотание священника жужжало в ушах, кусало злыми пчёлами слов… И почему они все смотрят на меня? Чего они от меня ждут? Ах да, и я произнёс мёртвым голосом:
— Фаза один.
А дальше время как будто замедлилось. Щёлкнувшие рубильники. Мигающие лампы. Стрелка, медленно, но неумолимо движущаяся к десяти — времени казни. Десять секунд, девять, восемь… и как только стрелка окажется на цифре 12, я вынужден буду сказать: «Фаза два». Три секунды, две… Язык онемел… Резкий телефонный звонок разбил вдребезги зловещую тишину, но что было дальше — не знаю: я потерял сознание в тот самый момент, когда часы пробили десять.
Очнулся я в лазарете. Тюремный врач спрашивал, как я себя чувствую, но и теперь его голос казался одним сплошным жужжанием.
— Паршиво, — честно ответил я.
— Перепугали вы нас! Думали, что вас удар хватил! Два дня без сознания…
Я подскочил (два дня?!), но голову обнесло, пришлось снова лечь.
— Тише, тише. У вас, похоже, был нервный срыв.
— Что с казнью? — Я сжал лоб, пытаясь восстановить в мыслях ход событий, и, холодея, гадал, успел я объявить «фазу два» или нет?
— Губернатор позвонил, заменили пожизненным заключением. Поговаривают, он был среди его пациентов… Сэр, если вы себя плохо чувствовали, не стоило самому́ проводить казнь. Подумайте о своём здоровье хоть немного!
— Я в порядке, — задыхаясь от облегчения, ответил я, — в порядке. Теперь точно в порядке.
— Заключённого перевезут в Федеральную тюрьму сегодня в шесть, — добавил врач.
Я соскочил с койки, несмотря на его протесты и предупреждения, что мне может стать хуже, и сказал, что в состоянии вернуться к своим обязанностям. Ведь на часах было ещё пять. Я должен увидеть Купера перед тем, как его увезут отсюда!
Я вернулся в наш блок и на слова помощника, что он будет сопровождать заключённого, почему-то возразил:
— Я сам поеду.
Кто знает, почему у меня это вырвалось! Но это полностью изменило ход событий впоследствии.
Я подошёл к камере Купера, он взволнованно спрашивал о моём самочувствии. Я покачал головой. Что за человек! Только что избежал казни, чудом буквально, радоваться должен, а вместо этого — волнуется о других.
— Как же я за вас испугался! — выдохнул он. — Когда вы упали…
— Тебя что, не волновало, что тебя в тот самый момент казнить собирались? — не выдержал я. — Ведь если бы я успел сказать… если бы я успел сказать… О Боже!
— Но не успели же, так что всё хорошо.
Я нахмурился. То, что его помиловали… пожизненное заключение, возможно, немногим лучше электрического стула. Купер, казалось, догадался о моих мыслях и сказал с улыбкой:
— Не беспокойтесь. Это всё ерунда, ведь я смогу думать о вас, помнить вас…
Я через решётку прикоснулся к его губам кончиками пальцев — единственное, что я мог сделать, не привлекая внимания остальных.
Мы с помощником вывели Купера из камеры, надели на него наручники и повели по коридору во двор. С нами должны были ехать два сотрудника Федеральной тюрьмы, не считая водителя и ещё одного охранника, — стандартное сопровождение для особо опасных заключённых.
Я сидел напротив Купера, по обе стороны от него было по федералу. В фургоне стоял полумрак, так что я мог смотреть на Макса сколько угодно. Мысли роились в голове: я ведь смогу увидеть его снова, если приеду к нему на свидание, если вообще переведусь в ту же тюрьму охранником… За этими мыслями я и не заметил, как мы въехали на мост.
Что-то загрохотало, фургон будто приподняло и со всей силы трахнуло о землю, посыпались стёкла. Гул, нарастающий гул, ещё более громкий грохот… Фургон почему-то перевернулся и полетел куда-то вниз. Я ударился головой о поручень и потерял сознание…
…Выдернутый взволнованным голосом из забвения, я открыл глаза. Купер тащил меня на берег из воды, его лоб был окровавлен, кровь заливала лицо. Где это мы? И где фургон? Что вообще происходит? Выла сигнальная тревога, дым и смрад заполняли воздух, рычали в небе самолёты со свастикой…
— Что… что это?! — Я уцепился за плечо Купера. — Где остальные?
— Мост подорвали, фургон зацепило, я вас вытащил… — Он вытянул меня на берег, упал и, задыхаясь, вытер грязь с лица. — Кажется, вражеский налёт…
— «Налёт»?!
Опомнившись немного, я нашёл в кармане ключи — счастье, что они не потерялись! — и снял с Купера кандалы. Какими бы ужасными ни были обстоятельства, теперь у него есть шанс!
— Давай, уходи, в этой суматохе никто и не вспомнит! — Я попытался его приподнять, но почему-то не мог.
— Я вас не брошу, вы же ранены, — возразил Купер.
— Я ранен? — Тут я осознал, что рука моя висит как плеть, но я не чувствовал боли. — Ерунда! Я в порядке, я выберусь. А ты уходи. Нет трупа — нет человека. Это твой шанс. Уходи!
— Но…
Я оттолкнул его, заставляя идти к лесу:
— Иди, я тебе говорю! Если суждено — ещё увидимся.
Купер сжал меня в объятьях и поцеловал напоследок.
