любовь моя

мне нравилось целовать костяшки её пальцев, пока она спала. нравился запах её духов на подушке, тепло на простыне, с которой она только что встала. мне кружили голову её сонные глаза, её рассеянный, не успевший похолодеть взгляд, который она дарила мне утром, прежде, чем подтянуться и мазнуть губами по голому плечу. крупица её нежности, которая порой казалась мне сном – перепадающая время от времени лишь мне одной. её тёплые губы, иногда касающиеся меня с трепещущей нежностью, иногда – грубо, беспринципно, бесстыдно. бессовестно снося голову, мысли, гордость. совесть. само моё естество, заменяя нутро чем-то более абстрактным, менее понятным; стремясь поселиться в сердце, паразитировать там, раскинуть клешни, душить меня, абстрагировать от мира и принципов.

пак чеён моя аберрация.

лучезарные дуги её смеющихся глаз не оставляли мне шанса. я была очарована... влюблена. мне казалось, что прелести вселенной втянулись в одну точку на земле и сохранили свои краски в отпечатке её образа. чрез белила её совершенных рук можно было разглядеть паутину голубоватых вен. я часто водила по ним кончиками пальцев, пытаясь сохранить в памяти расположение каждой.

мне было безразлично, какой в глазах общественности я была идиоткой, когда бегала за ней по пятам и умоляла снова и снова остаться у меня на ночь. она делала это с уважением, но словно не понимала просьб.

это был экстаз – наркотический угар – без которого я больше не могла жить. воздух, которым она дышала, в котором существовала – автоматически определялся мной как эндорфин. мне было безразлично, кем я была без неё – ведь моя жизнь начиналась лишь только в её присутствии, и заканчивалась, когда её шаги постепенно затихали на лестничной площадке, оставив в моей голове лишь эхо стучащих каблуков. я любила обманываться, что тоже ей нравлюсь.

манией преследования я не страдала, но было что-то по-особенному будоражащее в том, чтобы наблюдать за её вытянутой осанкой и красивыми, плавно покачивающимися бёдрами, часто обтянутыми в латексную юбку-карандаш, порой доходящую до середины икры. но, надевая её, она вовсе не казалась стеснённой или тем более неловкой – её лёгкая, почти летящая, походка, делала честь всему живому и всему элегантному, существующему на этой планете. она как бы была лунным отблеском, плывущим по стене ночью, и, словно пытаясь застолбить этот образ, облачалась под стать звёздному сиянию – всегда от пуговиц до туфель безупречна. в те особо редкие моменты, когда её плечи украшала кашемировая водолазка или умело заправленный в брюки пуловер, комбинирующий с прямым, безукоризненно чёрным пальто, сама ночь, кажется, расступалась перед ней в немом восхищении. словно иисус, она шла в предрассветных красках прямиком в первые сумерки – нетронутая дневным светом, запуганным её появлением, ласкаемая самим воздухом, неприкосновенная. эфемерная, но в некоторой степени вечная. почти святая.

я играю незаженной сигаретой, наблюдая, как пак чеён водит средним пальцем по краям кофейной чашки – крепкий, абсолютно горький американо без сахара – смазывает свой собственный, коралловый отпечаток помады, оставленный минутой ранее, и, не обращая на это внимания, продолжает рисовать круги. её бесстрастное лицо полуопущено, глаза устремлены в сердцевину тёмно-коричневой жидкости; кистью второй руки опёрлась о край стола, пальцы её при этом застыли в красивой, естественной позе, выделяя ровную ногтевую пластину и блестящий лак на ней.

– здесь нельзя курить, – не поднимая глаз, оповещает меня розэ неизменно ровным, деловым тоном, которому изменяет лишь когда напивается до того состояния, в котором обычно приползает ко мне в объятия. хотя «приползает» – слишком низменное слово, слишком неподходящее такой исключительно аристократичной особе; наверное стоит заменить его на что-то менее вульгарное и более описывающее ту невероятно счастливую улыбку, которая появляется на лице пак чеён только, когда она до чёртиков, до мелких осколков, до ядерных микрочастиц и сорваного голоса, разбита.

– а я и не курю, – выдаю я просто, приподнимая брови, будто предупреждение пак меня чем-то задело.

