Что бы там ни говорили, люди — создания стадные. Как лемминги: стоит одному сигануть с обрыва… нет, пожалуй, не стоит обижать этим сравнением ни в чём неповинных леммингов! Как шавки: стоит одной гавкнуть, все остальные начинают подтявкивать, сбегаются невесть откуда десятками, пока не собьются в свору, и вот эта вякающая, тявкающая толпа, большинство из которой даже не понимает, о чём тявкает, и есть люди. Окружают со всех сторон и тявкают… и это называется «общественным мнением». Вариантов всего два: или подтявкивать, или огрызаться. Я выбрал последнее.

      Всё началось с казалось бы незначительной ремарки, которую обронил Виктор в одном из интервью. Он сказал, что тренерская работа в настоящий момент его увлекает больше, чем собственная карьера, поэтому-то он не так часто принимает участие в соревнованиях (мы разыгрывали путёвки, как и договаривались, в «камень, ножницы, бумагу», но Никифоров иногда мухлевал и отказывался от участия, даже если и выигрывал раунд, так что всё чаще на льду появлялся я), а ещё добавил, в ответ уже на другой вопрос, что собирается получить японское гражданство.

      Для нас это было само собой разумеющимся. Конечно, Виктору нужен японский паспорт, раз он остаётся в Японии жить. Временные документы — вещь неудобная. Агентство посодействовало, и Виктор уже подал заявления в необходимые для получения гражданства инстанции. Мы ожидали благоприятный исход: Виктора в Японии любили, чиновники из высшего спортивного эшелона не скрывали, что хотели бы получить такого именитого спортсмена.

      В общем, Виктор об этом сказал, японская пресса интервью напечатала, статьи перевели и растиражировали в других странах, в сети растащили на цитаты, цитаты получили репосты… и грянул настоящий скандал.

      Сначала на это заявление откликнулась — накинулась! — русская пресса, к ней присоединился даже один политик, чьё «авторитетное мнение» цитировали направо и налево. Чего только не писали о Викторе! Называли предателем, говорили, что нужно отобрать у него медали и кубки: не заслужил, — вообще запретить ему въезд в страну, лишить его гражданства, завести уголовное дело за пропаганду гомосексуализма, потому что его поведение на публике не укладывается ни в какие рамки, аморальный тип, извращенец…

      И вот как только в русской прессе прозвучало это «пропаганда гомосексуализма», тут же откликнулась пресса европейская, которая запестрела заголовками, что все эти выпады в прессе — не что иное, как нарушение прав ЛГБТ-сообщества, представителем которого Виктор является.

      И обе стороны начали жонглировать словами и терминами, ни значения, ни смысла которых в принципе не понимали, и скоро пикировка переросла в настоящую грызню.

      Виктора, пожалуй, это всё даже забавляло — поначалу. Он посмеивался моему возмущению, с каким я читал газетные статьи, и советовал не обращать на это внимания.

      — Они у тебя медали отобрать собираются! — возмущался я.

      — Хотел бы я посмотреть, как это у них получится, — фыркал в ответ Никифоров.

      — А если они тебе на самом деле запретят въезд в страну? — ужасался я.

      — И что? Кубок Ростелекома у меня уже есть. И не один даже, — пожимал плечами Виктор.

      — Но ведь твои родители… — начал я.

      С этого момента разговор, начатый в шутливой — по крайней мере, со стороны Виктора — манере, стал серьёзным.

      — А что мои родители? — суховато отозвался мужчина. — Юри, давай начистоту: я плохой сын.

      — Неправда, Виктор! Ты хороший человек! — воскликнул я.

      — Возможно, — согласился он, — человек — да. Но я плохой сын, как ни посмотри. Притворялся мёртвым несколько лет, объявил о помолвке с мужчиной, наплевательски отношусь ко всему остальному, включая собственную карьеру. Ожиданий их я точно не оправдал. И вложенных в меня средств и усилий тоже. Уж точно они не в восторге!

      — Но, быть может, если бы ты с ними поговорил, объяснил всё…

      — Нет, Юри, они слишком консервативны, чтобы хотя бы просто выслушать: они даже гражданские браки между мужчиной и женщиной считают развратом, что уж говорить о нашей с тобой ситуации! Они ничего не хотят слушать.

      Я сообразил, что Никифоров, должно быть, уже пытался с ними поговорить — позвонил? — но безуспешно. Я расстроился. Из-за меня у него испортились отношения с родителями…

      — А, да, — сказал вдруг Виктор, как будто догадавшись о моих мыслях или, скорее всего, поняв это по моему лицу, — ты тут ни при чём: у меня с ними перестало складываться задолго до нашего знакомства.