Я подождал немного, удостоверился, что он не вернётся, а потом побрёл наугад по берегу к разрушенному мосту.
Война началась. Город был буквально стёрт с лица земли, и никому не было дела до какого-то пропавшего тюремного фургона — я всё правильно рассчитал. Подлечившись, я отправился на фронт. Голод, разруха, бесконечные налёты… Я очень надеялся, что Купер спасся: не могла ведь быть судьба настолько жестока, чтобы спасти человека от электрического стула и потом бросить его в самое пекло?
В одном из боёв меня ранило осколком в ногу. Санитары тащили меня в полевой госпиталь, я холодел от боли, а больше от страха, что ногу отрежут. Сознание мутилось, но я повторял как заведённый:
— Только не отрезайте, только не отрезайте!
Прохладная ладонь легла на мой лоб, и знакомый голос сказал:
— Всё будет хорошо.
Сквозь пелену беспамятства я увидел лицо врача в маске, на меня ласково смотрели знакомые глаза. Он! Точно он! Я выдохнул и отключился.
Когда я пришёл в себя, было тошно и муторно, низ живота болел. Я приподнялся и с облегчением увидел, что нога на месте.
— Вам нельзя вставать. — Купер сел ко мне на койку, заставил меня лечь обратно, подправил одеяло.
— Жив… — выдохнул я.
Он улыбнулся, дотронулся губами до моего лба:
— Всё будет хорошо, я за вами присмотрю.
Я послушно лёг, а Купер рассказывал мне, как выбрался из леса, пристал к одному из госпиталей, солгав, что документы сгорели во время бомбёжки, а поскольку врачей не хватало, то никто не стал проверять, правду ли он говорил… Я задремал, успокоенный его голосом.
Хорошо, что мы снова встретились. Теперь всё будет хорошо. Война закончится, и всё будет хорошо.
Я провёл в госпитале несколько месяцев. Врачи советовали комиссоваться, но я твёрдо решил вернуться на фронт. Перед отъездом я заглянул к Куперу. Он с тревогой посмотрел на меня. Мне столько хотелось ему сейчас сказать, но вокруг были люди. Что я мог сказать? или сделать? Я протянул ему руку:
— Может быть, снова увидимся.
Купер быстро взял меня за руку и потянул за собой, куда-то за угол, за госпиталь, за упирающуюся в кусты стену. Я попытался что-то сказать, но он пригвоздил меня к стене глубоким поцелуем. Я обхватил его шею руками, осознавая: как же я по нему истосковался! У нас была всего лишь одна ночь, но это была самая яркая ночь в моей жизни. И вот сейчас его руки точно так же сжимали меня, рвали с меня китель, а губы настойчиво исследовали шею.
— Макс… — выдохнул я.
Купер прижал меня к этой холодной стене, овладевая мной так страстно, так яростно, что хотелось кричать. Боль и сладость смешивались, доводя до исступления. Я дёргал набрякший член, стараясь догнать Купера и кончить вместе с ним. В животе холодело, тело содрогалось предчувствием оргазма. Купер стиснул меня в объятьях, я, ослабев, повис на его плече, едва сдерживая стон… Потом мы разом заторопились, застёгиваясь, вытирая пот с горящих кровью лиц, попрощались и, пообещав, что непременно встретимся снова, разошлись в разные стороны.
Война. Сотни тысяч людей, играющих со смертью. Мне пока удавалось выигрывать: я получил ещё пару ранений, лёгких, даже не пришлось лежать в госпитале. Кажется, здесь я был удачливее, чем в шахматах.
…Как-то на привале кто-то из солдат, читая газету, воскликнул:
— Совсем озверели! Госпиталь в Йорке разбомбили.
Я вздрогнул, выхватил у изумлённого парня газету. Там сообщалось, что госпиталь буквально стёрли с лица земли, ничего не осталось, никто не выжил. Мои ноги подкосились, я упал на колени, заливаясь слезами. Никто не выжил — это ведь значит… Боже мой, Макс!!!
Эта война стала для меня ещё одной «зелёной милей». Я шёл по ней, куда шёл — не знаю. Некуда было, не к кому было идти. Единственный человек, которого я любил, к которому я бы хотел вернуться, погиб. И я просто шёл по этой «зелёной миле», ни на что не надеясь, ничего не желая, — ещё один мертвец.
Однажды война закончилась, пора было возвращаться к мирной жизни. Мне предложили стать начальником блока для военнопленных, приговоренных к смерти, поскольку я работал в таком же заведении до войны, но я отказался. Хватит с меня смертей! Я уволился в запас, решил вернуться домой — если есть у меня ещё дом — и просто жить.
Странно, но мой дом уцелел после бомбёжки: наш район затронуло меньше, чем центр. Я вылез из машины, взял чемоданы и побрёл к дому.
И тут я понял, что «зелёная миля» — это не только дорога, по которой идёшь к смерти. Это и дорога до твоего дома, всего-то несколько метров, но они тебе кажутся милей, когда ты видишь в окне свет, идёшь туда на деревянных, негнущихся ногах, не понимая, откуда там свет, потому что никто не может ждать тебя, наконец подходишь к дому, открываешь дверь и слышишь, как знакомый голос говорит тебе:
— С возвращением.
И ты с улыбкой счастливого идиота смотришь на человека, которого любишь больше всего на свете, не веришь, что это действительно он, и говоришь в ответ:
— Я вернулся.