но нет, меня задевает только когда она делает вид, что всех тех вещей, которые нас связывают, просто не существует, или когда поднимает на меня такой равнодушный взгляд, что я уверена – она может и не помнить о совместных ночах, поцелуях и ожиданиях, потому что пак чеён, блять, настолько истощена и изломана, что она, порой, может не помнить и о собственном имени. вот что меня задевает. пак чеён исчезает, и ей глубоко срать не сколько на существование меня в её жизни, сколько на существование себя в жизни других, и это моё самое пугающее, самое тревожащее осознание. 

– что ж, тогда не терроризируй персонал сигаретой в руке.

– а если мне нравится держать всех в напряжении?

на губах пак чеён проскальзывает призрак улыбки, и я чувствую маленькую, жгучую победу. заставить её улыбнуться – это всегда достижение.

– у тебя, несомненно, это всегда получается. прямо дрожу, когда пытаюсь понять, зачем ты меня сюда позвала.

– изнемогаешь от желания? – поддразниваю я, и палец на кофейной чашке резко останавливается. я нехотя уделяю внимание аккуратному кольцу на безымянном, покуда у меня есть возможность его рассмотреть. – что, выходишь замуж?

– пытаюсь, – пожимает плечами чеён, наконец пряча руки за пределы моей видимости и показывая, что теперь всецело в разговоре. – по крайней мере, родители довольны.

– а ты?

– а я довольна, если они довольны.

оставляю сигару в сторону, неосознанно туплю глаза в поверхность стола, как если бы разочарованная её словами. не сказать, что не была. но и сказать, что была, тоже нельзя. пак часто получала предложения о замужестве, так что вскоре я смирилась с бесконтрольно приближающейся потерей – конечно, она ведь из хорошей семьи, с хорошей должностью, собственной недвижимостью и массой других удобных качеств, только вот мне совершенно не нравилось, что все вокруг, в том числе и она сама, рассматривали то, что она имела, как то, кем она была. потому что если бы это делала я, то в первую очередь чеён бы выглядела как пустой, лакированный бентли с педалью тормоза вместо педали газа и торчащим гвоздём на месте коробки передач. но она больше, чем это. намного больше – настолько, что сама не может этого понять.

я сжимаю губы. терзаю пальцами салфетку.

– хороший парень?

– вполне. чистит зубы, ходит на двух ногах, разговаривает иногда. просто сказка.

– чем занимается?

розэ помолчала, обдумывая, потом произнесла всё ещё ровно, но с ноткой сомнения:

– кажется, IT. это вроде популярно и даже востребовано.

– одно и то же.

– совсем нет.

– всё равно, IT – полная чушь.

спектр эмоций у розэ притуплен не был, но из-за не особо подвижного лица, увидеть полную реакцию часто казалось проблематичным. в любом случае, я всё равно любила эти моменты. так что когда пак расширяет глаза в удивлении, я успеваю поднять голову с ней в унисон. что-то в моём сердце отчаянно отплясывает танго.

– ты вроде совсем недавно её хвалила.

– взгляды меняются. и уж тем более возможность наблюдать, как за тобой будет ухаживать холеный компьютерщик, меня совсем не прельщает. минус два к имиджу айтишников.

– н-да, довольно суровая оценка. – ещё одна улыбка появляется на её лице – на этот раз чуть шире. – стоит подумать, не отшить ли его.

– а как же родители? – смеюсь я. – у них снова будет вид, как у статуэток денежных лягушек.

– о, прекрати! ты хочешь меня отговорить или нет?

я протягиваю руку ладонью вверх.

– безусловно хочу. этот твой бриллиантик на кольце просто умоляет сдать его в ломбард.

– а, так вот в чём твой мотив.

– боже упаси. но деньги-то всем нужны, согласись?

розэ подкрепила своё согласие глотком из кружки, подставив губы ровно к тому месту, на котором ранее остался первый отпечаток. я наблюдала за линией её челюсти и чувствовала себя соблазнённой до взрывающихся звёзд над головой. а она сидела, вытянувшись, словно её позвоночник заменял стальной штык, словно что-то неведомое держало её спину ровной, и не было в её мыслях чего-то столь же порочного и плохого, что было в моих. как и всегда, она выглядела изумительно. верхом служило нечто похожее на футболку с разрезом на груди, скреплённое лямками за шеей, что выгодно подчеркивало линию её плеч, но, увы, скрывало несравненные ключицы. из-за природной бледности создавалось впечатление, будто от самой её кожи исходит сияние. волосы были собраны в незамысловатую, но тем не менее красивую, прическу – слабый пучок, из которого торчала китайская заколка с изображением чёрного дракона. пряди спереди зализаны и зафиксированы лаком. на ушах тонкие серебряные серьги – цепочки, создающие впечатление водопада.