      «Из-за Плисецкого?» — едва не брякнул я, но вовремя прикусил язык.

      — Я для себя всё решил, — между тем сказал Виктор, — и если это кого-то не устраивает, то это их проблемы, а не мои.

      В общем, русская и европейская пресса грызлись всё ожесточённее, японская всё больше помалкивала, и стоило думать, что скоро им надоест и всё затихнет, как это всегда бывает с раздутыми из ничего скандалами, но тут подключилась американская пресса, причём вклинилась бесцеремонно и с неожиданного ракурса. Отношения двух стран были и без того напряжённые, грязью друг друга поливали щедро, не гнушались ничем, разыгрывая, как карты, вереницу санкций и взаимных обвинений, тоже раздутых из ничего. Но если русская костерила Виктора, то американская напустилась… на меня. Мол, почему это Кацуки выбрал именно русского? Не мог влюбиться в кого-нибудь ещё? Вечно эти русские! Ведь полно же других спортсменов, выбирай — не хочу: из США, из Италии, из Франции… нет же, русского выбрал! Вот к кому нужно санкции применить, так это к Кацуки! Русофил! Весь мир в курсе русской угрозы, а они устроили тут «дружбу народов»… Русский след, повсюду русский след! Претензии были весьма странные, почти анекдотичные, но в сети анти-фанаты их подхватили и раздули до невероятных масштабов. Кто виноват? Конечно, Кацуки! Из-за него Виктор предал Родину, из-за него отказывается участвовать в соревнованиях, потому что занят тренерской работой. Кацуки украл бессовестным образом кумира миллионов, присвоил себе… А кто он такой, этот Кацуки, без Виктора Никифорова? Да просто пиарится за его счёт! И дальше по нарастающей.

      — Да как они смеют! — возмущался уже Виктор: он легко выходил из себя, если дело касалось меня, удивительно даже.

      — Не обращай внимания, — посоветовал я.

      — Но они про тебя таких гадостей наговорили! Нужно устроить пресс-конференцию и…

      — Виктор, прекрати, — засмеялся я, — только масла в огонь подольёшь.

      Поначалу я думал помалкивать, понимая: бесполезно что-то доказывать тем, кто не хочет тебя слушать.

      — Бесит же…

      — Бесит, конечно.

      В общем, словесное жонглирование продолжалось. Особо настырные пытались выудить что-нибудь у Фельцмана, но тот отвечал весьма лаконично: «Без комментариев». Фигуристы, с которыми Виктор когда-то был в команде, позволяли себе какие-то мелкие выпады, явно из зависти, потому что Никифоров как фигурист по всем статьям лучше их, но стоило заговорить о чём-то крупномасштабном, отказывались от комментариев и они. Тогда пресса насела на Плисецкого: зная его неприязнь к моей персоне, уж от него-то стоит ожидать громких заявлений, разоблачений и, быть может, обвинений в сексуальных домогательствах — это сейчас модно. Плисецкий мрачно ответил: «Если Никифорову хочется спать с узкоглазым, пусть спит с узкоглазым».

      — Да что он себе позволяет? — взвился Виктор, с которым мы вместе смотрели новости. — Я ему при встрече уши оборву!

      Но я почему-то был уверен, что оскорбить меня этими словами Плисецкий не хотел. Думаю, он подразумевал, что это личное дело каждого — кому с кем спать. Наверное.

      — Да ладно, — вслух сказал я, — технически меня так можно назвать.

      — Технически так и Отабека можно назвать, — парировал Виктор, и я понял, что этих слов он Плисецкому не простит, припомнит однажды. — Как бы он к тебе… к нам ни относился, это не даёт ему право оскорблять тебя. Нет, стоит провести пресс-конференцию и…

      Мне удалось отговорить Виктора, правда, после этого несколько дней я с трудом сидел: одними уговорами дело не ограничилось, пришлось пустить в ход «тяжёлую артиллерию».

      Но прорвало в конце концов всё-таки не Виктора, а меня, чего никто — даже я сам — не ожидал. Никифоров был экспрессивен, никого не удивило бы, если это был он. А я… за исключением нескольких запоминающихся реплик на Кубке чемпионов, я всё больше мямлил или отказывался от каких бы то ни было комментариев. Мне вообще всегда было сложно выражать мысли или чувства, даже с Виктором.

      «Это же как надо было достать человека?» — обмолвилась потом японская пресса об «инциденте в Нарите» (так они это окрестили).

      Дело было так.