– удивительный нонсенс: каждый раз, когда мы встречаемся с тобой здесь, я заканчиваю день твердым намерением разорвать любую помолвку. этому есть объяснение?

– волшебство? – пожимаю плечами я. – или может тебе кажется обязательным, чтобы кто-нибудь сделал верное решение за тебя?

– верное ли?

– о, мадам, клянусь, верное, – я понижаю тон и в доверительном жесте наклоняю корпус ей навстречу. – что хорошего в том, чтобы жертвовать счастливой жизнью в обмен на спокойствие родителей?

– счастливой жизнью...

чеён переводит на меня взгляд, и наши глаза встречаются – интимно, доверительно, в контексте разговора слишком парадоксально. она смотрит долго и задумчиво, ощущение, будто проверяет. смогу ли я разгадать её немое послание, её потаённую просьбу, пока она будет шептать губами совершенно противоположные вещи. мне редко приходилось смотреть ей в глаза вот так – без огибания негласных табу, без угрожающего, прессирующего предупреждения не заступать за черту, без мыльных, бессвязных просьб, без её непрерывных попыток сбежать от меня, без криков её истерзанной души в те мгновенья, что она плавилась в моих руках, сама не осознавая как сильно погрязла в собственном совершенном эго. она просила этого завуалированно. никогда прямо. никогда не произнося вслух. она знала, что я понимаю, но не делала попыток прекратить свой театр – наверное, теперь просто не могла. актёрство срослось с ней, и теперь не было никакой разницы между тем, когда она играла, и тем, когда она действительно проживала или, по крайней мере, пыталась прожить. хотя, конечно, были перерывы, передышки, сравнимые с незапланировано перегоревшей лампой. но что они в сравнении с таймлайном её пьесы?

пак чеён цвела, иссыхая. а умирая, становилась божеством. она поганила себе менталку и слизывала чувство обречения, искала пустой, ничего не дающей любви, потому что сама была такой – полой. избитой. ненастоящей.

наверное поэтому мне так хотелось её защитить. переплести наши пальцы, вдохнуть аромат её тела, стянуть с губ каждую её просьбу, потому что пак чеён была восхитительно, непередаваемо слаба. невольница своего падения – моё искушение, моё исключительное совершенство.

– ты выйдешь за него. – я давлю из себя улыбку, когда вдруг понимаю. розэ откидывается на стул, выглядя 
при этом самую чуточку довольной.

я говорила, что чеён эфемерна? прямо сейчас она ускользает от меня, растворяется прямо в ладонях.

она молчит. но раз молчит, значит считает, что ей нет смысла подтверждать очевидное. всегда была такой – никогда не тратила слова попусту, если не считала, что это хоть как-то её развлечёт. даже мной она заинтересовалась лишь потому что я пускаю на ветер такой бессмысленный поток мыслей, что могу сбить с толку каждого.

она берёт в руки телефон. водит пальцами по потухшему экрану.

– я, наконец, нашла место своего тупика. мне больше некуда бежать, да и, думаю, уже незачем. не имеет смысла каким образом я проведу остаток жизни, зато, поселившись с незнакомцем, который каждый день будет делать вид, что мы близки, я, может быть, избавлюсь от уймы социальных проблем. родители перестанут меня донимать, общество примет как полноправную ячейку – ведь в нашем мире я ударилась о потолок своей карьеры лишь потому что оказалась женщиной – холостой и неинтересной.

– я считаю тебя намного более интересной, чем каждого мужчину вокруг нас.

– ты не мой начальник.

– я могла бы им стать.

– в журналистику меня не тянет, – скучающе поводит плечами моя муза.

– а куда тебя тянет? замуж? упаси господь, чеён, чтобы что? стать серой домохозяйкой рядом с ремонтником компьютеров и прожить жизнь с гадким чувством неудовлетворения?

– ты знаешь, что нет. я вынуждена.

– у тебя ограниченный взгляд на мир.

– я думала, что это давно понятно. но я с этой мыслью свыклась, лиса, и довольно успешно. меня более не пугает ни ограниченный взгляд, ни отстутвие чувств. я – это я, и только я одна несу ответственность за свою жизнь, и если прожить её относительно хорошо значит быть рядом с кем-то в браке – то я обязана сделать это. принять, по крайней мере.

– ты разбита. 

– ты меня не слушаешь.

– я не хочу тебя слушать, чеён, потому что у тебя отвратительные размышления.

она улыбается мне. спокойно, безэмоционально, почти автоматически.

– ты тоже так считаешь, надо же.

– «тоже»? кто ещё такой уникум?

– я.

я впериваю в неё такой взгляд, что даже самые индивидуумы поняли бы, какого я мнения обо всём этом. чеён смотрит на меня лукавым, подчёркивающим взглядом. она дразнится, чтобы случайно не осознать реальность. и пытается заставить меня тоже включиться в игру, но мне от этого притворства просто... тошно.

мы никогда не говорили о нас. по крайней мере, не на трезвую голову, потому что только пьянство может быть достаточным оправданием для чувств, что мы друг к другу испытываем. мы избегали намёков, хотя всё вокруг было наэлектрезовано нашими стараниями не думать ни о чём важном. но здесь я была не властна.

– чеён. – мой тон меняется, но когда я снова смотрю на неё, она не пытается даже притвориться, что хочет понять. хотя чем больше она чего-то боится, тем больше игнорирует.

мне тоже страшно.

визуально совсем чуточку, зато ментально трясется каждая поджилка. и мне больно наблюдать за всё такой же неизменной розэ, застывшей на пике своего великолепия холодной статуей – неживой, зато красивой до безумия – мне больно от каждой трещины в её самообладании, и больно, что, расколовшись до конца, она не найдёт внутри себя ничего особенного – наоборот, всё, что от неё останется 
– лишь горка сухого каменного песка. я так старалась дать ей повод вознести себя, и так рьяно возносила её сама, что теперь, когда она сдалась сделать над собой усилие, мне в грудь словно вшили неизведанное чувство, а моё инакомыслие вдруг превратилось в тупую, ноющую боль.

она не моя. и обманываться, что я ею любима, мне нравилось больше, чем пытаться её спасти.

– ты ведь понимаешь, что если ты выходишь замуж, то всё, что между нами есть, прекратится?

розэ молчит, и впервые за весь период нашего знакомства мне кажется, что я потерялась даже больше, чем она. в её шоколадном замке я теперь единственная блуждающая, и о чём она отныне думает, сокрыто глубоко внутри неё самой. я не могу различить эмоций на её лице. оно мраморное, заточенное.

пак чеён втягивает носом воздух. только смотрит – долго, почти бесконечно.

её пальцы останавливаются от выведения узоров на безупречно гладком экране смартфона.

молчит, словно воды в рот набрала.

быть с ней болезненно, но боль комфортна. лёгкие начинают генерировать марихуану, и нос жжётся от дыма, который валит из беспрерывно работающего левого поджелудочка. или правого. быть с ней – быть посреди застывшего, ночного озера, и знать, что не утонешь, пока не попытаешься выбраться на берег.

а я пыталась. и она расступалась передо мной, уличённая во лжи.

блеф. всё блеф. от жарких поцелуев первой ночью до мягких, непривычных объятий, полных желания прижаться ближе, крепче, сильнее.

я встаю со своего места, так и не притронувшись к чашке зелёного чая, заказанного задолго до её прихода. она даже не провожает меня взглядом, хотя это самое бо́льшее, чего я могла бы от неё просить. даже перед потерей отказывается принять нашу участь – и, когда я наконец отвожу от неё взгляд, мои веки раскаленные, горячие, как само солнце.

– лиса... – что-то в её тоне гонит меня в спину, я делаю рывок, но она тонкими пальцами окольцовывает моё запястье. моя снежная королева. наверное, в её душе тоже колышется волнение.

я мягко убираю её руку, и она сразу же поддаётся. она знает, что я ухожу, и знает, что именно может меня остановить, но всё равно упорно, упёрто, непоколебимо молчит – страшно, наверное, отпустить свой единственный маятник в долгое плаванье, но потопить его намного страшней.

себя потопить.

– прощай, – улыбаюсь ей я, но она не смотрит.

ей легче уничтожить эту любовь, чем поддаться её течению.

она проиграла.

и я проиграла вместе с ней.