      Пресса поймала нас с Виктором в аэропорту Нарита, куда мы прилетели в рамках рекламного тура сети косметических клиник (Виктор снимался в рекламе, я полетел за компанию, чтобы не скучать одному дома: тур должен был продлиться едва ли не целый месяц). Никифоров чуть отстал, распоряжаясь насчёт багажа, и журналюги осадили меня первым, задавая вопросы, цитируя иностранные статьи, беспрестанно повторяя: «Ваши комментарии по этому поводу?» — и делали всё это одновременно, так что расслышать что-то конкретное было физически невозможно. Это раздражало, но я терпел и только заслонялся от вспышек камер ладонью, дожидаясь, пока вернутся Виктор и менеджер. Журналюги не сдавались, не смущались моему молчанию, наседали всё больше, пихая микрофоны в мою сторону, чтобы не пропустить ни единого слова, если я всё же решу что-нибудь сказать. И в этот момент один из микрофонов ткнулся мне прямо в скулу. То ли репортёр не рассчитал расстояния, то ли его толкнули под руку, то ли он намеренно это сделал, чтобы меня спровоцировать. Я не сдержался: это уж слишком! Я отбил микрофон рукой (микрофон зафонил), сжал кулаки.

      — Мои комментарии по этому поводу? — зло переспросил я. — Во-первых, это не ваше собачье дело. Во-вторых, это не ваше собачье дело. В-третьих…

      — …это не наше собачье дело? — весело докончил кто-то из репортёров, прочие засмеялись, но это меня ещё больше разозлило.

      — Это не ваше собачье дело, кто с кем спит. Да, Виктор русский, а я японец. Да, я, японец, люблю русского, сплю с русским. Да, это так. И даже если бы он не был русским, а был бы, скажем, китайцем, итальянцем, финном, эфиопом или — ну, не знаю — пришельцем с планеты Ка-Пэкс… это никого не касается, кроме нас самих.

      — Юри! — Виктор уже подошёл, предупредительно сжал мой локоть. — Хватит.

      — Не хватит. Хотели — так пусть слушают, — вспыхнул я. — Я им всё выскажу, что по этому поводу думаю. Сказать, что меня по-настоящему бесит? То, что они, те, для кого Виктор по́том и кровью зарабатывал медали…

      — Юри, прекрати.

      — …отзываются о нём так, говорят о нём гадости, говорят, что его медали незаслуженные, что их нужно отобрать, — не слушая и всё больше распаляясь, рычал я. — А вы их заработали, чтобы отбирать? Для кого он вообще выступал на престижных соревнованиях? А стоило ему сделать что-нибудь для себя…

      — Всё, хватит, — сделал ещё одну попытку Виктор.

      — Почему? Пусть слушают! Разве после всего, что ты для них сделал, ты не имеешь права пожить просто для себя? Это низко, низко, бесконечно низко так поступать и говорить! Те, кто так поступает, просто отвратительны! Да я Виктора сам туда не пущу, не нужно будет въезд запрещать…

      Разумеется, я понимал, что уже наговорил лишнего, но остановиться почему-то не мог. Меня мало волновало, как воспримут эти слова, что станут обо мне говорить или думать, но меня бесконечно раздражало, что они смеют так говорить и думать о Викторе.

      Ремарка насчёт того, что я «не пущу» Никифорова, явно подлила масла в огонь. Кто-то из репортёров поинтересовался, не боюсь ли я, что меня после этого начнут «ещё больше ненавидеть».

      — Ненавидеть? — переспросил я и усмехнулся. — Ну что ж, если меня ненавидят, то пусть они начинают ненавидеть меня ещё сильнее: да, я украл Виктора — и не собираюсь возвращать его обратно.

      На этом спонтанная пресс-конференция закончилась, менеджер утащил нас с Виктором в микроавтобус, и мы покинули Нариту.

      Внутри я немножко остыл и — ужаснулся тому, что наговорил журналистам. А ещё больше тому, что отмахивался от Виктора, не давая ему и полслова сказать. Я втянул голову в плечи и посмотрел на Никифорова. Он выглядел спокойнее, чем я ожидал.

      — Злишься? — осторожно спросил я.

      — У меня довольно противоречивые чувства насчёт всего этого, — признался он после молчания. — С одной стороны… да. А с другой стороны… я даже рад немножко. Тому, что ты за меня вступился. Тому, что так открыто говорил о своих чувствах.

      Я покраснел, отводя глаза. Виктор привлёк меня к себе, поймал мои губы ртом, вовлекая в глубокий, продолжительный поцелуй, от которого закружилась голова.

      — Ты что! — выдохнул я, пытаясь отстраниться. — Мы же не одни…

      Менеджер сделал вид, что ничего не замечает.

      Виктор ничуть не смутился и, прежде чем поцеловать меня вторично, ещё глубже, возразил:

      — «Пряник». Для моего рыцаря.